Случаются встречи с людьми, которые запоминаются на всю жизнь. Не часто увидишь человека в генеральской шинели с по-гонами, стоящего в очереди за кефиром. Кассирша московского гастронома приглашала девяностотрехлетнего Давида Ортенберга пройти без очереди, но легендарный редактор «Красной Звезды» не пользовался преимуществами возраста и звания.
Жил он в более чем скромной однокомнатной квартире, сам делал уборку и выстукивал свои рукописи на старой, склеенной изоляционной лентой, машинке. И это в то время, когда уже дав-но работали на компьютерах, в Москве даже вывелись мастер-ские по ремонту пишущих машинок.
Давид Ортенберг уже в лучшем мире – благословенна его па-мять. Меня – автора настоящей статьи – не оставляет мысль: провидение ли хранило в страшные годы репрессий не идущего на компромисс солдата чести, или верность нравственным прин-ципам семьи из нищего еврейского местечка.
В чём тайна личности человека, истоки доброты, готовность взять ответственность на себя?
Что спасло Давида Иосифовича, когда он вопреки воле «вож-дя» брал на работу в редакцию неугодных писателей?
Жизнь – судьба Давида Ортенберга и окружающих его людей – свидетельство прошедшей эпохи. Но тема мужества, сознание ответственности за добро и зло всегда актуальны. Актуальна, увы, и тема войны.
Как переориентировать человека на созидание и милосердие? Вечные вопросы и вечные ценности, которые мы, как эстафету, передаем из поколения в поколение.
Из памяти детства мы лепим душу свою. Давид Ортенберг вспоминал: «Родился я в местечке Чуднов Бердичевского уезда. Жили бедно, очень бедно. Завидовал детям, которые каждый день ели в школе пирожки; молча отводил глаза, чтобы не дога-дались. Наверное, вместе с завистью рождается чувство достоинства. Оно возникает рано, с детских лет. Вот и мне казалось постыдным выказывать свою слабость. При жалчайшей бедности у нас в пятницу вечером было целых две сдобных халы. Мать стелила белую скатерть, зажигала свечи и молилась, закрыв ли-цо руками. Я знаю, она просила Бога, чтобы мы дети, были живы-здоровы, чтобы не были “шмаровозниками”, чтобы учились. В еврейских семьях детей учили на последние копейки».
Чувство справедливости, готовность защитить слабого побеждали страх. Будучи подростком, Давид побежал звать на помощь «неплательщику», которого бил «начальник», требуя у него зер-но. Но откуда у местечковых евреев, не занимающихся хлеборобством, зерно? Даже купить хлеб во времена продразверстки было невозможно.
«При виде раскулачивания не оставляло ощущение своего бессилия; расстреляли еврея, хозяина дома, где мы жили, и за-брали всё его имущество. Ощущение бессилия со временем сменилось сознанием необходимости встать поперек потока, да-же если рискуешь оказаться щепкой, которую смоет течением».
Тогда же прибился мальчик к красноармейскому полку, где ему выдали первые в жизни сапоги и предмет его неописуемой гордости – трофейную английскую шинель. Инстинктивное чувст-во праведности спасло от соблазна работать агентом ЧК, за что предлагали дополнительный паек.
С пятнадцати лет он на четырех войнах – на Гражданской, на Холхин-Голе, на финской кампании, на Великой Отечественной.
При, казалось бы, вполне устроившейся жизни – назначили заместителем уездного секретаря – продолжал учиться; вот и оказался одним из немногих грамотеев, приглашенных работать в редакцию областного журнала. А 3 января 1938 года начал ра-ботать в «Красной Звезде».
«То, что я там встретил, меня ошеломило. Оказалось, один за другим главные редакторы газеты репрессированы по ложным обвинениям. Среди них – В.А. Антогов-Овсеенко тот самый, который руководил штурмом Зимнего дворца и был одним из органи-заторов Красной Армии, А.С. Бубнов – бывший начальник полит-управления РККА, Я.Б. Гамарник – армейский комиссар первого ранга, председатель Дальневосточного революционного комитета, с тридцатого года зам. наркома обороны.
