Эмиль Сокольский. КНИЖНЫЙ ОБЗОР В ЖУРНАЛЕ “ГОСТИНАЯ” 2019

ОТРАЖЕНИЯ

Валерий Земских. Бог сидит за пулемётом.
СПб. – М.: «Русский Гулливер», 2017

Сколько ни читал Земских (а у него пятнадцать книжек!), всегда сомневался в том, что он как-то связан с прочей литературой – да и вообще с кем-либо. Он словно бы существует отдельно от всех, в своём пространстве, и разговаривает только с этим пространством. «Всё понятно / Даже то, что непонятно», – так можно объяснить его язык; то есть – понимать ничего не нужно, нужно видеть, чувствовать, вспоминать, представлять, думать о чём-то, брать на заметку, записывать… Что-то проносится мимо, что-то мелькает, мерцает, проплывает, покоится, – и всё это нужно ухватить, зафиксировать; вплоть до собственного состояния или настроения. Чем и занимается ежедневно, ежечасно Земских. При такой интенсивной восприимчивости нужно, наверное, иметь крепкую нервную систему, или попросту быть флегматиком. Валерий Земских – всегда ровен, спокоен, слегка задумчив и полностью отстранён от раздражителей из социального мира. По крайней мере, в стихи он никой напряжённости не впускает; может лишь обозначить некий итог проблемного происшедшего, – итог, окрашенный философской невозмутимостью:

Сел
Сел в лужу
Лужа большая
Грязная
Не перепрыгнуть
Не обойти
Не вычерпать
Сел и сижу
Со своей правдой
Присаживайтесь

Верлибры Земских, даже если читать их в рассеянности, никогда не проскальзывают мимо внимания: каждая строка –  ёмкая, самодостаточная, отрывистая, иногда – независимая от соседних строк (последующая, например, может быть неожиданной до невероятности). Автор не «прокладывает» стихи строками, а бросает; бросок получается метким, звук – отчётливым. Краткость письма Земских можно уподобить военным донесениям: ни слова лишнего. И, как в военных донесениях, он пишет о чём-то реально происходящем, – либо вовне, либо только в его голове. И это происходящее – независимо от степени его реальности – как правило, сюрреалистично.

Тихо плакало в углу
отражение собаки
Та лежала под столом
Положив на лапы морду
Ей хватило двух блинов
Чтобы пребывать в нирване
Угол был сырым от слёз
Я погладил отраженье

Редчайший случай белого стиха у Земских! Даже само это обстоятельство преисполнено сюрреализма.

КОГДА БЫВАЕТ НЕ ПО СЕБЕ

Андрей Полонский. Где пчёлы.
СПб.: Союз писателей Санкт-Петербурга, 2018

«Когда мы были маленькими, было столько пчёл вокруг, / а теперь только мёд при лавках», – сокрушается автор. Но дело не в простых сожалениях, всё гораздо трагичней: «Человек рождается, человек умрёт, / может / ещё о чём-нибудь рассказать?» – это я привёл целиком стихотворение «Нищета философии». При всём тематическом  разнообразии мысли Полонского сводятся к тому, что мы – смертны. Но дело даже не во всеобщей тленности, о которой писал ещё Державин, а в том, что и само наше рождение на свет не гарантирует жизни, – то есть того, что достойно ею называться; и единственное, на что способен мыслящий человек – осознавать, насколько он далёк от истинной жизни, от возможности быть всегда (или хоть иногда)  на высоте: «…мы не так жили, как требовал Бог, / зато всегда знали, что Он от нас хотел». Полонский, безусловно, философ, причём его философия восходит к античности. Фалес (как пишет Диоген Лаэртский) однажды сказал, что между жизнью и смертью нет разницы. «Почему же ты не умрёшь?» – спросили его. «Именно поэтому»,– ответил он. Полонский, однако, рассматривает «сходство» жизни и смерти в духовном ключе:

Время, полученное на жизнь, мы используем совсем по-другому,
и смерть, объедаясь, устаёт от излишеств,
она говорит, что ей не хватает
обыкновенной борьбы, хотя бы простого спора, минутного противостояния,
так скучно, – говорит она, – ещё не было никогда.

