Дом номер 40
Ломано память у дома заговорит
Был здесь и не было – выгорел габарит
Глядя на тусклых окон выжженные зрачки
Мне посреди оскомин светят одни бычки
Ну и зачем щипаются яркие ветерки
Говор, укор сквозь зубы по-заводски
На языке закрутится, что это, что за муть
Пауза перетянута через меня-нибудь
Полный пакет бутылок стало бы собирать
Я отжимаю время у распальцованных дядь
В луже сверкаются тысячи иглличин
Светлого светлого светлого без морщин
Родина неуютна, обос*ала штаны
Жмурится в мутном падике у страны
Как ни считай соседей, скоро уедут все
Кто на покрышке, на дне, или на колесе
Марки товара испробуешь за дворовым
Траур укатанной кошки притащишь на дым
Вечер любой нароен пыльцой торжества
Только улыбка на грязном пятне жива.
***
Мы тогда накурились и упёрлись среди болот
Отношение к человечеству как свойство и темнота
Двор отцветал невероятным запахом торжества
А впереди что-то
маячило или мяучило
Или повторяло свойства мяча
– Не меча! – поправил ты
– Да, не меча – согласился я молча
На который упёрлись мы в четыре ноги
Балансируя эллипсоидные круги
И какой-то
дяденька ворча наблюдал за нами
Будто бы бог уголовного права
Или картина, не помню – чья
Аж дурно теперь отчего-то
Мон ами, текст не пишется сам
И загар на теле похож на пропасть
Под ногами мяч не пузырится от пальцев
Мы теперь не вращаем тысячеликий глобус
А лениво катим по кромке леса вспять
– Это всё? – ты спросил
-……..… – я тебя поправил
А вчера я купил себе старый стиральный блок
Чтобы он за меня повращать всё смог
Нет мозгов, нечему вылетать
Механизмы
Копейка, например, не очень машина
Конкретно, её капотная часть – ведро
Алюминий слишком скользит, и мимо
Столба не пролезает моё бедро
Эта весна была не лучшим временем
Для проверки амортизации костных тканей
Я катился по серому снегу лебедем
Пока третий закон механики не унял мои сани
Глаза ощутили землю, прежде чем на неё взглянули
Трикотажное качество сдюжило искривление линий
А вот лающих ножниц не вынесло дури
Слёзы капали и убегали из телесного цвета в синий
На столе освещения ожидал мою плоть молодой стажёр
Под коленом, через хрящи, и к звёздному Ориону
С первой попытки, к моему сожалению, он не прошёл
Дрель сообщала сверлу ускорение и, заодно, лексикону
Долгие три дня и три ночи ничего не стояло в моём организме
Веки слипали время и прохлопали утешения
В реанимации плоть восстала в дыхательном механизме
Комкая в простынь рассказ выжившего поколения
Первое: не рифмовать никогда так плохо, как в предыдущей строфе
Второе: не принимать ни за что ни кнута, ни пряника
Пятое: мы, мои дорогие, церковь поставим на этой скале
А десятое: верить себе и тебе, но никак не механике.
Пойти в магазин
Вот выйдешь в магазин, пойдёшь в магазин,
выйдешь в тёмное утро, завернёшь за угол, за острый угол
и напоришься на половину надежд.
Идёшь в магазин в чём мать родила, в чём-то мать родила.
В магазине тебя не узнают, паспорт не спросят. Что теперь делать?
Лежишь сам не свой и думаешь – зачем же идти,
зачем вообще пошёл – паспорт не спросят,
и никто тебя не узнает, того самого, которому сколько?
Не узнают тебя, не поймут, что это был ты,
не идентифицируют того, о ком ты думаешь каждый день, глядя в себя.
Зачем пошёл в магазин, всё равно ведь не спросят.
Так и идёшь обратно (что-то неправильно, неисправимо),
потянешь за ручку двери и выйдёшь оттуда чуть больше,
а больше не выйдешь, ведь ты уже вышел,
и обратно в паспорт никто не пустит тебя.