На третий день работы состоялось собрание, на повестке дня один вопрос: о привлечении к партийной ответственности способного знающего газетчика, секретаря редакции – Григория Кияшко. Единственное обвинение – связь с “врагом народа”, глав-ным редактором газеты Ландой Михаилом Марковичем.
И никаких доказательств, кроме того, что часто заходил в ка-бинет Ланды, задерживался там. И сразу же, без обсуждения, стали голосовать за предложение бюро парторганизации: “ис-ключить из партии”. Все подняли руки. Исключение из партии оз-начало завтрашний арест».
Давид Ортенберг только и сделал, что призвал к здравому смыслу: предложил исключить из партии всех присутствующих на собрании, ведь и они заходили в кабинет к Ланде, а как же иначе делать газету. Руки голосовавших опустились. Далее – за шесть лет работы Ортенберга в «Красной Звезде» не было ни одного случая ареста.
Здравый смысл брал верх и в самые страшные годы войны. С одной стороны – приказ Сталина не отступать: «Ни шагу назад!», с другой – мужество командира, нарушившего приказ и тем са-мым спасшего армию. Казалось бы, куда как проще замолчать подобные случаи, но не в правилах газеты было обходить такие ситуации. Военные корреспонденты на убедительных примерах показывали необходимость смелых, самостоятельных решений командования.
Человеку свойственно во всем искать разумное начало: где причина, а где следствие. Дезинтерия, истощение бойцов – следствие плохого питания, а не плохого лечения. На заседании Государственного Комитета Обороны тов. Верховный заметил: «Никто нам не сигнализировал: ни командующие, ни особисты. Вот только корреспондент “Красной Звезды” сказал правду». Бы-ли приняты соответствующие меры в отношении нерадивых снабженцев, обеспечивающих питание бойцов, и устранены трудности доставки продовольствия.
Отеческая забота главного редактора проявлялась как на уровне быта солдат, так и судьбы отдельного человека. Чувство справедливости побеждало опасения. Так, опальный писатель Андрей Платонов, которого Сталин после публикации повести «Впрок» («Бедняцкая хроника») назвал «кулаком» и «сволочью», был зачислен в штат редакции.
Таким образом проявилось противостояние угодным «вождю» писакам, которые также называли Платонова «кулацким агентом».
Среди хулителей особенно усердствовал Александр Фадеев, который в угоду Сталину беспощадно громил повесть Платонова, а автора буквально клеймил: «Платонов обнаглел… Платонов прикидывается дурачком и юродивым… в его повести дышит звериная злоба…».
(Кстати, заметим, что Фадеева, должно быть, впоследствии мучила совесть. А Ортенбергу в конце дней своих отрадно было вспоминать слова Экклесиаста о том, что всё проходит, остаются лишь дела человека. Добрые дела.)
Давид Иосифович не только пригласил Андрея Платонова в газету, но и позволил ему писать всё, что на душу ляжет. «Но подписывать будете не вашим псевдонимом “Человеков” или ещё как, а Андрей Платонов».
В воспоминаниях Ортенберга (см. книгу «Такая выпала мне судьба») читаем: «Стоило взглянуть в эту минуту на моего собеседника. На лице его разлилась краска. Кое-какие журналы всё же иногда печатали его небольшие заметки, рецензии, но стави-ли условие: подписывать их он должен был псевдонимом.
– Понимаете, – объяснял он мне с чуть заметной улыбкой, – меня пытались превратить в черт знает что, а я остался челове-ком». Излишне говорить о живом обаянии Платонова, его способности постигать душу солдата. В данном случае важно, что человеку позволили быть самим собой, почтили его достоинство, своеобразие таланта.
Аналогичная история случилась с писателем Александром Авдеенко. По поводу его фильма «Закон жизни» в ЦК партии было созвано специальное совещание, на котором присутствовали Сталин, Жданов, Маленков и президиум Союза писателей во главе с Фадеевым. Разбирали «дело Авдеенко». Совещание вел тогдашний «специалист» по литературе – Жданов. Будучи док-ладчиком, он повторил всё, что писал в статье «Фальшивый фильм», который расценил как клевету на советскую власть.