Конечно, это – уж очень сильная метафора бессмысленного проживания; автор всё-таки настаивает на том, что есть «большие люди», которые говорят «на языке рек, степей, лесов, долин, гор, … огня и холода», и есть «маленькие», понимающие лишь язык «чашек и ложек, правил и порядков, …джинсов и топиков», говорящих «о детских травмах и гендерных переживаниях». Противоречие между большим и маленьким человеком язык этих стихов только обостряет; что стоят, например, «политические» реплики! Оттого Полонский отказывается от гармоничного лада, бесконечно прибегает к ритмическим сбивкам и переходит на прозаический разговор, который в одних случаях можно назвать верлибрами, в других – исключить из поэтического поля. Его строки не льются, не поют, не танцуют, они «нарезаются» на разную длину, размышляя, констатируя, замечая, вопрошая, простодушно признаваясь (вот, всё о том же: «Не то, чтобы я хотел спешить или, наоборот, остаться и остановиться, / наоборот, никаких претензий, просто бывает не по себе / от необходимости когда-то умирать…»). Но что мне видится особенно важным – во-первых, в книге есть мотив покаяния, – редкий гость в современной литературе:

Ну вот и я. Такой, как прочие,
Среди сомнений и причин,
Осознаю заветы Отчие,
Но не исполнил ни один.
За окнами зима. Смеркается.
Свободным прожил я? Рабом?
И очень хочется раскаяться,
Как староверу – об пол любом.

И во-вторых – в этом сборнике есть свет любви – спасительной, многое оправдывающей, придающей высший смысл – и жизни, и стихам. Которые, впрочем, и есть жизнь. Строки, посвящённые Анастасии Романовой:

Лучше тебя никого нет,
к сожалению, не всем это ясно, но
так обычно случается видеть свет –
это тоже не каждому суждено.
Этим я и пользуюсь. Иначе мне
пришлось бы совсем худо. Мир таким пустым
иногда кажется, как на дне –
никого не слышим. Лежим, спим.
Но я протягиваю руку, и вот, вдвоём,
иногда этого достаточно, чтоб действовать и говорить
о том, что мы несчастных выручим, устроим, обогреем, спасём,
не наверняка, разумеется, но всякое может быть.

ПРОЧИСТКА ГОРЛА

Андрей Таюшев. Обходчик.
М.: «Пробел-2000», 2018

Дочитал до стихотворения на 14-й странице (а всего в «Обходчике» 84 страницы, не считая «Содержания») и почувствовал, насколько же оно органично выглядит среди прочих стихотворений Таюшева:

А за окном всё тот же дивный вид
Сквозь толщу осени зима уже молчит
С утра церковный колокол звенит
Ребёнок плачет
А маменька рычит ему: «молчи…»
И за руку волочит за собою
Спеша куда-то. Тучи небо кроют
И воздух, с дымом смешанный, горчит
О чём бишь я? – Да в общем, ни о чём.
Вдохнул – и выдохнул, едва пожав плечом.

Стихи-рисунки, стихи-настроения, стихи-наблюдения, стихи-заметки, а в целом – негромкий, лёгкий разговор человека, не обременённого трудным характером, излишней впечатлительностью и травматическим сознанием. Автор не склонен делать трагедию из чего бы то ни было; он принимает жизнь такой, какая она есть (точнее – какую видит). Не жалуется, не огорчается, а шутит над разного рода душевными нестроениями. Говоря о декабрьской депрессии, иронически замечает: «И вот опять в процессе я / Ныряния во мрак», а непрошенные грустные думы вызывают такой отклик: «Душа моя гаснет и киснет / А мыслям – как с гуся вода». Гармоническое восприятие мира проявляется и в том, что зима (или приближение к зиме) вызывает у Таюшева вместе и печаль и радость (в противовес «декабрьскому депресняку» есть другое: радуясь зиме, автор надеется, что «мороз прочистит горло, / Которое, как той вороне, спёрло / От воздуха сырого ноября»). Собственно, Таюшев и напрямую пишет о том, что жизнь «состоит из холода и горя, / Из радости и счастья – пополам». Впрочем, вспышек горя и счастья в этой книге нет. Повторюсь: автор ровен, тихо-шутлив, а «холод» и «радость» – поэтизирует:

