(Окончание романа о Ибн Гвироле)
– Положим, я заберу твою жизнь, убью и закопаю под смоковницей в своем саду. Тогда с плодами, которые вырастут на этом дереве, ко мне перейдет твой талант.
– Ты хочешь сказать, что зависть ко мне отравляет тебе жизнь. Но оказаться на моем месте ты не хочешь.
– Не хочу. Зато ты независим, настолько независим, что никогда не врешь. За такую роскошь нужно расплачиваться. Только какой толк в том, что сейчас твои гимны и пиюты находят признание, пройдет несколько лет, и забудут тебя. И умрешь ты одиноким в этой бедной комнате, а мои последние дни скрасят красивые молодые женщины.
Его откровенность трогает меня. Отвечаю тем же:
– Я не выбирал жизнь отшельника и не свыкся с ней. Живу как могу.
Мой собеседник молчит, а я, поддавшись желанию увидеть в каждом человеке что–нибудь хорошее, пытаюсь представить его в младенческом возрасте: толстым улыбчивым карапузом.
Гость то ли мне, то ли себе говорит:
– Повествуют наши добрые предки, да будет доволен ими Аллах, братом правоверному может быть только мусульманин. Ты не в счет, тебе Бог дал высокий дар слова, и ты поделишься им со мной. И да вознаградит тебя Аллах за это, Он вознаграждает нас за благие поступки, и мы благодарим, Он наказывает нас за недостойные деяния, и мы терпим.
Я кожей ощущаю за словами гостя неприязнь, но молчу, и тот продолжает:
– Преходящи блага этого мира: победы сменяются поражением, благоденствие – горем, ты сегодня мудрец, или, по-вашему, – хахам, а завтра по воле Аллаха лишишься разума. Как бы там ни было, правоверного мусульманина в будущем мире ждут девушки прекрасней, чем наложницы шаха.
– Каждому своё, – сдерживая раздражение, говорю я, – ты в будущем мире ждешь девушек, а я, подобно всякому иудею, жду встречи с Богом.
Хамид умолк, будто ему вложили в рот камень, его зависть ко мне обернулось неприязнью. Сколько раз я замечал написанные мной строчки в его стихах, но молчал. Сейчас же, на его многократные заявления о своей правоверности, я прочёл недавно написанное послание, адресованное к похитителю стихов:
Украв мой стих, ты отрицаешь ныне?
Разрушив благочестия ограды,
Чужим кичишься ты в своей гордыне.
Чтобы снискать в нем помощь и награды?
Когда на небе солнце светит ярко,
То могут ли затмить его плеяды?
В моих глазах поступок твой ничтожен:
Не вычерпаешь кадкой водопады.
Пер. Шломо Кроля
– Ты! Ты! – гневно выкрикнул гость, – ты и все вы живете здесь в покое и довольстве благодаря нашей милости! Мы защищаем вас от носителей креста. Кем вы были без нас!? Отверженные, презираемые! Аллах отвернулся от вас, Он больше не любит израильский народ.
– Союз между народом Израиля и Создателем всего сущего не может быть разорван, – отвечаю я, стараясь сохранить спокойствие. При этом думаю: Хамид прав, мы и в самом деле нашей вольготной жизнью в Испании обязаны звезде и полумесяцу, что сменили крест.
Мой ученик молча поклонился и ушел. В его последнем взгляде я увидел затаенную неприязнь араба, принадлежащего к господствующей нации. Будучи не бедным человеком, он наслаждается всеми утехами, которые можно купить за деньги. Будь его воля, купил бы и чувства поэта, но они не продаются. За несколько занятий по теории стихосложения Хамид оставляет золотой динар, что позволяет мне оплачивать жилье и содержание. Получается – он мне нужен больше, чем я ему. Вот только после его визитов не могу преодолеть ощущение насилия; в который раз ночью во сне видится его, упирающаяся мне в лоб, могучая каменная голова, и я просыпаюсь с ощущением обреченности. Хорошо, что встречаемся не часто, а то после двухчасового занятия с этим правоверным надолго теряю себя, и пропадает ощущение причастности мирозданию.