Статья эта была написана по указанию Сталина, Сталин же на этом совещании сам обличал Авдеенко. И вот, когда «морально-го разложенца и буржуазного перерожденца» исключили отовсюду, по сути, вычеркнули из жизни, Ортенберг, уверенный в своей правоте, отправил Авдеенко телеграмму с просьбой прислать солидный материал, который тут же поставил в номер газеты без разрешения цензора. То был единственный случай в советской печати.
Не многим дано взять огонь на себя и спасти человека. Авдеенко откликнулся телеграммой: «Вы осчастливили меня на всю жизнь». Бесстрашием, умением различать подлинный талант и дать писателю свободу самовыражения главный редактор со-брал в свою газету лучших корреспондентов.
Для Ильи Эренбурга «Красная звезда» была трибуной, необходимой как воздух. Его статьи вооружали и воодушевляли солдат, они не только вызывали гнев, презрение, ярость и ненависть к врагу, но и вселяли чувство нравственного превосходства. И.Г. Эренбург мог бы не и подписывать свои материалы, его авторство определялось по короткой энергичной фразе, предельному накалу чувств, тонкой иронии и беспощадному сарказму. Популярность его была поистине всенародной – статьи вырезались, их читали всем взводом, ротой, передавали друг другу, хранили.
Известен приказ одного из командиров полка: «Разрешается раскуривать “Красную Звезду”, кроме статей Эренбурга». Они перепечатывались фронтовыми и армейскими газетами, переда-вались по радио, издавались в виде листовок.
Илья Григорьевич оказывался в самых горячих точках, стоило большого труда удержать его или увести в относительно безопасное место от огня противника. Спецкор не оставлял без внимания каждое письмо фронтовика. Ортенберг вспоминал: «Когда кто-то спросил писателя не без скепсиса: неужели он отвечает всем без исключения, кто ему пишет? – тот ответил: “Всем. Без исключения. Это все – мои друзья”».
Ортенберг вспоминал: «Как-то я получил письмо, в котором меня спрашивали, какое звание у Эренбурга. Я ответил, что у пи-сателя вообще нет никакого воинского звания. Он не числится военнообязанным – его забраковали ещё в первую мировую вой-ну, когда хотел пойти добровольцем на фронт. По этому поводу шутил: “Считайте меня рядовым необученным”».
Точно такое же звание «рядового необученного» было у писа-теля Бориса Галина, который упросил начальство направить его в действующую армию. По приезде на фронт он сразу же пошел на передовую, добрался до самой южной точки войны – до «ма-лой земли» под Новороссийском, а потом и до Берлина. За четы-ре года Галин так и не приобрел воинской выправки – проходил в звании «рядового необученного» до конца войны.
Первое, что даже не попросил, а потребовал Лев Исаевич Славин, оказавшись в «Красной Звезде», – выехать на фронт. В то время одним из самых трудных районов сражений был ленин-градский фронт. Вот туда и отправился Славин с Михаилом Светловым. Поэт к тому времени напечатал несколько стихов в газете и тоже получил желанную командировку. Машина, на ко-торой они выехали, была одной из последних, свободно про-ехавших в Ленинград.
Извечен вопрос: существуют ли люди, которые ничего не боятся на войне? В разговоре с Ортенбергом Славин сказал по этому по-воду: «На четырех войнах я был, всего насмотрелся, кое-что сам пережил, и дело не в том, боится человек или не боится. Мужество состоит в умении собрать все силы и волю в кулак и, несмотря ни на что, выполнить свои воинские обязанности, свой долг. Более того, истинная доблесть заключается ещё и в том, чтобы в трудной обстановке проявить выдержку, ничем не выдавая волнение… Я человек самолюбивый, не хочу, чтобы кто-то видел, что боюсь. Страх стыда у меня сильнее страха смерти».
В первые дни войны пришел в редакцию Василий Семенович (Иосиф Соломонович) Гросман. Вернее, Ортенберг выпросил его в Главном Политуправлении:
– Дайте мне Гросмана.
– Гросмана? – удивились там. – Зачем он вам? Он армии не зна-ет, никогда не служил. От призыва освобожден по болезни. Не по-дойдет он «Красной Звезде».