Мы на фото: в саду, за столом, на любимейшей даче
Только что от реки – веселы, беззаботны, свежи
Август близок к концу, впереди уже осень маячит
Паутинкою в воздухе еле заметной дрожит.
Кто-то возится с мясом, а кто- то бренчит на гитаре
Кто-то водку уже разливает, а кто-то уже перебрал
И у дуба свернувшись калачиком, тихо кемарит
Кто-то возле костра шашлыком заправляет мангал. <…>

Название у книги символическое – «Обходчик». Взгляд словно со стороны, готовность улыбнуться миру и самому себе.

ОСВЕЩЕНИЕ ДУШИ

Юрий Аврех. Сферы.
Екатеринбург – Москва: «Кабинетный учёный», 2018

Голос тишины – так можно назвать стихи Юрия Авреха. Жизнь в них словно и не говорит словами – она течёт, струится сама по себе, и любой звук стремится к затиханию. Попытка сказать так, чтобы слова не нарушали безмолвия, а напротив – его наращивали, утверждали, сохраняли – вот поэзия Авреха. Его стихи – не столько наблюдения, сколько – созерцания; когда их читаешь – не отпускает впечатление, что «продуманность строк», «работа над словом», «поэтическая кухня» – эти слова кажутся здесь бессмысленными; Аврех «ловит» уже готовые строки, «не в силах подобрать слова / В живом молчании», – ловит с воздуха; их словно бы не коснулась обработка, правка, шлифовка.

Луна сквозь облака сияла
И светом тайны освещала
Дома и мир
И был так ярок и к земле так близок
Юпитер, и струился свет,
И слышно было тишину
Апреля. На пустых качелях
Я занял место, и смотрел,
И вспоминал.
И жизнь незримая, ночная
Сама собой жила. Жива.
И в тишине росла трава,
Не в силах подобрать слова
В живом молчании… Я наблюдал.
Луна светила. И миротворец ангел
Благословил в ночи меня.

Стихи Авреха – не социализированы, им это попросту не нужно; образец его жизни – природа, в которой всё пребывает в гармонии. «Осенний день уравновешен / Покоем солнца и воды». Сначала мне показалось, что свой внутренний мир поэт встраивает в природу, словно в раму, но потом стало очевидным: мир свой он погружает в космическое пространство. То есть Аврех всё время уходит от земного; его земное уходит в невыразимое, невероятное: «И легенды реальны. Они не лгут и не / Притворяются правдой, а повседневная жизнь людей / Часто бывает побегом от собственных дней». Его строки – припадание внутренним слухом к музыке неземной – уж никак не «запись на фирменном диске»:

<…>
А небесная музыка тихо звучит. Звучит.
А земная горчит. Или кричит.
И каждый ищет сам для себя ответ.
Над Соборами Праги невыразимый свет.

Аврех немногословен, его стихотворения коротки. Но читая книгу, ловишь себя на ощущении, что она вмещает в себя единое стихотворение, – то есть правильней сказать – поэму, – и поэтому фрагментами книга не воспринимается. Это сплошной поток тёплой энергии, которую можно назвать упоением жизнью, небом, пением птиц, морем, грозой и молниями, красотами любимых автором уголков Праги, Голландии, Санкт-Петербурга,– да что тут перечислять, когда каждая строка – прославление Создателя, – прославление от всего сердца, до просветляющих слёз благодарности. Юрий Аврех не смущается высоких слов; не в силах сдерживать восторг, он всё же действительно решается на поэму (которая и дала книге название). Слова вроде бы и простые, стиль старомоден, но Аврех обитает в таких «сферах», где нет понятий «архаика», «современность», «мода»:

<…>
А потом, когда прольётся дождь
Божьими прекрасными слезами,
Выйду я, превозмогая дрожь,
Чтоб рыдать с Тобой под облаками,
Тучами, в которых есть просвет,
Пенье птиц над временем тягучим,
Вязким, непонятным и могучим,
За которым — истинная жизнь!

