(испанская сюита)
Часть четвертая. «Идущие за солнцем».
Первая глава. «Наш ковер – цветочная поляна»…
В те времена
Театрик шел себе из конца в конец страны Испании. От деревни к деревне, иногда заходя в соседний Арагон. Повозка движется медленно, леса-пригорки, качается небо над головой, убегает время. А мы меняемся незаметно, от репетиции к репетиции. От одного двора к другому… Как-то быстро пролетело несколько лет бродячей жизни.
Поначалу я там играла мальчика-Принца, не очень главная роль, зато с лютней. Потом мы стали играть вместе теорбой и мандолиной, то есть, Леоном и Микеле. До сих пор мечтаю поиграть на теорбе и мандолине, да все как-то судьба предлагает лютню и я соглашаюсь…
Мы разыгрывали небольшие сценки, и даже кувыркались как настоящие акробаты. По правде говоря, хотелось танцевать не на земле, а в воздухе… чтобы публика сидела на склоне горы, а я где-то, между небом и землей, гуляю с тросточкой, перелетаю с места на место и чтобы музыка – флейта, лютня и хорошо… Какие наши годы, душа вечна, все еще впереди, еще пройдемся пешком по воздуху.
А тут, на земле не люблю делать сальто, вечно меня заносит куда-то вбок. Чернобородый как увидел это в первый раз, сообщил, что всё потому, что я не хочу идти вперёд. О как… Только назад, рассматривая свои следы…
Да, конечно, так и есть, – позади остались брат, папа, мирная жизнь… Что ожидать от будущего, кроме очередных вечных разлук. И сейчас, наяву, во все иные времена…
Оставьте нас вместе с любимыми, – и мы будем так счастливы, что света и мирного покоя хватит на целую галактику. А разбросайте нас по разным временам и пространствам, – мы так будем стремиться друг к другу, что моря выйдут из берегов, земли изменят свой облик и звёзды поменяют свой маршрут…
Не пускайте нас друг к другу – и мир полетит быстрее в поисках любви, меняясь на глазах…
Однажды наш бродячий театрик дотелипал до обветшалого, продуваемого повсюду, старенького, но вполне себе замка. Бойницы глазели на нас настороженно, люди, прислуга носится, дети бегают…
А мы, как обычно, строим сцену, настраиваемся, смотрим друг на друга – мы вместе, мы все станцуем и споем, каждый раз – как последний…
Чудесный был вечер. Взлетали акробаты, как заведенные, сценки, скетчи, аплодисменты, шляпа. И мы, мандолина, теорба и лютня, хотя тоже были не прочь потанцевать, но что делать, когда сам ты – музыка, танцуешь со своими струнами…
Потом мы уехали. Устроили костер в поле, под небом и звездами, Чернобородый пел, приплясывал и сверкал очами, очень это у него во все времена выходило исключительно азартно и зажигательно… Летнее время жизни, не всегда же быть осени.
Тогда же объявилась новая девица, умоляла взять её с собой в театр. Мол, жить без театра не может. После выступления просочилась как-то, увязалась за нами.
Чернобородый поначалу жутко испугался, что догонят и вломят всем нам. Но ему всегда и всех хотелось защитить, накормить, приголубить, а потом приспособить к делу, хоть к какому – тут годилось и повозку чистить, и арии распевать. По себе помню…
Имя у нее было такое королевское, приподнятое – Регина. Как раз для примадонны, вполне… и ушла с нами. Кстати, иногда случались ещё такие истории, кто-то потом вернулся домой, кто-то уходил дальше. Играть в свою жизнь не так интересно, как чужие роли и придуманные сюжеты…
Регина сначала вскрикивала и заводилась по любому поводу – кто что ей не так скажет, а потом освоилась и стала командовать парадом. Распоряжаться всем и всеми.