– Ничего, зато он знает человеческие души.
На второй день, готовый сейчас же выехать на фронт, Гросман явился в редакцию и не знал, как благодарить Ортенберга. Последний не ошибся в своем выборе: газета стала получать доскональные сведения о фронтовой жизни на передовой.
Война – это не всегда героические подвиги, часто – будничная работа. Василий Гросман прошел боевой путь от полей подмосковных сражений до Берлина, но его звездным часом была Сталинградская битва: «Чтобы писать о Сталинграде, надо побывать там, на правом берегу Волги, среди тех, кто дерется на развалинах города, на прибрежных песках. Пока я не побывал там, я не имею права писать о защитниках Сталинграда». В своих очерках писатель обошелся без имени «отца народов»; в ту пору для это-го требовалось немалое мужество.
Василий Гросман и Илья Эренбург создали «Черную книгу» о зверствах фашизма. Под многими материалами «Черной книги» стояли слова: «Подготовил к печати Илья Эренбург», или: «Под-готовил к печати Василий Гросман».
Илья Сельвинский, корреспондент «Красной Звезды», прислал из освобожденной Керчи потрясающее стихотворение: «Я это видел».
Он видел лагерь смерти, где было уничтожено свыше семи ты-сяч человек, главным образом евреев. Александр Авдеенко при-слал материал о Бабьем Яре, где погибло почти сто тысяч евреев.
Умение Давида Ортенберга собрать в своей редакции самых талантливых людей во многом объясняется умением искать в человеке достоинства, а не акцентировать внимание на недос-татках. И люди открывались с хорошей стороны.
Отважный, но недисциплинированный Виктор Темин привозил редкие фотографии не только боевых операций, но и психологи-ческие кадры; его снимки были на уровне искусства.
Нарушивший приказ не участвовать в боевых сражениях Зигмунд Хирен отстреливался с солдатами в окопах, ходил в ночную разведку боем. Оперативные корреспонденции, которые он в со-дружестве со спецкором Яковым Мелецким присылал в редакцию, печатались каждый день на первой полосе.
Не только очевидцем, но и участником боев был «неутомимый, вездесущий» Михаил Цунц, которого больше интересовала духовная, нравственная природа подвига.
В его очерке «Пятичасовой бой горстки храбрецов» ощущает-ся трагизм положения окруженных в лесу нескольких бойцов.
Запоминается такая картина: «Пуля срезала наблюдателя Раковского. Он упал бездыханный у ног раненого товарища. Саперы не могли оторваться от винтовок. Вслед за лейтенантом они сняли шапки и стреляли несколько минут с непокрытыми головами…».
Михаил Цунц, шагая вместе с бойцами Волховского фронта, был участником и свидетелем прорыва Ленинградской блокады.
Безвылазно сидел на фронтах Леонид Вилкомир, ходил в танковые атаки и попадал в рискованные переплеты, когда смерть казалась реальней жизни.
Редакция не приказывала корреспондентам летать на пики-рующих бомбардировщиках, плавать на подводных лодках к чу-жим берегам, участвовать в танковых рейдах. Так понимали спецкоры свой журналистский долг. За тринадцать месяцев до подвига Александра Матросова Вилкомир написал статью о под-виге трех бойцов в отряде Поленского, которые закрыли грудью амбразуры дзотов. Смерть недолго миновала храбреца, вскоре Ортенберг получил телеграмму: «Доношу, что сегодня, девятнадцатого июля сорок второго года, трагически погиб корреспондент “Красной Звезды” старший политрук Вилкомир».
Особое место в газете занимал Николай Семенович Тихонов. «Если бы газета не печатала о блокаде Ленинграда ничего, кроме материалов Тихонова, – говорил Ортенберг, – этого было бы достаточно, чтобы читатель знал ситуацию в осажденном городе. Непосредственная жизнь с её мыслями и переживаниями неотделима от военных сводок».
Этого принципа нераздельности главный редактор придерживался при компоновке содержания газеты и в отношениях с сотрудниками: «Наши собратья по перу быстро усвоили законы братства и ответственности за ближнего. Помогали друг другу не только профессиональным участием, но и заботились о семьях отбывших на фронт».