Справедливости ради приведу и другие строки – из «Ночи перед Рождеством» –доказательство того, что автор не столь уж прост, как это может казаться по отдельным стихотворениям; всё дело в том, что образами он не увлекается: они могут отвлечь от чего-то главного, не поднимаясь выше сугубо эстетических достоинств.

На улице метель и вспаханное небо,
В котором снег летит на ветряных крылах.
В ночь перед Рождеством вкушай вина и хлеба,
И выметай за дверь сомнения и страх.
Не плачь. В полях пустых уже пропали бесы,
И от молитв святых исчезли в темноту,
Когда метель летит над выбеленным лесом,
Не в силах охватить святую красоту. <…>

Книгу завершают «Стихи в прозе». Да, это действительно – больше стихи, нежели проза – с той разницей, что поэт здесь, отказавшись от стихотворно организованной речи, раскрывает – почти объясняет! – суть своего творчества, которая – в попытке обретения мира в душе, нащупывании пути к той самой «истинной жизни» и «свободе от невежества и страданий» (то есть – в поиске Царствия Небесного: конечно же, его можно найти не где-то, а в самом себе). «А сейчас я вслушиваюсь в дождь. Так небо говорит на своём языке нечеловеческими словами. Прикосновениями капель. Тихих, как благодать святых молчальников. Я разговаривал с небом. И лёгкие капли дождя нисходили с небес на землю, и я подставлял им лицо, чувствуя, как на душе становится тихо, и в сердце проникает мир. Каждую каплю я представлял и чувствовал, как частицу Благодати Божьей. Не знаю, сколько времени я был под дождём. В этот момент я не думал о времени. Кроны деревьев на фоне светлых сумерек были величественны»…
Высший смысл книги – освещение души; об этом, например, говорит стихотворение, по формальным признакам очень характерное для Юрия Авреха: неторопливый свободный ритм, движение от белого стиха к верлибру, неконфликтующие между собой слова и звуки.

И снова я заглянул в свою душу,
Чтобы увидеть в ней темноту, чтобы, раскрыв
Окна двери, выветрить пыль солнечным светом,
Высветить то, что ещё неосвещённым осталось, и
Произнести, что нет темноты.
Есть то, чему не хватило света,
Что просит любви, голодает,
Боится, хнычет, страдает,
Кричит.
Всему нужен свет, и я говорю:
– Я его принимаю.
И тогда свет темноту превращает в себя.

ИЗ ОГНЯ В СНЕГ

Изяслав Винтерман. Галлюцинариум; Страсть страстей
М.: «Воймега», 2017; «СТиХИ», 2018

Книг у Винтермана уже больше десятка; выходят регулярно. С одной стороны, это означает, что автор в хорошей «поэтической» форме; с другой – вызывает вопрос: не спешит ли он с изданиями? Может быть, нужно дать стихам хоть немного отлежаться? Есть и третье предположение: возможно, Винтерман намеренно не заботится о литературном «причёсывании» своих сочинений, коротких, как вдох и выдох, небрежных, словно разговорные фразы; бежит правильности предложений, отглаженности фраз, того изящества, которое может лишить сочинение речевой естественности. Мне не всё понятно в стихах Винтермана, они мне порой видятся по смыслу туманными и косноязычными – при том, что выстроены по строгим классическим канонам – с соблюдением размера и рифмы. Некоторые строки не устают меня озадачивать; вроде бы автор говорит о вещах серьёзных и главных (например, многие стихотворения – о любви), но то ли он привык на всё смотреть с юмором, то ли принципиально избегает душевности и лиричности, давая нам понять: я-то, конечно, говорю именно о том, о чём думаю, но не забывайте всё же, что это – не более чем стихи. Так-то оно так, но я, признаюсь, совсем не вижу разницы между автором и так называемым «лирическим героем»; у меня создалось стойкое впечатление, что всё, о чём пишет Винтерман – он пишет о себе самом; разве можно кому-то ещё приписывать такие заявления на грани пародии? – «Заливая все пазухи, все этажи,/ изгибаясь в какой-нибудь форме, / солнце вплавлено в женщину – / мне с нею жить/ и поддерживать линии в норме»; «Вот и тень твоя поправилась/ аж на целых три кило»; «Мы таем друг на друге! На огонь – / огонь, а утром выпадет два снега»; «Я женщину у бога попросил – / согреть себя и спереди и сзади»; «Женщина эта могла бы меня зажечь! / Я за такую – мог бы убить, украсть»…
В стихах Изяслава Винтермана есть взгляд на природу – как продолжение его размышлений о жизни, о времени; он, кажется, ни к кому не обращается: что-то бормочет про себя – возможно, во время бессонницы (ночное бодрствование не однажды возникает в винтермановских стихах; один из разделов книги «Галлюцинариум» называется «Школа сомкнутых глаз»); а это стихотворение из второй книги органично могло бы находиться и в первой – как очередная галлюцинация.