Идёшь обратно, пересекаешь мост, как рассекаешь,
топаешь по мосту, и думаешь – зачем пошёл
всё равно никто читать не умеет, для чего поднимался.
Пора перестать носить паспорт с собой, точно уже не спросят.
Никому не интересны ни чёлка твоя,
ни во что был одет, ни о чём не думал.
Что-то мог, а что-то нет, просто пошёл – а тебя не узнали.
– здравствуйте – говоришь им, а в глаза не смотрят
и в глаза не смотришь, как будто стыдно тебе,
что ты не похож. Но причём здесь бумага?
И какой-нибудь штырь. Ничего не знаю,
Ну, примерно, хотя бы, вот-вот.
Мне кажется, я перешёл дорогу не там,
и точно ничего не нашёл.
Я взял с собой пакет и пару бумаг обёрнутых в кожаный стук.
Врывается свет и делает с тобой – не понятно что.
Делает с тобой непонятно. Здравствуй, вот, я знаю прочие двери,
я знаю то, что когда-нибудь станет мной, а наоборот никогда не станет,
нет-нет-нет, не станет другим.
Отличный повод заказывать домой еду, чтобы два раза не
вставать, отличный повод в бреду начать говорить,
нежиться под жарким пучком глазниц.
Ничего не означает, не смеркается, не будет другим.
Отличный повод, ты выйдешь поздно из дома, не смотря ни на что,
заберёшься в воздух, и ножом тебя полоснёт, будто внутри.
Теперь ты пойдёшь, теперь ничего, ты встал и пошёл,
есть что надеть – ботинки и кожаный паспорт,
в котором не узнана ни одна строка.
Так может это внешность меня повторяет?
Так мог бы выглядеть абсолютно любой близнец
а почему-то выгляжу именно я.
Стало быть, открывается медленно дверь коробка.
На подножке подпрыгнет неповторимый
аутентичный исследователь, в тусклом свете пока
ещё интересно которому вынуть руку в область виска
и подробно спросить про паспорт.
Расстегнёшься наружу, достанешь бумагу – вы узнаёте?
Помните как? Больше нет. Меня больше не
достаточно, не достаточно, не
как ты выглядишь, чем ты думал, во что одет, и
с какой светосилой сделаны белые серые снимки.
Этого не достаточно, этого явно нет.
Листья света
Ты как будто столкнул человека из прошлого
Искупил за похмелье, прилично задёшево
И на бархате памяти вывел послание
Ни вельвет и ни твин, но по ходу надсадное
Вы не виделись сквозь миллионы шагов
И на образ выходит как антропоморф
Город пыли и сласти в ночующем теле
И даёт, и даёт в твоей атмосфере
Ты как тот старикан, что не вымыл посуду
И на свете повесил рассудок повсюду
И гремел и шептал, умолкая на ужин
А на сторону вышел ту, что снаружи
Ты ему говоришь – никотиновый друг
Погоди, подожди, обойдёмся без рук
Твоё имя мерцает – Уильям Берроуз
И, возможно, я сам о себе успокоюсь
Он тебе говорит, что прицелился мало
Что смотрел, упирая в слепое забрало
Из стихов или страхов, из прошлого линий
Что вина опускает глаза для уныний
И вы смотрите в оба на чёрный экстаз
Но, теперь ты стреляешь – всего один раз
И велюр осыпается как ширпотреб
Закрываешь глаза, потому что ослеп
Но от этого ты ощущаешь поток –
Как фотон через хаос тебя пересёк
В темноте для огня оставляя порез –
Он толкает твой собственный вес.