Не формируется ли личность главным образом в ситуации напряженного выбора? За одной фразой спецкора Евгения Габри-ловича представляешь тяготы войны и невольно думаешь о том, что такие качества, как доброта, человечность появляются не от излишеств, а от лишений, когда знаешь, что почем в этой жизни. О мужестве многих своих журналистов Ортенберг узнал уже по-сле войны.
В книге воспоминаний И.П. Рослого «Выстоять и победить» он прочел: «Специальный корреспондент “Красной Звезды” майор Милованов находился в третьем батальоне, когда шел бой за Моздок. Одним из последних, вместе с комиссаром Фельдманом, майор уходил из города…».
Павел Милованов проявлял не только военное, но и граждан-ское мужество.
Спустя много лет в газете «Гудок», куда он вернулся после войны, опубликовал свою статью «Откуда космополитизм по-шёл», где читаем: «Толчок истокам космополитизма, его перерождение в антисемитизм был дан руководством партии, более то-го – самим “вождём”. Пятидесятые годы напоминали 37-38-й год, когда на партсобраниях обязывали проводить “чистку”; на этот раз – евреев».
Не только профессиональную школу прошли журналисты у Ортенберна в самые тяжелые первые годы войны, но и школу чести. Милованов писал в вышеозначенной статье: «Я не приемлю шовинизм… В войну я видел, как мужественно вели себя спецкоры – поэт Первомайский, Дунаевский, Шур, Моран, Дейгин, Гросман, Галин… Многие корреспонденты “Красной Звезды” – евреи – погибли. Все они были настоящими солдатами, и разве мог я поступиться своей совестью и охаивать целую нацию, кста-ти, более всего пострадавшую во время войны? … Мой редактор военной поры Давид Ортенберг был освобожден от должности постановлением ЦК. За несколько месяцев А.С. Щербаков заявил ему: – У вас в редакции много евреев… Надо сократить.
Ошеломленный Ортенберг ответил, что уже сократил спецко-ров: Лапина, Хацревина, Резенфельда, Щура, Вилкомира, Слуц-кого, Иша, Бернштейна и других. Они погибли на фронте. И с сар-казмом добавил: – Могу сократить ещё одного – себя».
Д. Ортенберг не сомневался в дружбе людей, с которыми ра-ботал; он был уверен, что им не изменит мужество, если придёт-ся отстаивать свои нравственные принципы.
О последнем дне работы Давида Иосифовича в редакции рас-сказывал Константин Симонов: «Я сидел и дописывал последние главы “Дней и ночей”, когда вдруг поздним утром мне позвонил Ортенберг и сказал, чтобы я сейчас же приехал к нему в редакцию. Я приехал и увидел, что он как-то странно не занят никакими делами. Просто ходит взад и вперед по кабинету в генеральской форме, а не в той синей редакционной спецовке, которую обычно надевал поверх формы, когда работал.
– Позвал тебя проститься, – сказал он, – уезжаю на фронт. Се-годня сдам дела новому редактору и уеду… Речь не обо мне. Я уже не здесь, не в газете. А о тебе. Теперь тебе будет, наверное, легче, чем при мне. Того, что требовал я, могут не потребовать. Но я бы не хотел, чтобы ты испортился, стал работать хуже».
Будучи на фронте, бывший главный редактор не прекращал связи с работниками газеты. Случалось, они приезжали к нему на фронт, писали письма.
Бережно хранил он эти письма, как самую большую ценность – тепло человеческих отношений.
«Вы живете в моей памяти и в моем сердце как большой честный и смелый человек, который сделал мне лично столько доброго, сколько не сделали иные близкие люди», – писал ему Нико-лай Тихонов. Взаимные признания в симпатии были и в переписке с Эренбургом.
Навещали на фронте смещённого редактора Василий Гросман, Петр Коломейцев, Зигмунд Хирен, Борис Галин. Но чаще всех приезжал и дольше всех задерживался Константин Симонов. Уез-жая, он писал, словно отчитывался о своих делах: «Дорогой Да-вид, мы с тобой за нашу давнюю дружбу редко объяснялись в любви, но сейчас мне очень хочется сказать тебе, что ты для меня очень дорог, и что если мне будет трудно в жизни, я первым об-ращусь к тебе, а если тебе будет трудно, ты должен сделать то же самое». Особенно бывший редактор радовался, когда в конце письма Симонова стояли два слова: «Вылетаю. Костя».