Однако Хамид прав в том, что я, иудей, не имеющий своего государства, не должен забывать, что живу здесь милостью мусульманских правителей. Казалось бы, ничто не угрожает их власти, ни местное городское население, ни крестьяне; даже беднейший из них имеет вдоволь хлеба, вина и солнца. В недрах земли железо, медь, серебро, золото, мрамор – всё служит жизненным благам, роскоши. Но долго ли продлится власть халифа? При возросшем богатстве немногие из его подданных способны на жертвы во имя единства; собственные интересы важней. И пока изнеженные роскошью приближенные шаха наслаждаются утехами жизни, христианские рыцари собирают в горах ополчения, чтобы вернуть завоеванные арабами города.
Нетрудно представить: армия разбита, эмир бежал. История повторяется: несколько веков назад мятежи непокорной знати против королевской власти ослабили вестготское государство. Не доблесть мусульманских воинов, а междуусобицы – причина завоевания Андалусии. Также и сейчас враждующие друг с другом мусульманские правители не смогут противостоять натиску врага.
История повторится и в отношении к нам: снова вспыхнет тлеющая ненависть к сановникам-иудеям и к процветающей еврейской общине. Не будут способствовать терпимости христиан и наша вера, обособленность, обычаи, которые остались те же.
В четвертом веке готы, одни из предков испанцев, были арианами, они не признавали Христа – Бога Сына – единосущим Богу Отцу. Затем католики насильно обратили ариан в свою веру и стали добиваться изгнания иудеев из страны. Евреи, обосновавшиеся в Испании после разрушения Второго Храма, то есть тысячу лет назад, никогда не чувствовали себя на равных с местным населением. Вынужденные приспосабливаться, уступать, договариваться, подчиняться, не знали, когда и по какой причине благоволение властей может смениться немилостью. Никто не был уверен, что в недалеком будущем нам снова не предстоит изгнание: синагоги разрушат, улицы переименуют, сожгут наши книги и самые ценные свитки. Одна цивилизация сменит другую. Всё непостоянно, как летучие пески пустыни. Перестроят мечети, вместо пения муэдзина будет раздаваться звон колоколов. При этом небо, горы, море останутся те же, те же восходы и закаты, и так же расцветут весной заросли моего любимого ярко-желтого дрота, медовый запах которого распространяется по всему городу. И будет идти за плугом пахарь, как он шел во времена правления вестготов, римлян и в бронзовом веке. И всё так же иудей, превратившись из земледельца в ремесленника или купца, будет держаться за свою веру, и не исчезнет тоска человека по недостижимым запредельным мирам.
Моё существование – ощущение безнадежности и возрождение воли к жизни, которая у меня проявляется в устремленности разума. Соотношение творящей мир Воли Бога и воли человека в делании самого себя даёт представление о целесообразности – наши усилия не бесплодны. Можно начинать снизу – с земного реального мира, и затем подниматься к постижению воли Творца – «Царскому Венцу». А можно наоборот: идти сверху – сначала усвоить Премудрость, которую Господь создал в начале пути Своего l:*, и затем стараться реализовать её в жизни. В любом случае не прекращается диалог между Богом и человеком, воля и разум которого ведут к знанию о миропорядке, где суд и милосердие должны быть неотделимы друг от друга.
Интуитивное познание Высшего у неоплатоников представляется рядом ступеней при переходе от Единого и всеобщего к материи. В противном случае не может быть объяснено происхождение конечного от Бесконечного. Другими словами, от Сущности, возвышающейся над всяким бытием и не поддающейся никакому определению, – к реальности нашего мира. Аристотель, которому часто следуют арабские и еврейские философы, учил: «В Боге мыслитель, который мыслит, и предмет мысли – абсолютно тождественны. У человека же предмет мысли остаётся абстрактным, то есть удерживается лишь идея этого предмета, для которой характерно субъективное существование в разуме, а не объективное – вне его».
Должно быть, есть основания говорить о том, что чем в большей степени независимые доводы мыслителей совпадут, тем больше их итог приблизится к объективной значимости, сокращающей расстояния между разумом Бога и разумом людей. В этом смысле можно начинать не с размышления, а с готовности принять волю Творца, которая стала для нас Законом: «Сначала примем, потом исполним». Не этой ли готовностью объясняется стойкость еврейского народа в тысячелетнем рассеянии.