Ты мог в тысячу раз… – почему не в этот,
почему остаёшься жив?
Чьею волею, чьим обещание света
сохранён… для чего, скажи? <…>

Просто ты забыл: что ни жив, ни умер,
и паришь между сном и… сном, –
принимая желание жить за юмор,
умереть – за гротеск, приём.

Не разгадка ли оно тональности всех стихотворений Изяслава Винтермана? Юмор, гротеск… Так человек заслоняется от мыслей о смерти, так он маскирует драматическое ощущение жизни, несущейся в бездну.

ПО КОМ ПЛАЧУТ ДЕВЫ

Лиза Неклесса. Феноменология смерти.
СПб.: «Свободное направление», 2018

Страшные стихи. Не знаю, что и думать. Вот первое стихотворение – «Плакальщицы»:

Кто умер? — Не знаю,
Лишь вижу чёрных жён-ворон
И гроб, как падаль, на плечах
Ворон рыдающих.
Кто умер? Спрошу я.
«Никто», – ответят девы.

О чём речь? О воронах? О девах? Умер кто-то или нет? Понятно, что умер, но нам ничего не объясняется: просто речь идёт о смерти, об «ужасе», о «падали», которые не имеют отношения к жизни, существуют (не существуя) отдельно от неё, никоим образом с ней не пересекаясь и ничего друг о друге не зная.
Но следующее стихотворение наводит мост между жизнью и смертью:

На море требуется большая осторожность.
И лодок крашеных ты лучше не бери
Я не уверена, что лодок подбородки
Так уж охотно рассекают гладь
Отвар хлебая из морской воды
И украшая пеной себе щёки

Якутские глаза закрылись на скамейках
Но появились тут же по бокам.

Их мнёт руками море молодое.

Вечно молодое море – и лодка жизни, которая может захлебнуться, насыщая себя жизнью, украшая себя её радостями, – захлебнуться смертью от переизбытка жизни. Только так я могу понять эти строки, веющие каким-то отравленным дыханием. Но дальше – ужас нарастает:

Как тремор или тремоло на домре
Иль постоянное елозенье по скрипке
Смычком блудливым — в общем, так рука
К стакану наклоняется, дрожа

И запах мерзкий и соленый как на море
Когда кальмарами торгуют старики
Держа их связанными в лыковых корзинах
Откуда те глядят подслеповато –

Такой же запах. Мерзкий, словно соль
Или другие ноты музыкальной гаммы
Когда стоишь на берегу, и соль кричит
И вылупляется из воздуха на ноздри <…>

Здесь соль выступает как природное образование («вкус жизни») и как музыкальная нота (заворожённость жизнью как забвение смерти). Адская музыка, «белая смерть», и снова – море, то есть – жизнь (поскольку назван «берег»). А смерть – она и здесь поджидает: во время игры на домре и на скрипке.
О дальнейших строках писать уж совсем нелегко. Это какая-то жуткая анатомия смерти, которая рассматривается во взаимосвязи природы и человека – обречённых, рука об руку стремящихся к исчезновению. Автор ни на миг не отводит взгляда от телесного угасания и нагнетает натуралистические подробности:

<…>
Рот, заполненный красный мешок
Шиповника теплый бутон
Содрогнулся и задрожал
С уголка побежала струя <…>

Неклесса – не только пишет стихи, она – ещё и художник. То есть, в «Феноменологии смерти» мы имеем дело со стихами художника. И в стихах, и в смутных, как сны, иллюстрациях всё смело, всё безумно, всё за гранью. Взгляд в бездну. Заглядывать или не заглядывать в неё – воля каждого. Лиза Неклесса – заглядывает, остальное – решать нам: присоединиться к ней или отворачивать лицо.