«Примадонна из таверны», называл её Чернобородый. Упорный властный голос, высокий и прохладный, и красотка, глаз не оторвать – гордая осанка, каштановые волосы до плечь, стать. Прямолинейная и неумолимая, как выстрел из мушкета. Во все времена я её потом узнавала и хотелось сразу оказаться в отдельной от неё галактике…
Чтобы не попасть в услужение, когда ты сам собой готов – почему? – отказаться от себя, лишь бы стать нужным. В те времена прикарманить меня было проще простого – попросить помочь. И прощай, свобода…
Прикарманить – это интересная история, многие люди считают её дружбой и даже любовью, трудно бывает различить – вы в одну игру играете или человек просто пользуется тобой в личных целях… Отхлебнуть из твоей тарелки, танцевать по команде, говорить, когда тебе совсем того не хочется…
Скоро Регине захотелось забрать все главные роли и заодно Габриэля – на закуску. А дальше я про них не помню, как там было у Анчарова – «А дальше хуже было все, а дальше я не помню…». Или – не хочу вспоминать. На Риту очень похожа, сегодняшнюю жену Габриэля…
Шли месяцы, складывались в годы. Чернобородый начал становиться Седобородым. Это добавляло ему шарма.
– Подними подбородок, – внушал он мне, задрав горделиво голову, – не артистка, а козья какашка. Давай уже, расти над собой…
Сам он был и режиссер, и артист, и певец, и поэт… умел выражаться убедительно. Было, с кого брать пример. Но не хотелось…
Пример хотелось брать с Габриэля, что скрывать. Кстати, он и сценарии спектаклей писал – стихи и диалоги, и молчать умел вовремя, и слушать тебя и весь мир впридачу. Он все мог, даже успевал книгу писать и зачитывал мне отрывки в редкие минуты тишины и отдыха. Такое это было счастье, и не описать…
И вдруг наши театральные странствия закончились – внезапно, пугающе и неумолимо.
Вспоминает Габриэль:
Когда я вернулся, Анны-Марии там уже не было. Куда всех забрали, спрашивать было некого, фургон оказался пуст.
Пришлось идти неизвестно, куда, за дорогой, искать. Тогда мне и самому пришлось скрываться, – если бы открылось, что именно я беседовал тогда с папским нунцием, пиши пропало.
Собственно, ничего особенного не произошло. Я зашёл в трактир, заказал кружку пива. За столом обнаружился папский нуций, который требовал денег – я не вникал, у кого и почему. Вдруг он вскочил и стал орать, что он – наместник Бога, что все, кто против него – выступают против церкви. Все попрятались по углам. Я продолжал себе пить пиво.
«Наместник Бога» посмотрел на меня внимательно и неожиданно спокойно спросил:
– А ты не боишься, да? Тебе святая церковь не указ?
– Не смешивайте себя и святую церковь, святой отец, – ответил я…
Он задохнулся, покраснел, потом шумно выдохнул и переспросил, размышляя о чём-то другом:
– Я не внушаю тебе должного уважения? Или ты не признаёшь Господа Бога нашего?
– Ну почему же, Господа – признаю. А толкователей – не слишком…
– Позволь… что значит – толкователей?
– Тех, кто считает, что он один понимает волю Божью. И своё понимание навязывает остальным…
Короче говоря, я увлёкся, идиот… Кто бы меня услышал? Но очень уж хотелось хоть с кем-то поговорить на любимую тему… Вот и поговорил… в общем, удирать пришлось быстро и через окно – дверь он успел перекрыть, а в ближнем бою я не силён. Ожидать стражников дабы продолжить беседу мне показалось неразумным.
То, что я из-за собственной болтливости вынужден был скрываться и потерял Анну-Марию, с которой неизвестно что произошло, неотступно мучило меня всю жизнь.
Спустя несколько лет я понял, что невозможно ходить по следам прошлого – только себя потерять в дороге. Жизнь случается здесь и сейчас. Возможно, Анна-Мария пропала для того, чтобы найти свой путь? Я страшился думать, что за путь ей мог выпасть и молился за неё.
А пока что стал обучаться врачеванию – кордовский университет даром не прошёл, и учиться я умею, слава Всевышнему, у всего и у всех. Я шёл по Испании, лечил людей и продолжал писать.