Когда я захвачен чтением, поглощен какой-либо мыслью, я не чувствую себя одиноким, но, если боль, парализуя тело, берет верх над сознанием, появляется чувство страха, оставленности. Я и в юности вместо того, чтобы отправиться к девушкам, как делали мои сверстники, не мог оторваться от книг. При этом не замечал, что расплачиваюсь за свою одержимость здоровьем. Книги, совершенствующие душу, стали способом моего существования; никогда я не пребывал в праздности, спешил познать тайну Вселенной, как будто смертный может познать её.
Третья, заключительная часть моей поэмы «Царская корона» состоит из покаяния, мольбы. Контраст между величием Творца и бессилием человека, его склонностью к греху, не мешает мне – верующему иудею – обратиться к Богу с исповедью и упованием:
Шлю я мольбу к Тебе, лишь заблестит восход,
Льну ввечеру к Тебе, моей души оплот.
О, Грозный, пред Тобой я в страхе предстаю,
Ведь мысли сердца все Ты знаешь наперед.
Могу ли сердцем я и языком своим
Тебя воспеть? И что мой дух и мой живот?
От уст людей Тебе приятна песнь, и я
Пою, пока душа во мне живет.
Пер. Шломо Кроля
При всей своей несостоятельности я благодарю Тебя за веру, за то, что дал мне свободу воли, возможность выбирать себя; «мир полон чудес, но чудес разума». Начни я жить сначала, я бы так же старался постичь самое главное: Сущность, которая определяет существование этого мира. Я старался, но не мог преодолеть гневливость и вожделение; и потому полагаюсь только на милость Твою. «Да будет Воля Твоя, Господи, Бог мой, обуздать наклонность злую мою, и укрыть лицо Твое от грехов моих и проступков, не погубить меня в половине дней моих» *.
Очищение от греха достигается сокрушенным сердцем. Доверие и любовь к Тебе возвышают человека, побеждают страх. Я снова и снова взываю к Тебе: «Отмени наказание, останови усиливающуюся слепоту, которая, наверное, следствие моей болезни. Я еще не подготовлен к смерти».
Поэтому прошу, Бог мой, помни эти невзгоды,
которые находят на человека,
и если я делал зло, Ты облагодетельствуй
последние дни мои, и не воздай
меру за меру человеку, чьи грехи безмерны,
и который к смерти идет без желания.
Пер. В. Нечипуренко
Врачи так и не смогли определить съедающую меня болезнь. Должно быть, то безжалостная дань, что плачу за пренебрежение плотью. Однако изначально у меня не было выбора. Или был? Например, мог жениться на ничем не привлекательной дочке цирюльника, но это не только не сделало бы меня счастливым, но я и утратил бы единственное, чем обладаю, – свободу. Не помню, кто из философов писал: «Принадлежность себе, возможность распоряжаться своей жизнью предполагает мужество, гордость, творчество».
Господи, суди меня не поиском вины, не за дела, а по милости Твоей. Да и как можно судить человека, столь обделенного. Да сжалится Господь в своем милосердии, прежде чем страдания погубят верующего. И если суждено умереть, пусть мои грехи будут отпущены за перенесенные беды. «Атрибутом милосердия Твоего суди меня, не гневом Твоим, чтобы умалить меня»*. Единственное прибежище доброта Твоя: «…И за полу милосердия Твоего буду держаться, пока не помилуешь меня. И не отпущу Тебя, пока не благословишь меня» *. И ещё прошу Тебя: пусть не канут в забвение мои труды, и будет у меня признание в этом мире и жизнь в мире грядущем.
«Да предоставит Господь возможность искреннего покаяния и изменение помыслов с тем, чтобы я, духовно обновленный, смог увидеть во блаженстве избранных Твоих и участвовать в восстановлении Иерусалимского Храма».
Да будут во благоволение слова уст моих
и размышление сердца моего перед лицом
Твоим, Господи, скала моя и Избавитель мой.
Когда осталось две ночи от месяца элула – последнего месяца еврейского календаря – я закончил поэму «Царская корона», и она стала моим духовным завещанием и просьбой о милосердии.