ТОРЖЕСТВО ДРУЖБЫ

Александр Лебедев. Пенсионная книжка.
М.: «Образ», 2018

Почти все стихи здесь – посвящения друзьям, среди которых личности известные: Леонид Якубович, Тамара Гвердцители, Александр Градской, Александр Малинин, Лев Рубинштейн… Вместе с тем – «Моим родителям посвящается»: слова, предваряющие сборник. О чём такое говорит? Конечно, в книге есть стихи, обращённые к отцу и матери, но прежде всего – это значит, что книга адресована всем, кто возьмёт её в руки. Читатель приглашается на интересное, доброе театральное представление, в театр одного актёра; строки Лебедева – открытые письма, застольные речи, энергичные монологи, – то с грустинкой, то с улыбкой; за лёгкостью и изяществом, за остроумным литературным щегольством просвечивается прочувствованное, продуманное, большой жизненный опыт, судьба. «Пенсионная книжка» (а в «книжке» – почти двухсот страниц!) – не «высокая поэзия», это скорее «антипоэзия». Автор бежит серьёзности – и действует на читателя безотказно: нельзя относиться к жизни излишне серьёзно, не всегда нужны глубокие умствования и железные принципы; хочешь и можешь что-то изменить – меняй, напирай на препятствия, побеждай их; не можешь – успокойся и наведи порядок у себя в комнате, на даче, в своей душе, пообщайся с родным, с другом, или… напиши стихотворение!

Я ловлю каждый лист,
опадающий с чахлых дерев,
хамской плитки приемлю
шершавые серые ранки,
фонарей неуместных
беру на себя перегрев
и наглеющий байков терплю
по ночам перебранки. <…>

Стихи Александра Лебедева – настойчивое, с тёплым дыханием дружеской иронии, снятие напряжения, которого немало в нашей жизни; в них – ни слова о скорбях или даже о простых житейских заботах; мысли о дружестве, о «прекрасном союзе» друзей попросту не оставляют места для бытовухи – её даже и впускать в строки не хочется. Куда лучше – если уж говорить о грусти! – отвлечься, скажем, на природу – например, так: «В который раз / уютно я болею / томленьем убывающего лета».
Вот я и проговорился: «о грусти». Стихи Александра Лебедева, будучи такими «несерьёзными», в то же время полны грусти. Просто эта грусть почти растворена в жизнелюбии. Иногда она прорывается в чистом виде – например, в «новогоднем» стихотворении: «Я вас ни с чем не поздравляю – / не будет лучше новый год, / и кто-нибудь опять уйдёт / из тех, кого люблю и знаю». Это редкий пример прямого высказывания – да и посвящения здесь не стоит: стихотворение посвящено всем друзьям. Но вот образец разговора с глазу на глаз: своего друга Константина Воробьёва автор призывает поднять «два гранёных, / судьбой наполненных стакана». Популярный русский напиток не раз упоминается в стихах Лебедева, но здесь он уходит от банального распития и превращает дружеские посиделки в священнодействие, в торжество дружбы, в праздник сердца:

<…>
Пусть льются через край щербатый
печаль и горечь в наши глотки –
мы будем истинно богаты,
покуда в доме хватит водки.

Мы будем искренне беспечны,
покуда сигареты а пачке,
покуда света хватит в свечке
и хватит памяти в заначке. <…>

Не затянулись наши раны,
и эта жизнь не стала краше,
и снова в мутные стаканы
стучится наш надрывный кашель.