«Наивные люди получили веру – мощный дар небес. Но тут же стали приспосабливать её к себе, к своим маленьким человеческим нуждам. Как будто не человек был создан по образу и подобию Божьему, а Бога создавали по человеческим меркам.
Чтобы он мог гневаться, устрашать, наказывать – как человек. Помнить зло – как человек. Люди себе придумали такого Бога, перед которым нужно было унижаться, дабы достигнуть просветления.
Вместо того, чтобы расширять мир и расширять себя до понятия Всевышнего, человек стал загонять Бога в рамки своего ограниченного ума. И преуспел.
Потому что Всевышний, думается мне, не будет решать за человека его задачи… в отличие от человека, Он может быть милосердным – хотя бы потому, что Он может быть всем…
Когда мы избавимся от ограничений разума – только тогда, возможно, найдём равновесие, гармонию между собой и миром, между небом и землёй…»
Наши дни, рассказывает Мирабелла
С детства играю с собой в такую игру – ищу «своих» – тех, кого сразу узнаёшь при встрече, хотя никогда прежде их не видел. Вам знакомо такое ощущение?.. А может, это как раз сейчас, в 21-м веке я вижу сны, а тогда это и была настоящая жизнь?..
Татьяна, как человек тёртый эзотерической литературой и паранормальной практикой, объяснила, что я выискиваю следы своих прошлых воплощений в нынешней жизни. Есть такая прекрасная теория про круговорот души в природе. Потому что человек живёт не единожды и не дважды. А сколько угодно, пока не выйдет из «колеса воплощений».
Рождается заново, забыв свои прошлые биографии, и, встречая своих былых соратников-любимых-врагов и т.д. – каждый раз узнаёт их. Хотя и не помнит, откуда…
Как хорошо, что мы ничего не помним, – такой груз для психики точно был бы не лучшим подарком ко дню рожденья… Нам не дано предугадать, как наше прошлое отзовётся в будущем. Нам это будущее как-то прожить придётся в настоящем, и лучше бы с удовольствием…
Кстати, существуют племена – на наш, европейский взгляд, некультурные, неодетые, без великой русской или хотя бы классической английской литературы и интернета, так у них в языке время течёт в обратную сторону. Поверьте на слово или поищите в энциклопедии, лучше всего Брокгауза и Эврона, сами убедитесь…
Так вот, о чём это я… пытаюсь отследить ниточки судьбы из прошлых жизней. Вот здесь, сейчас.
Этот ковер ткался несколько тысячелетий, чтобы сегодня улечься в моей гостинной прямо перед камином, под светильником, переделанным из старой разбитой лютни и сияющим, как новогодняя сказка.
Вряд ли удастся рассказать все это более-менее связно – уж как получится. Имена все-таки пришлось поменять, как меня в этой жизни учила одна прекрасная артистка. Художница слова… Она как-то сказала, что если героя назвать не так, как в жизни, тогда можно придумывать ему любые подробности. Хотя мне, откровенно говоря, нравится сочинять правду.
Или вспоминать…
Когда-то, пару тысяч лет назад, была она музыкантом и учила меня играть на лире. А я удрала с лютней… Кольцевая композиция судьбы: в этой жизни меня учили играть на аккордеоне, а я ушла с гитарой.
Говорят, что время не линейно, все происходит одновременно в разных пространствах, и помним мы отрывочно и бессистемно… Портреты, сомнения, детство-отрочество-юность. Старые кинофильмы, любимые артисты того ещё времени. Это навсегда, потому что любовь. Ужасно люблю пересматривать старые советские комедии, и лица некоторых актёров родные, как физиономии членов семьи. А что, у вас не так?..
Так что, совершенно нормально было то, что мне вдруг приснился артист Аркадий Райкин. До этого как-то мне снился Булат Окуджава, мы беседовали о литературе, а однажды моим собеседником оказался Сергей Довлатов почти наяву. Надо было поговорить о литературе с понимающим человеком… Мы, мистики, и голос себе представить можем, а что такого.
Вот когда мне мерещится царь Давид и мы с ним беседуем о любви и вечности, то можно тут заподозрить воображение, потому что голос царя Давида я вряд ли слыхала в этой жизни, разве что во сне… Но сейчас не о нём.