И да будет воля Твоя помиловать меня и быть близ меня…
И от грехов моих очисти меня, и от лица Твоего не отсылай меня…
И к высоте позови меня, и между благочестивыми посади меня.
И с сосчитанными людьми мира, чей удел – в жизни, посчитай меня *.
И сияния в свете лица Твоего удостой меня.
И возврати жизнь мою, и из бездны земли возврати меня
и подними меня**.
Пер. В. Нечипуренко
Процесс Творения мира непрерывен от своего чистого Источника до самого дна мироздания, затем возвращается назад к своему непостижимому Началу. Вот и душа моя, минуя созвездия, поднимется к престолу Всевышнего:
Умру – и с Душою сольюсь,
ликуя, в престола тени;
мне ль плоти не презирать
за бренность покровов – взгляни:
как весел я в дни беды,
как плачу в победы дни;
и лишь отпадут когда
плоти моей ремни –
узнаю: за стоном – покой,
за гладом – тучные дни!
Пер. М. Генделева
Мои мысли, искания дают освобождение от смерти, утешают, возвышают. То выражение страсти познания – самой великой страсти человека. И появляется спокойная готовность принять этот мир таким, какой он есть, и надежда на возвращение души в новом обличье. «И когда из мира этого выведешь меня, в жизнь мира грядущего введи меня».
И помни меня в памяти и благоволи народу Твоему, и в
строительстве Храма Твоего,
чтобы увидеть во блаженстве избранных Твоих, и очисти
меня, чтобы искать Святая Святых Твою,
опустошенную и разрушенную
и чтобы лелеять её камни и пыль,
и глыбы ее руин, и отстроить её запустение.
Пер. М. Генделева
ПОСЛЕСЛОВИЕ В ВЕКАХ
Спустя тысячу лет поэзия Ибн Гвироля искренностью, страстностью, философскими размышлениями находит отклик в сердцах людей. Меняются времена, условия жизни, а природа человека остается той же: те же чаяния, надежды, устремления ума, и те же мысли о том, что только праведность – единственный путь близости к Богу, источнику жизни.
Всё так же мы стоим перед проблемой осознания себя в мире и обращаемся к Создателю в поисках ответа на события, над которыми мы не властны и которые часто определяют нашу жизнь.
Диалог с Богом – основная тема творчества средневекового поэта и философа; воля Бога творит мир, и человек волевым началом делает себя. Усилия в постижении мироздания, представление о бессмертии души дают нам ощущение целесообразности и смысла; с одной стороны – отсутствие чуда, с другой – жизнь в трансцендентном измерении.
Спустя восемьсот лет абсолютизировал волевое начало и Шопенгауэр. Однако он, в отличие от Ибн Гвироля, для которого воля была источником жизни, свободы, стремлением к постижению божественной мудрости, писал об уничтожении воли к жизни, потому как считал – нет иного спасения от страданий, кроме как переход в небытие – в нирвану.
Полные эмоционального напряжения и мистической силы стихи Ибн Гвироля стали молитвами, религиозными гимнами, и вошли в литургию Судного дня – Йом Кипур, когда мы просим о понимании и прощении: «Да будет воля Твоя, Господи, мой Боже, Бог моих отцов, не судить поклоняющегося Тебе, ибо никакое живое существо не может оправдаться перед Тобой». В повседневных диалогах с Создателем читаем: «Не на праведность свою полагаемся мы, обращая к Тебе наши молитвы, а на милосердие великое Твое. Что мы? Что наша жизнь, что наши добрые дела, наша праведность, что наша сила… Что мы можем сказать Тебе… ибо всё суета, кроме чистой души, которой предстоит держать ответ перед престолом славы Твоей». Будучи одним из талантливейших религиозных поэтов своего времени, Шломо ибн Гвироль воспевает чаяния своего народа вернуться на свою Землю. Мечта о совершенном царстве на земле, где начиналась наша история, помогает прорваться сквозь личную обездоленность к представлению о идеальном мире: там растет Древо Познания, и праведник там окажется среди избранных.