Они работали вместе от Халхин-Гола до Сталинграда. Не все чувства можно передать в форме очерка, прозы, вот Ортенберг и послал в политуправление РККА телеграмму с просьбой при-слать поэта. Новичку – высокому, стройному с девичьим румянцем юноше – показалось, что его приезд в «Героическую красно-армейскую», которую выпускал на Халхин-Голе Ортенберг, не вызвал у того особого энтузиазма, потому как он ожидал более маститого поэта. Однако в дальнейшем почему-то именно к Си-монову Ортенберг испытывал особенно нежные, отеческие чув-ства: «…когда он выезжал на передовую без меня, я особенно волновался. Хотя, в сущности, какая разница, со мной или без меня? На войне нигде и никого нельзя заслонить от роковой слу-чайности. И всё же… И всё же, когда Костя был у меня на глазах, я чувствовал себя спокойнее. А исчезнет из глаз – душа у меня не на месте».
Давид Иосифович не раз говорил о том, что живём мы не слу-жебным положением, а отношениями с людьми.
Привязанность к коллегам, конечно же, помогала пережить от-ставку из «Красной Звезды» и пятьдесят первый год, когда уво-лили из армии, не объясняя причины, но оставили право ношения погон и военной формы.
Лазарь Ильич Лазарев (Шиндель), один из интереснейших специалистов по литературе о Второй мировой войне, в преди-словии к книге Давида Ортенберга «Такая выпала мне судьба» (Иерусалим 1997) писал о том, что в первые два года войны «Красная Звезда», которую редактировал Ортенберг, стала са-мой лучшей, самой популярной газетой в стране. «Когда какой-нибудь номер попадал к нам на передовую, его в часы затишья читали вслух целиком – от первого до последнего слова.
Сила “Красной Звезды” была прежде всего в основательном знании того, что происходит на фронте, и в правде, к которой она стремилась в условиях жестокой военой цензуры. Спецкоры описывали то, что видели своими глазами. Пример подавал главный редактор, он, работавший, казалось, двадцать четыре часа в су-тки, при малейшей возможности сам отправлялся на фронт.
Он был храбрым не только на фронте под огнем, что в ту пору случалось довольно редко у людей, занимавших такие посты, не боялся ответственности, не угождал вышестоящим, считал, что лично отвечает за исход войны, за то, чтобы газета с максимальной эффективностью работала на победу».
Давид Ортенберг был из тех людей, встреча с которыми не забывается. Я, автор настоящей статьи и помощник написания книги «Такая выпала мне судьба», вспоминаю, с каким мужеством девяностотрехлетний ветеран преодолевал немощь, боль в ногах, чувствуя себя до последнего дня солдатом в строю.
Думаю, не культурой ли семьи воспитано чувство долга. Единственный сын в неполных семнадцать лет пошел добровольцем на фронт, воевал в минометном взводе. И верность единственной женщине – жене. «Я за всю свою жизнь не притронулся ни к одной другой женщине. Только однажды, когда медсестра, перевязав меня, раненого, отерла мне со лба пот, я поцеловал ее руку».
Рассказывал и о том, что всё чаще вспоминает отца, который жил сознанием необходимости и чувством долга. «У нас в семье не было разговоров “могу – не могу”, “хочу – не хочу”, жили по принципу “надо”. Иначе бы нам не выжить. Меня часто спрашивают: не боялся ли брать на работу “неугодных” писателей, обращаться к “Верховному” по поводу нелепостей, мимо которых проходили другие? Но я иначе не мог – “надо”. Разумность, справедливость, забота о ближнем – были основой нравственной культуры родителей нашего бедного еврейского местечка. Я ни-когда не забывал, что я еврей. Душой я всегда был с Израилем. И как говорила моя мама на идише: “Гот зол унз упитн” – Храни нас Бог».
Опубликовано в Литературный Иерусалим №36