Я сидела на кресле в светлой комнате неизвестного времени, а Аркадий Исаакович, молодой, похожий на Марчелло Мастрояни, прохаживался по комнате и комментировал происходящее в Израиле. Особенно ярко у него прозвучал монолог от лица представителя арабского списка – на иврите и почти без акцента. Очень убедительно.
– А что, – вопрошал он грозно, – кто вам сказал, что это ваша страна? Я вас спрашиваю?
Потом он стал похож Чаплина, сделал пару шагов, как Чарли… изложил тезисы партии пофигистов, пока отсутствующей в Кнессете «Нефиг нафиг, всех долой, нефиг гафиг, всем ура». Стал похож на Майкла Джексона, прошёлся «лунной» походочкой, улыбнулся мне, провел рукой по волосам, – эта седая прядь! – и исчез.
Пару дней я счастливо улыбалась, вспоминая, как в детстве мы с папой сползали на пол от смеха, слушая Райкинскую миниатюру «Авас» по телевизору. Такого молока и хлеба… то есть, мороженного со сливками… в смысле, смеха и тепла больше не было в нашей жизни. Несколько дней целыми днями думала об этом артисте, о его жизни и судьбе, таланте и семье, прическе и диете…
Вдруг он приснился снова, в той же светлой комнате. Теперь там был столик, чайник, две чашки, печенье…
– Привет, – сказал он, – угощайся, – тебе нужно сладкое.
– Привет, – отозвалась я, – а что так? Почему это мы на «ты»? Со знаменитыми артистами я «на ты» не разговариваю…
– Разговариваешь, ещё как. Ешь печенье, девочкам нужно сладкое. Горькое они всегда успеют на свою голову…
И вдруг стал расспрашивать, что я умею делать делать по-настоящему хорошо. Блистательно. С любовью!
Я стала перечислять, что люблю музыку джазовую, а людей хороших, сочувствую пенсионерам и умею быстро подсоединять провода, слышу звуки и вижу их цвета, могу починить телевизор и покрасить потолок. Приручить кота и связать носочки ребенку. Готовить винегрет, супы и запеканки. Перечислила, он покивал и исчез, улыбнувшись на прощанье.
А на другой день вдруг мне предложили новое дело – записывать на диски концерты стариков. Ну, не обязательно стариков… пожилых людей, пенсионеров. На память их детям.
Некоторые, представьте себе, начинают петь тогда, когда, откровенно говоря, уже поздно… И голос надтреснутый, и дребезжит, и интонация загуляла. Но есть в этом такой огонь, такая сердечность и глубина, что с профессиональным исполнением не сравнить.
Вот правда. Просто, чтобы это услышать, надо уметь слушать… Выпиливание лобзиком, ажурная работа.
Когда через неделю после первой записи я стала вспоминать Португалию в 19-м веке… крыша угрожающе накренилась и собралась съехать в дальние края.
Мало того, что я во сне живу в Испании, теперь ещё Португалия. Где я, когда я? С утра отчетливо произношу себе дату, день недели, страну проживания – так, на всякий случай, чтобы было…
Словно две дороги объединяются в одну, и помнится все отчётливо, как кино, которое просмотрел буквально вчера, на вечернем сеансе. Кстати, никто не знает, что там за страна мне снится под видом Испании. Может, это вообще параллельная реальность… И Райкин, чтобы мало не показалось…
Снова я поскакала к психологу Татьяне, потому что кранты. Что это, шизофрения, как она есть?! Как она есть мой головной мозг? Физики шутят? Лирики продолжают шутить? Что со мной такое, может, я уже для своего ребенка опасна?..