Превратна судьба рукописей псалмопевца и одного из первых еврейских философов; только в девятнадцатом веке ученые идентифицировали рассеянные по молитвенникам и антологиям его труды. Во многих работах, посвященных исследованию авторства «Источника жизни», сказано, что в средневековой христианской схоластике одним из самых авторитетных сочинений, на которое не раз ссылался в своих теологических штудиях Фома Аквинский, было «Источник жизни». В этом сочинении материя и форма рассматриваются как основа бытия и источник жизни в каждом сотворенном предмете. Рукопись значилась именем некоего христианина Авицеброна, известного в арабской среде под именем Абу Айуба Сулеймана ибн Яхья ибн Иебируля. В 1150 году рукопись переведена с арабского на латынь при содействии архиепископа Раймонда.
Некоторые считали автора мусульманином, некоторые – христианином, ибо в самом трактате не было никаких указаний или намеков на то, к какой религии он принадлежит. Имя автора так бы и осталось для нас загадкой, если бы в 1845 году французский исследователь Соломон Мунк, проанализировав еврейские источники, доказал, что философ-неоплатоник Авицеброн и Ибн Гвироль, прославившийся своими литургическими поэмами, – одно и то же лицо. Такая идентификация была предложена уже в семнадцатом веке одним испанским ученым. Однако его предложение не было принято позднейшими исследователями, и даже самим С. Мунком, пока последний не обнаружил фрагменты настоящего сочинения в еврейском переводе Шем Това бен Иосифа Фалакери. (О чем, в частности, смотри в работах В.Н. Нечипуренко о Ибн Гвироле.)
Дошедшим до наших дней стихам Ибн Гвироля мы обязаны поэту Хаиму-Нахману Бялику, много лет разыскивавшим их в архивах библиотек Европы и Америки. И иракскому еврею, поэту Давиду Цемаху, который в 20-х годах 20-го века обнаружил манускрипт с избранными поэмами Ибн Гвироля, лежавшими у печки для растопки. Некоторые произведения нашли в знаменитой Каирской генизе – архиве пришедших в негодность древних еврейских рукописей и свитков.
Продолжателем учения Шломо ибн Гвироля о единичности Творца и о необходимости осмысления Его творения был живший в Сарагосе Бахья бен Иосиф ибн Пакуда. Будучи моложе своего предшественника всего лишь на двадцать с лишним лет, Бахья также представлял иудаизм как духовную истину, основанную на разуме и сердце. Познание имеет религиозную ценность, и жизненная задача в данном контексте представляется совершенствованием ума и души во взаимоотношении с Богом и миром.
Поэт следующего поколения – Моше ибн Эзра – называл Ибн Гвироля непревзойденным «рыцарем стиля и мастером стиха»: никто, по его суждению, не умел так достоверно выразить волнения верующей души, скорбь гонимого народа и тоску одинокого человека. И далее: «Наш поэт отличался во всех родах поэзии: в хвалебных песнях, в элегии, в философском стихосложении. Полный нежности в песнях дружбы, трогательный до слез в религиозных стихах, глубоко смиренный в покаянных думах, он в то же время резок и остер в сатире». Он же – Ибн Эзра – пишет о умении Ибн Гвироля наживать себе врагов бескомпромиссной критикой современников и собратьев по перу: «Хотя по своим знаниям и по своей натуре он был философом, демон раздражительности и вспыльчивости в его душе господствовал над его разумом, и он так и не смог до конца его победить».
Преемником философских воззрений Ибн Гвироля в тринадцатом веке был Ицхак бен Аврахам ибн Лафит; он также исходил из положения, что мир сотворен посредством воли Бога. «Воля – одновременно Сам Бог и первая эманация Бога – есть то, что соединяет универсальную материю и универсальную форму… Именно Волей, которую именуют и Словом, был создан мир»*.
В работах Ибн Лафита прослеживается попытка синтеза каббалы и философии, сочетается понятие божественной воли с каббалистической системой сфирот.
Критик Алхаризи (13-й век) признал за Ибн Гвиролем – сочинителем пиитов и мыслителем, полагавшим, что в основе Божественной Воли лежит Божественная мудрость – право на царский венец: «Бог помазал его на царство в области поэзии, и он создал песнь песней Соломона. Все последовавшие за ним усвоили его вкус, и дух его музы почил на них». О своем предшественнике Альхаризи написал в сборнике макам «Тахкемони»: «Соломон ибн Гвироль в поэзии – король. Несравненный, непревзойденный, благословенный, прекрасней не было его, ни до, ни после – никого».