***
Электрод на кончике языка
Начинает видео с плохим ка
Чеством
Так может только сказать
Ожидающий новый сезон в HD
Ещё можно воображать
Ложись и иди
Младенец наследует признаки тишины
Мадонна укачивает развес
Будущие неуёмно близки
Замирает жест
Примыкнуть радиоиглы
Голос, и больше становится больше
Размыкает ладоши
Это Ч
Это хлеще а-биогенеза
технология неизвестного
Э говорил, жить возможно если
А – не существует
Б – всё является Ч
Часу легче
Э говорит:
у, оуае еи, ое аое еае
ее ии а о! а о, и оое
о, о, оо иеи иуиеи уе
не считается недостатком
Ч не боялся, что никогда
ничего вокруг не увидит, случится
И всегда и темно и вода
Гремит по громким мышцам
И держал свои веки как порох
Собственный кинематограф
оставляя тютельку между ресниц
По настоящему вырастает
Процент ощущения, если изобрести
аает
Среди огней
Я сс*л среди огней и песни пел как воин
Невидимой борьбы и вечного стыда
А мусорный пакет на ветке был спокоен
Он знал, что всё пройдёт, тем более – туда
Он звал меня лететь, как будто мы похожи
Никчёмны и легки на фоне звездочёта
И фауну, и флору в себя пакет положит
Захочет – полежит, а мне-то на работу
Я не хотел вставать, тем более – куда-то
Нести себя в руке среди помятых рыл
Так если посудить – мы оба виноваты
Но я ещё горю, а ты уже остыл.
***
когда состарюсь и умру
наверняка
жить буду только по уму
без языка
а то ведь с этим языком
ещё б
я сделал многое почти
огрёб
и свет и день меня менял
насквозь
к началу близился финал
и злость
не оставляла ничего
плите
и отдавалась целиком
себе
На молнии
Мы смотрели сквозь щель и не знали погоды
Сколько нам не дано и на сколько обглодан
Самый жирный момент узнавания ночи
На весу, налегке, на пароме, и прочее
Он не знал, для чего ему нужен покой
Отвечая на взгляд – ты кто такой?
А податель сего переходит на лэвэл
Уделан, приделан – не взят
Я не знаю, кого и чему это учит
Но, бухая волна выбирает свой случай
Мы ходили по снегу и рыли его
Он меня не нашёл, а ему хорошо
Залетело с локтя под нефритовый глаз
За тем клубом в районе овощебаз
Снег пошёл и упал – хорошо
По метели летел и за дверью висел
Время выждало час и удобный размер
Среди плывших зрачков в стробоскопе искал
Всех ладоней лоскут, и узнал по кускам
Мощный дядя умножил на массу свой рост
Обещал показать через что выйдет нос
Выходя выходи – говорит
Фирмача отличит внутривенный оскал
Пот бежал в рукаве между молний и жал
Между перьев, оставшихся от мезозоя
Тонкий шанс на познание через сквозное
Тридцать лет и три года я чах в тихой пыли
Мокрый дядя огрёб, и теперь мы приплыли
Маяки заблестят – кто кричал
Здесь лапы у елей похожи на бурю
Погоня и гониво будто уснули
Следы на коросте воды обнулённой
Я взвешен, измерен, и признан негодным
Мой цвет возвращает ручьями во мраке
Останки Акакия левой собаке
Посмей и посмейся – снег стает
Место для отдыха
Тем летом я ехал в Тамань, в экспедицию. Это был первый раз, когда я ушёл так далеко один. Я себя чувствовал маленьким хоббитом, заносящим шаги над границей Шира. Я себя чувствовал ещё меньше.
Что я знал о Тамани? Что она паршива и мрачна. Да и герой точно такой, но любимый литературный от школьной доски (tabula rasa). Что Краснодар агрессивен и жарок, что Темрюк угрюм или жалок, что Солнце похоже на искусственный спутник Земли, зависший над лужей Азовской, когда несёшься из Голубицкой станицы обжаренный.
Как хорошо, меня встретили, но было темно так, что я просто представил выражения лиц. Наутро палатку поставил с двадцать четвёртого раза, по количеству лет – великовозрастный мальчик. И осознал про себя – социализация не про меня. Вообще никакой. Я никогда уже паука не увижу размером с ладонь.
Раскоп начинается в шесть утра, после полудня становится невывозимо. Первое, что нашёл – куриные кости. Я их совсем не ждал – думаешь о великом, а тут какая-то курица. Две тысячи лет назад на этой земле было поселение греческих колонистов. Что нашли они в плоском ландшафте? Умиротворение и покой? Впрочем, – на острове – степь лежала под морем.