– Все нормально, – отозвалась неспешно моя Татьяна, разливая чай по чашечкам,– это твой личный сюжет, видимо, история семьи, рода. Например, ваши семьи в дальнем родстве, седьмая вода на киселе. А ты спроси его, когда будет очередной «сеанс связи». Я бы спросила. Кстати, Регину ты уж совсем черной краской описала. Все было не так страшно, я себя в ней уже не узнаю…
– Тебя? Как интересно… Ну, там еще пару человек соединилось – персонаж он такой, знаешь, сам себя строит…
– Кстати, иногда душа разделяется на части и потом уже рождаются разные другие люди. Ты там посмотри, два в одном, светлый и темный… Не хотела тебе подсказывать, но вроде крыша твоя пока выдерживает…
– Так Регина разделилась на «фрагменты души»?
– Ну да. Там темная чаша так переполнилась, что полный швах… И в следущий раз родился мальчик, Сариэль, но тебе, хвала Всевышнему, не пришлось быть рядом, сожрал бы с потрохами…
– А светлая?
– Девочка, Тания на иврите. Татьяна, вот она я…
– Вот и познакомились… Расскажи кому – не поверят…
– А ты пиши, на кого Бог пошлет, кто надо – услышит.
– А я пишу. Только знаешь, иногда так больно вспоминать, что уже не хочется. Они же уходят и уходят навсегда…
– Да ладно, навсегда. Мы же возвращаемся – только оглянись…
– Трудно жить с головой, повернутой назад…
Так мы пили барбарисовый чай с плюшками, в свободное от повседневной жизни время, иногда из шиповника.
Кстати, Татьяна подрабатывала тем, что ухаживала за соседскими бабушками, они ей все свои предыдущие жизни рассказывали, такие романы можно было написать…
А мне бы с этим одним справиться, захлестывает, волны несут в неведомое, звенит над головой путеводная лютня…
– Скажи, кто ты мне? – спросила я, как только любимый артист снова явился мне во сне.
– Брат, – ответил он, как само собой разумеющееся, – неужели не помнишь?!
– Испания?
– Испания.
– Как?.. Нет, но… Мой брат Ариэль тогда пропал, ушёл… Если это, конечно, вы. То есть, ты.
– Я. Не пропал, уехал искать Италию. Пробрался в трюм, пережил шторм, а когда вода поднялась почти до верха, спрятался в бочке. Меня спасли моряки. Вернулся на берег и решил больше никогда не плавать, остался в Италии…
– А мама?
– Не было её там. Дом был, а её – не было…
– И мы больше не виделись? Совсем?..
– Как тебе сказать… ты же пишешь этот роман – вот и пиши. Что надо, – напишется… А как было на самом деле – душа все помнит.
– А сейчас можно кого-то узнать?
– Как когда…
Просто помни, что мы есть друг у друга на все времена. Я же твой брат.
Всю жизнь, – я имею в виду, эту жизнь, в 21-м веке, – мечтала иметь брата, но мама сделала аборт.
Да, нас могло быть двое, но брата никто не обещал. И вот теперь – дааа, нашелся…
Точно, я псих ненормальный.
Так рыдала, когда рассказывала об этом Татьяне. Почувствовала, что он взаправду вернулся…
Кстати, мы с Габриэлем тогда пообещали друг другу, что и на небесах не потеряемся.
Сквозь страны и пространства, века и разные жизни – услышать, почувствовать, как воркует голубь около сердца…
Да, я узнаю твое дыхание за тысячи верст и пишу стихи, слыша твой голос во сне…
Вторая глава. Знов зозуліголос чути в лісі…
………………………………………………………………………
Третья глава. В замке у принцессы.
Тогда, в Испании. Опять сначала, повторенье пройденного…
Давным давно на белом свете жила-была девочка, кажется, в Испании. У неё были мама и папа, она любила играть, сидеть на ковре и глядя на солнце сквозь оконные витражи.
Помимо папы, домика в Толедо и сырого испанского воздуха, у девочки была мама, но она уехала в Италию. Срочно, когда мне было всего три годика, подготовить все к лету. Прежде каждое лето мы ездили в Италию, светлый дом, огромные окна до потолка…
Больше мы её не видели, очень тосковали, брат даже уехал ее искать и тоже не вернулся.
На самом деле она погибла в пути. Однажды я увидела во сне, как это было – море, шторм, крики, бушующие волны… Корабль разбился в щепки, никто не мог спастись.
