* * *
Мальчик играет в блинчики на воде залива,
считает, сколько камень-лягушка сделает прыжков
туда, где в тумане корабль счастливых,
неотличим от корабля дураков.
Интерференция — это когда друг с другом,
а интервенция — когда один в другого
заходит, осматривается, вещи бросает в угол,
но камень-лягушка скачет через его голову,
через разговоры о войне и прочем:
важнее найти плоский камень среди других,
чтобы не тонул сразу, а оставлял многоточия,
на ровной воде круги.
НОВОСТИ
Кормят нас всяческой дичью
газетные утки, тетерева,
а мы все ждём псалтырь птичью,
где царь Соломон — сова
где на солнечный луч нанизаны
золотые строки крылатого льва,
а здесь воробей на карнизе
клюёт мусорные слова
да сорока-воровка варит кашу,
которой всегда не хватает,
и над тем, что нам завтра скажут,
уже мухи летают.
* * *
По радио снова прогноз погоды на Марсе,
Патти Смит везёт камни тюрьмы Сен-Лоран на могилу Жене,
треплет тёмные волосы ветер, живёт жизнью простых насекомых…
Что ты споёшь в этой странной пустыне, — говорит ей Жене, —
ты мне ничем не поможешь.
Зачем переводы на сто языков, если я говорю на одном,
переводи лучше этот гашиш или русскую водку,
я песен не слышу, язык мой присох к раскалённому небу Танжера,
спасает лишь ветер, на Марсе есть ветер и дождь,
есть даже Элизий, Патти.
И я сам только несколько грамм удивительной пыли
— но кто за неё мне заплатит?
* * *
Городские фотопейзажи,
старые портреты:
унибром-бромпортрет-фотобром,
бумага сгорит,
серебро останется,
оно не летит вместе с дымом,
мы все останемся на земле серебром.
В серебряном пепле
каждый отыщет своё тайное имя,
видимое лишь под красной лампой,
в полутьме, где родители были ещё молодыми
и находили друг друга на ощупь,
а на бумаге вдруг проступали
какие-то ветки, дома, лица,
сначала неясно, потом всё чётче,
только была размазана
фигура человека, бегущего за трамваем:
он всё бежит,
бежит и не может остановиться.
* * *
Белые ночи закончились, наступили чёрные дни,
я смотрю в лицо луны, разрезанное битым стеклом,
мраморные короли из церкви Сен-Дени
сидят за моим столом.
Дагоберт Первый в грязных штанах, вывернутых наизнанку,
Людовик, весёлый отец народа,
Генрих Второй, старый лев Нострадамуса с выколотым глазом,
и совсем не известный мне король.
Они спрашивают меня: где письмо,
где бессмертие, о котором ты пел?
Никто из нас не вернулся домой,
подземные олени лижут соль наших дел.
И мне бы сказать: я здесь ни при чём,
вы вышли из праха и в прах ушли,
но мрамор сковал моё плечо,
и вокруг сидят короли.
Дагоберт Первый в грязных штанах, вывернутых наизнанку,
Людовик, весёлый отец народа,
Генрих Второй, старый лев Нострадамуса с выколотым глазом,
и совсем не известный мне король.
ЛОЖНЫЕ ЛЮДИ
Прошло время линьки, из старой кожи
они вышли как прежде, только немного темнее,
те же изумруды и жемчуг тот же,
но другое небо над ними алеет,
не узнав меня, они назовут позже
тем, кто в углу под иконой на корточках тенью сидит,
я закрыл бы глаза, но уже невозможно
как паутину смахнуть заоконный вид:
там птица идёт по полям коллективного ада,
чёрная, как анархист, не знающая границ,
и райские яблоки долго искать не надо —
их вынуть легко из моих глазниц.
* * *
Как рассказать о стране,
где тени деревьев падают в тёмную воду,
где водопады скалят ледяные прозрачные зубы,
где Олав колун и Олав святой один и тот же,
где волчья шерсть по ночам растёт из кожи
где предки живут весело в круглых камнях,
а дети играют плоскими, ставят их друг на друга,
говорят: это женщина, это олень, это твой дом,
где летнее солнце ходит по кругу,
а зимнее прячется в озере подо льдом…
Нет ничего белее этого снега, этого вечного снега,
нет ничего яснее голоса этой воды,
горсть зачерпни и попробуй, пока не застыло горло,
не затянулась прорубь…
* * *
Реки, которые нас уносят,
жёлтые, белые, чёрные, чаще мутные,
чем прозрачные,
начинаются весной,
заканчиваются осенью,
где домики дачные,
сад-огород,
где реки, которые нас уносят,
наши дети легко переходят вброд.
РИСОВАЛЬЩИЦА ПЕСКОМ НА СТЕКЛЕ
На прозрачное стекло
она бросит горсть песка:
нас ещё не замело,
мы ещё видны пока.
Она пальцем обведёт,
вокруг пальца обвёдет,
и ладошкой разотрёт
жёлтый маленький бархан:
где лицо — там станет дом,
в небе — птицы силуэт,
а вокруг темным-темно,
и едва проходит свет
сквозь ворота из песка,
за которыми летает,
нашу жизнь перебирает
её лёгкая рука.
ЖОРЖ МЕЛЬЕС
— Построй голубятню, и дело в шляпе,
голубиная почта надёжнее всех надежд,
когда их нет, наступает свобода, —
так сказал мне однажды
контрабандист иллюзий с глазами ребёнка,
торгующий игрушками в лавочке на Монпарнасе.
Голуби, вылетевшие из его шляпы,
теперь важно расхаживают по моей крыше
и внешне ничем не отличаются от обычных…
Но лишь они находят дорогу к дому
даже за тысячи километров.
* * *
Трава рассыпается зелёными лучами,
сквозь цветочное небо проглядывает Бог,
и ангел приходит в дни печали,
а в дни радости колобок
давно несъедобный, — высохло тесто,
он скачет под окнами бодрым мячом,
и когда разбивает случайно стекла,
делает вид, что вообще ни при чём:
мол, это ангел во время печали
долго стучал неловким крылом…
Впрочем, ангел колобку всё прощает,
и небо растёт там, где было стекло.
Опубликовано в Паровозъ №9, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!