Пока ведёт нас, как бывало,
по горькой памяти дорога,
не важно нам, что водки мало, –
нас и самих уже немного. <…>

«Судить всякого автора следует по законам, которые он сам себе вменил в обязанности», – напоминает в предисловии Евгений Рейн. Хорошо владея формой, Лебедев упрощает свои способности стихотворца: с посвящениями широко не развернёшься. Но всем ли дано – достичь совершенства в своей – пусть маленькой – нише? Александру Лебедеву – удалось.

МЕРЦАЮЩАЯ ТИШИНА

Яна Кане. Равноденствие
М.: «Образ», 2019

Мысли, переживания, приметы повседневности – всё это есть в стихах Яны Кане, с 1979 года живущей в США. Но что приятно удивило в её стихах? Их спокойный тон. Например, читаю такую вот первую строку: «Отпусти меня в самое сердце зимы», – и сразу на душе покой, слух настраивается на музыкальную волну. Стихи Кане рождены не головой, а самой природой – дружественной, таинственной, манящей, зовущей; вот и объяснение спокойствия, ровного дыхания! Автор не забывает, что является частью природы, и потому научен терпению, смирению, не шумит, не плачет, не выражает бурно свою радость, просто живёт в согласии с ритмами вселенной. В стихах Кане много зимы, и невольно воспринимаешь все эти упоминания о морозе и снеге именно как образы покоя, душевного равновесия, которые невероятным образом поддерживаются среди обстоятельств, способных покой и равновесие пошатнуть, разрушить. Но Яне Кане, говоря языком Ахматовой «научилась просто, мудро жить»: «Печалью жажду утолив, / Весельем – голод, / Свободен тот, кто всё простил. / Он снова молод». Что не означает, конечно, лёгкости существования, – а то ведь можно сгоряча подумать, будто автор вообще не способен к сильным чувствам и жизнь его беспечна и беззаботна. Чувства Кане не кричат; возможно, не в последнюю очередь это объясняется тем, что она – по рождению ленинградка, а петербургская поэзия – традиционно сдержанна в выражении эмоций. Кстати – разве не о родном городе эти слова? –

<…>
Просыпается город далёкий –
И мне не спится.
Просыпается город озябший –
И мне тревожно.
Из любви можно выковать
Горечь и даже ярость.
Но нё превратить в забвение
Невозможно.

Здесь пробуждение словно бы спорит с вечерним часом: первое – неконтролируемые чувства, бессознательно проявляющиеся, а вечер – ясное сознание, работа души, настраивание себя на внутренний лад:

Погружаясь в сумрак,
как в воду,
Освобождаюсь от груза
Памяти, слов, имён. <…>

И я , как дельфин, выдыхаю
Безмолвную благодарность,
Всплывая и вновь погружаясь
В мерцающую тишину.

Есть в книге стихотворение, стоящее особняком; оно очень многое объясняет у Яны Кане: невозможность свободы во внешнем мире – и острая необходимость свободы внутренней, стремление к ней, вероятность её достичь. Другими словами – необходимость обустройства своей души.

Как птица в клетке начинает петь?
Вначале кажется – не выжить ей в неволе:
Кричит, и мечется, и разбивает в кровь
О прутья грудь, не замечая боли. <…>

Забившись в угол, много дней сидит
Нахохлившись, в немом оцепененье,
И только голос иногда подаст со сна –
Так, жалкое чириканье, не пенье. <…>

И постепенно громче и сильней,
Закрыв глаза, забыв про всё на свете,
Она поёт…и песнею своей
Свободных птиц заманивает в сети.

Здесь явный психологический подтекст. Я прочитываю его так (хотя автор, может, и не это имел в виду): человек рождается свободным; видя внешнюю, благополучную сторону жизни, хочет взрослеть и жить так же благополучно, как, по его мнению, живут другие, однако – оказывается в тисках житейских проблем. Легко ли в них «запеть»? Не всегда. Но Яна Кане утверждает: можно!
«Равноденствие» завершают короткие изящные рассказы (поэтические зарисовки) и несколько стихотворений на английском языке. Куда же от него деваться, живя на чужбине с пятнадцатилетнего возраста!

Опубликовано в Гостиная 2019