Но погибший человек – это не означает погибшая душа. Готовится новое воплощение, новые цели, задачи… А у неё была одна цель и страстное желание – помочь своему ребенку, родиться поблизости, быть рядом.
Мама не смогла попасть в Италию и тогда она родилась снова, – у экономки, которая вела наш дом тогда, в Испании. Кстати, эту часть истории я восстанавливала уже не одна, а с помощью Жюли, престарелой дамы из маминого Хостеля, родом из Бельгии… Жюли неожидинно решила подарить мне лютню.
Ей несколько раз снилось, что мы одна семья, что она должна мне помочь. Так что я тут не одна сумасшедшая, это утешает… И она очень боялась, что я ей не поверю, а ей прямо сказано было во сне – передать мне лютню, ни больше, ни меньше… Малознакомый человек, песенки она там поет по-французски, и дети есть, и внуки, но вот эта история требует быть записанной и мы просыпаемся, её участники, и пазл начинает собираться.
Тогда, в Испании, экономка жила в нашем доме и была очень предана главе семейства, дедушке Анны-Марии, рабби Шем-Тову Ардутиэлю, о нём надо отдельно писать…
Умница, поэт, сочинял стихи на испанском и пиюты на иврите, книгу написал, добрейший и светлейший, рядом с ним всем было ясно и тепло.
И наша экономка отогрелась от своей неизвестной судьбы и – никто не знает, от кого – родила девочку.
Которая была была старше Анны-Марии на три года, но чувствовала себя гораздо старше и была значительно взрослее. Присматривала за ней…
И пришёл день, из-за которого она вернулась на Землю – когда случилось то, что случилось.
Сначала – пожар у ювелира. Оттуда Анну-Марию унёс учитель, Габриэль, и этот черный дым до сих пор иногда чудится мне, и запах горелого пугает больше темноты и больших собак.
После пожала в дом пробрались грабители и грабили они, почти не скрываясь и было так страшно, что девочки, молча взявшись за руки, тихо выскользнули из дома и помчались, куда глаза глядят… Анна-Мария успела взять с собой только лютню.
Известно из Википедии, что рабби быстро уехал в городок Лос-Кондес и там жил до конце своей удивительной жизни, писал книги. Он полагал, что охотятся именно за ним, решил обезопасить близких и никому ничего не сказал.
Отец горевал очень, в конце концов подобрал на улице мальчишку и выростил его, как своего, экономка помогала, как могла, хотя душа ее болела постоянно – самые близкие люди исчезли, пропали…
Девочки брели по Испании, кормились случайным подаянием, ночевали на улице или просились на одну ночь… Злые люди их не трогали, что взять с таких маленьких, но такая жизнь, когда у тебя нет ничего и ты живешь нигде, а мелкий человек все равно радуется всему – цветущему дереву, улыбке прохожих, летнему ветру…
Им повезло. Ехала мимо повозка, а там – такая милая женщина, прямо запричитала, увидев оборванных девчонок, стала их обнимать-утешать, забрала с собой. Она оказалась кухаркой, Клеменция. Почему мне так хочется плакать, когда я пишу ее имя…
Сегодня ее зовут совсем иначе.
Тогда у нее была своя комната в большом доме, а детей не было, она всю жизнь мечтала, чтобы были.. Там было тепло и уютно, почти как в семье. Клеменция очень хотела оставить Анну-Марию у себя. Вторая девочка дичилась, сторонилась, думала о своем и явно собиралась сбежать куда подальше…
Иногда к Клеменции приходил её друг сердечный, цыган, помогал по хозяйству, чинил всякие мелочи.
Не муж, цыган, любимый…
Постоялый двор, теплый дом, девочки там прожили около года. Были прекрасные минуты, когда цыган брал в руки лютню и что-то пел гортанным теплым голосом, а его милая смотрела неотрывно ему в глаза и Анна-Мария даже ревновала их обоих – так эта любовь была пронзительна и нежна…
А подружка смотрела на все это скептически, она в свои детские годы как-то знала другую правду и ничего хорошего для себя не ожидала, у неё была другая задача.