Генрих Гейне в стихотворении «Иехуда бен Леви» называет Ибн Гвироля вещим поэтом, говорит о его страстном порыве к Богу:
Этот, Богом посвященный,
Миннезингер, этот, полный
Чистой веры, соловей,
Чьею розой был Всевышний.
Соловей, он думал только
О своей небесной розе
И рыдал, и таял песнью
Славословья и любви…
Пер. П.И. Вейнберга
Философские и поэтические сочинения еврейского поэта и теолога начала 11-го века – о вечных чувствах и чаяниях, о надежде и мольбе небес. В поэме «Царский венец» поэзия, религия, национальные чувства и теологические размышления слились воедино. В настоящем контексте важно не то, чего ты достиг, а то к чему устремлена душа и разум; стремление познать мир, Божественную сущность и бессмертие разума – исходные мотивы ворчества Шломо ибн Гвироля. Как тут не вспомнить слова Моше ибн Эзры о своем предшественнике: «Избегая дел земных, он целиком посвятил себя делам духовным, его душа возвысилась над плотскими желаниями».
К исследователю метафизических вопросов, предмет которых составляет не столько внешний, сколько «внутренний опыт», а именно, волевое начало, чувства и склонности, можно отнести слова Эрнеста Кассирера, сказанные об Иммануиле Канте: «Силой и чистотой своей несгибаемой воли он построил всё своё существование и пронизал его одной господствующей идеей. В нем проявляется противоположность между материальными целями заурядного человека и той целесообразностью без цели, которая характеризует жизнь даже самого рассудительного и осознающего себя гения».
Кант исходил из мира, из космоса естествоиспытателя, и там, где данных опыта было недостаточно, незаметно для себя переходил к гипотезам об исконной божественной сущности, о целесообразности сотворенного, о продолжении существования, и о бессмертии человеческого духа. (См. Эрнст Кассирер. Жизнь и учение Канта. Спб 1987, с.64)
Не установлен точно срок жизни Ибн Гвироля. Согласно свидетельству Моше ибн Эзра и Йехуды Альхаризи, он умер, не дожив тридцати лет, по другим данным – жил дольше. Как бы то ни было, мы говорим о мыслителе и поэте, для которого знание, представление о волевом начале дают возможность подниматься ступень за ступенью, пока не дойдем до сущности мироздания. И в данном случае слова Коэлета о том, что «не останется памяти по мудрецу вместе с глупцом» (2:16–17) не подтвердились; спустя тысячу лет переводят и читают стихи Ибн Гвироля на разных языках, ему – подвижнику духа – ставят памятники, его именем называют улицы; в Иерусалиме, Тель-Авиве, Ашдоде, Холоне, Нетании, Раанане и других городах.
Шломо Ибн Гвироль прошел дорогу, которую многие из нас хотят осилить, и не суть важно время и место. Михаил Генделев, один из переводчиков средневекового поэта, писал: «Перевод не изложение стиха, но его продолжение. В другом времени, на другом языке и другим автором…»
В любом случае имеет место соучастие, сопричастность чувствам, мыслям, судьбе поэта:
Переводя Гвироля через тьму,
за известковое держа его запястье –
и нам уже
– не одному –
переходить течение несчастья.
В тумане берег твой, нельзя назад,
а впереди дымы сошли на воды –
и – потому –
идем, мой страшный брат!
Плевать, что поводырь не помнит брода.
Михаил Генделев. Уходя из Сарагосы.
Поэты еврейской Испании. (Б.М.Salamandra P.V.V. 2012)
Словно эхо прошедших десяти веков, доносятся до нас переживания, мысли и устремления сефардского иудея; подобно ему, мы пытаемся соединить чувство, разум и волю, стараемся быть верным призванию и справиться с одиночеством.
* Мишлей 8:14:22
* Тегилим 102:24
* Ирмиягу 10: 24
** Берейшит 32:28
* Ср. Тегилим 17:14
** Ср. Тегилим 71:20
* См. Колетт Сират. История средневековой еврейской философии. Иерусалим 2003
Опубликовано в Литературный Иерусалим №35