Кстати, о море. Странно было увидеть себя на другом, украинском теперь, берегу, впервые зашедшим по самое гiрло, не испугаться, и сразу на всю. Азовское не так широко – всего двадцать лет, если мерить во взглядах. Помню, как было приятно в лёгкий шторм перекатываться на волнах, биться о берег – море стачивает все камни, и становится легче.
После обеда я брал хозяйственный велосипед, покупал виноград и уезжал изучать потухшие грязевые вулканы. Жизнь совершенно удалялась и гасла. Одноногий оазис имени Ленина и всадник в степи. Нет ни эллина, ни скифа, а какая-то дикая первобытная первая конная вольница, усмирённая геометрией греческих рук. На вершине одного из вулканов в жерло был вбит металлический крюк – будто закрыли его на ключ. А с высоты умирающей башни параллельные виноградники опыляли грузовички, в глаз впечатывался параллакс, вдалеке горело Чёрное море – оказалось всего лишь лиман, старое тело, только лишь часть.
Вот и о теле. Когда я стал чуть опытнее и смелее, мне доверили в раскопе снять слой. Он снимается ровно на штык, – так и зовётся. Мой последний и первый. В самой среди я срезал скорлупку черепа. Четыреста лет назад на этой земле было мусульманское кладбище. Что нашли они в плоском ландшафте? Это просто так не сойдёт с моих рук, – подумал я. Так и случилось.
Здесь не заладилось, и, это странно, но меня допустили к телу другой в соседний раскоп. Она была молодой, умершей, судя по всем, от неудачной ампутации ног. Я лежал в квадратной земле, щёткой и скальпелем удалял совершенно аккуратную глину и чернозём изо рта, из глазниц, из ребра. Вынимая комочки из клетки, возможно одно из них, но не факт. Нет, никогда, ни с одной я не был так размеренно нежен, галантен, заботлив – вот это вот всё. «Извращенец», сказал бы ты. Ну, мы все извращенцы, если послушать. Через вечер какие-то местные весело скатывали её череп по брустверу. Я навалял им, не беспокойся, по самую скорлупу.
Что ещё? Помню песни с гитарой в колодце кипящей, волнующей ночи. Казачьи, чьи-то, ничьи, про самую Таню красивую, про коня, акинак и эллинские рожи, про ласковый русскому слуху глухой Ахерон, про VI легион. «Пропадёшь ты как дурак, коль не будешь пьяным». Как за дикие деньги звонил и просил переслать в SMS слова колокольчиков Башлачёва. Ничего же такого? Как ты ругалась, была недовольна – «ну, это какая-то жопа». Видишь, всё сходится к одному, ничего не скажи…
Кстати, вот о тебе. Звонок из Анапы с вокзала: «Как ты там, в Мск, Ярославле, по Екб? Ты ещё где?» На карте, на самой высокой карте в колодце. Как возвращался сквозь тамбур, купе, через тонкое чтение и послушных детей. Кажется, тогда я впервые купил цветы для тебя. Шир был прекрасен после горячих вулканов и отходов цивилизации. Тело возвращается на орле, оно всегда на орле, когда возвращается, ничего не попишешь. Если бы хэппи энд с очищением, созданным ступнями путь, шествие если бы. Но с Тамани остался должок, чёртово место, помни. Просто так не сойдёт с моих рук, попадёшь как дурак, ты же пьяный. Удалённый стакан, мечтающий о дребезге стен, но нашедший в своей скорлупе твоё выраженье лица, что я просто представил темно. Как держал твоё тело в квадратной воде, вынимая комочки, возможно одно из них, но не факт.
Что я думал? Что я скажу о лице полицейским? А твоим родителям, провалившим глаза в орозовевшую белую ванну, в повторяющий винный окрас белый топ? Что оставлю на память как шрам. Этим словам не хватает огранки, но я это исправлю – я обещаю. Нет, никогда, ни с одной я не был так размеренно нежен, галантен, заботлив, жесток. И вот это вот – всё.
Опубликовано в Противоречие №3, 2022