В прекрасный день Габриэль нашёл Анну-Марию, он обошел всю Испанию, однажды забрел на постоялый двор, постучал и ему открыли…
Они обнялись, как самые близкие люди, и на минуту мир вокруг перестал существовать… И он её увел оттуда сразу, моментально, успела только попрощаться и забрать с собой лютню. А сколько слез пролила бедная Клеменция потом, один бог знает…
Вторая девочка тогда сразу ушла на небо, скоротечная болезнь, так бывает, когда нужно уже возвращаться, долг исполнен. Что это – материнская любовь, которая возвращает человека из-за завесы…
Габриэль с Анной-Марией не спешили возвращаться в Толедо, они шли по дороге, смотрели в небо… и говорили, не могли наговориться. Всевышний послал им прекрасный день, а за ним прекрасный вечер, когда они встретили бродячий театр и прибились к этому берегу.
На каком-то постоялом дворе, там как раз ставили декорации, репетировали перед началом. Слово за слово… Габриэль процитировал что-то из древних греков просто к слову, то ли Плутарха, то ли Светония, когда знакомился, и они так зацепились языками с Чернобородым, что чуть не забыли начать.
Там были все большие, взрослые, красивые и такие прекрасные, так бы и смотрела, не отрываясь… Они и сейчас не менее прекрасные и талантливые, спустя века, я так же ими любуюсь. Далекий свет звезды, близкое тепло домашнего огня, все вместе.
Что-то балаганное, веселое и незатейливое, Габриэль был просто очарован – не самой игрой даже, а возможностью построить на сцене другую жизнь, чтобы зрители плакали и смеялись. В нём зазвучали еще не рожденные сюжеты и стали проситься на волю, быть сыгранными…
Короче говоря, мы увязались за бродячим театром, влились в его состав и прожили вместе с ним чудесные годы, как один день.
Меня первым делом переодели в мальчика, почему-то это казалось и правильнее, и безопаснее.
И гораздо удобнее, когда я бегом за акробатами выполняла аккробатические этюды. Чего я только там не выполняла – разве что, посуду не мыла, а вот на лютне играла с утра до ночи, и в пьесах, и у костра или за столом, и всего казалось мало.
Хотя Габриэль не слишком любил сидеть после спектакля в шумной компании, мы иногда выходили наружу и сидели с ним под звездами, как когда-то в детстве, он думал вслух, а я просто слушала и любовалась его профилем…
В те времена девочки развивались довольно рано, но мы так целомудренно гуляли по испанским дорогам, даже не осознавая, что сердца наши давно стали одним сердцем.
А много ли человеку надо от любимого? Чтобы просто иногда посмотреть глаза в глаза…
На большее у нас и времени не было. К тому же у меня появились друзья, Изабелла, Леон и Микеле. С Микеле мы играли вместе – словно разговаривали, без репетиций, он на мандолине, я на лютне. И понимали друг друга с одного звука, взгляда, мысли…
Изабелла просто удрала из дому, где её собирались выдать замуж за богатого знатного мужа. Не то, чтобы он ей совсем не нравился, а просто вожжа под мантию попала, а тут театр, люди играют, поют…
После спектакля мы там заночевали и она пришла ко мне – мы были одногодки, к тому времени лет по пятнадцать нам было. Переодилась в простое платье, плащ с капюшоном, чтобы спрятаться, сказала – возьмите меня с собой, как было не взять? А наши и вопросов потом не задавали. Хотя Габриэль порывался спросить – «где твои родители, девочка»? но не стал. Не она первая, не она последняя, сколько народу к нам ушло… Про Регину вообще молчу, забыть очень хочется…
А Изабелла – человек смертельно захотел выйти на сцену, играть что угодно, какое тут «замуж», когда такая страсть?.. И ей все удалось, она сразу стала играть на гитаре – наш режиссер её немного поучил, а дальше сама, пальцы ее бегали по гитаре, как родные, будто родилась она с гитарой в руках. И пела так дивно, нежно, все заслушивались…
Дружба была сумасшедшая, ссорились мы дважды в день, с криками, но без мордобоя, потом мирились, пели вместе, пекли картошку на костре. Года два она с нами ездила, а потом очередная вожжа под мантию попала. Она вдруг сказала, что все закончилось. То ли роль ей тогда не дали нужную, то ли в ней самой программы судьбы сработала.
Кстати, она тогда пророчески сказала, что театра скоро не будет, я еще не поверила… И ушла.
Кстати, пока не забыла, мы увиделись много лет спустя, она оказалась замужем, двое детей, за тем самым парнем, за которого её прочили. Оказывается, родители рассказали ему очень правильную легенду, что отправили её в Англию, в монастырь, поучиться, на два года якобы.
Спустя два года она как раз вернулась, словно почувствовала. Легенда была гениальная: тогда монастыри были и школами для девочек, их там неплохо обучали. Правда, она училась в театре совсем другому… и всю оставшуюся жизнь скрывала, что играет на гитаре, и аккорды ей снились, и сольные пассажи, но теперь, когда она пела, всегда требовала аккомпаниатора… Такая конспирация. А остальному легко и быстро научилась, благо посуду в той жизни ей мыть не довелось, семейство было знатное.
Но наш театр действительно закончился. Только перед этим, в самом конце, когда мы думали, что это – начало, было три месяца счастья. Летнее время.
Когда мы с Габриэлем увидели друг друга заново, иначе, вдруг….
Наверное, просто я выросла, глаза распахнулись и увидели – вот он, да, совсем такой. И пускай старше, такая улыбка, такой голос – у него одного на всем белом свете…
Нежнейшее время жизни, тепло удивительное, жизнь и сказка, когда два человека вдвоем становятся одним целым, кем-то третьим, и мир пронзительно ярок, сияет каждая капля, как прекрасна жизнь в любви…
Как недолго, но каждое мгновение – вечность…
И вдруг он пропал.
За ним пришли, стражники. То ли донос, то ли не знаю, но пришли, а его нет, а мы рванули, кто куда, испугались, бросили фургон…
Театр распался, Чернобородый увел часть за собой, кто-то уехал, кто-то занялся другим ремеслом. А я… то есть Анна Мария обнаружила, что беременна. И вернулась к своей любящей кухарке, которую мне хочется назвать кормилицей…
К Клеменциии.
И её цыгану.
Да, это оказались близкие люди, помогли и отогрели, и роды прошли, хоть и болезненно, но быстро и без осложнений. Родилась девочка, Тания.
Ребенок, солнышко, свет мой… Бог знает, где она и что с ней стало потом. Она осталась у цыган и даже не берусь представить себе ее судьбу – просила ли милостыню, скиталась ли по дорогам или встретила свою цыганскую любовь моя еврейская девочка?..
Оставить было нельзя, пропали бы, Клеменция все очень точно объяснила, что нужно вернуться к отцу, выйти замуж и о девочке никто не должен знать…
Когда пройдут века, – мы встретимся непременно, совсем в других сюжетах и разных семьях. Узнаем ли мы друг друга?..
Иногда удаётся кого-то узнать – не специально, а просто вдруг сердце подсказывает, – вот он, мой родной человек, сколько вечностей мы не встречались, ты помнишь? Посмотри в глаза… Никого не оставить при себе, у каждого свой путь, как у звезды в небе…
Словно пишу тебе письмо сквозь все времена, – все невыразимые слова легко улетают в неведомое пространство. Кажется, ты меня иногда слышишь – неведомо где.
Тогда в голове у меня звучит тёплый голос из невозможной дали…
Если мы никогда-никогда не встретимся, если двери реальности заперты, и амбарный замок вечности наглухо приколочен к моей судьбе, то зачем вообще всё?
Зачем я здесь?
Чтобы подметать дорожки и зачищать следы прошлого?
Чтобы просто любить мир, и вот этих воробьёв?
И снова я вижу, как ты сидишь на той самой «лестнице» в небо в вполоборота ко мне и рассказываешь, и вспоминаешь, и больше нет в мире, кроме нас двоих и неба над головой.
Опубликовано в Литературный Иерусалим №35
