Мотылёк
Бабуничка говорила, что перед смертью люди понимают птичий язык. Ефим ей верил, как и многим другим вещам, которые рассказывала ему бабуничка. Прислушивался к чириканью воробьев, боялся услышать знакомое слово.
Бабуничка говорила, что родители Ефима летели в белом самолете и упали в море. Но что люди, упавшие в море, не умирают, а отращивают жабры и живут амфибиями.
Бабуничка пела колыбельную про волчка, который придет и укусит за бочок. Иногда волчок виделся Ефиму в бегущей по потолку тени, или волчий вой слышался в ветре. Тогда бабуничка стала оставлять под кроватью блюдце с молоком и сухарики. И Ефим успокаивался.
У бабунички был дом, закрытый ивой, и крыша у дома была голубая. На деревню Малые Крючки всего двадцать домов, а с голубой крышей только один. Ефим часто залезал на эту крышу, и все ладони были потом в голубых точках. Он ложился, раскинув руки в стороны, и обдумывал, как бы сделать крылья.
С крыши дома бабуничка прыгать Ефиму не разрешала, слишком высоко. Поэтому Ефим мастерил крылья и прыгал с крышки компостного ящика, а напрыгавшись с ящика — прыгал с качелей, привязанных к ветке ивы. Размахивал конструкцией из перьев и палочек или растянутым бабуничкиным цветастым платком, но все без толку.
В Малых Крючках школы не было, поэтому Ефим ходил в соседнюю деревню, в Большие Крючки. Там помимо школы было пятьдесят два дома, а еще рынок, церковь, банк и клуб.
Идти было недалеко и приятно. Зимой на лыжах, а летом пешком, через колючие колоски. В Больших Крючках Ефим мог купить что-нибудь на рынке, а еще раз в месяц заходил в банк, чтобы снять бабуничкину пенсию и свое пособие. Сама бабуничка Большие Крючки недолюбливала за суету. Да и вообще говорила, что деньги не так важны, как важно хозяйство. А чтобы все было в порядке с хозяйством, бабуничка держала под скатертью заговоренные колоски пшеницы и читала молитвы.
Взрослел Ефим быстро. Молоко из блюдца под кроватью пил сам, если ночью становилось голодно. На голубую крышу залезал только тогда, когда читал или фантазировал. На качелях качался для удовольствия, не спрыгивая. И со временем стал замечать, что ветка ивы, на которой держались качели, стала скрипеть и осыпаться голубоватой выцветшей плесенью.
Одним вечером бабуничка, сидя на скамейке, лечила руку. Рука была будто бы неживая, землистого цвета и чуть меньшего размера, чем нужно. Бабуничка прикладывала к ней раздавленные ягоды барбариса, чтобы очистить кровь и вернуть коже розовый цвет.
Услышав хруст в ивовой ветке, подошла ближе и, наклонив голову, слушала. Ефим раскачивался и лузгал семечки. Ветка кряхтела, птичка на верхушке неразборчиво щебетала, а где-то далеко, в вечернем тумане, кричала на ленивого мужа злая Люда.
— Ива уже старая, — сказала бабуничка, — слезай, Ефимка.
За ужином бабуничка о чем-то думала, спрятавшись за самоваром. Ефим крутил головой, но видел только самого себя в золотом отражении и бабуничкины руки. Неживая рука была завернута в тряпочку.
В молчании есть не хотелось, еда становилась безвкусной. Ефим вымыл посуду, почистил зубы и улегся в кровать.
Перед сном бабуничка села к Ефиму в ноги и откашлялась, будто бы собралась громко петь.
— Нам надо подготовиться к моей смерти, — сказала она вместо пения.
Ефим спрятал лицо под подушку.
— Я столько лет живу, что смерти не боюсь. И ты не бойся. Надо только, чтобы ты был в Малых Крючках, а не в детском доме. Плохо там, в детском доме.
Ефим перевернулся набок, уперся лбом в шершавое дерево и укусил край одеяла. Бабуничка встала с кровати, и все затихло, слышно было только как за стеной шебуршатся мыши.
На следующий день они пошли в Большие Крючки вместе: Ефим в школу, а бабуничка на рынок, чтобы продать трех коз. Ефиму было жалко коз, бывают козы кусачие, а эти были ласковые, как котята.
Еще через день бабуничка продала кур и кроликов. Цесарок оставили, чтобы те шумели вместо собак. Ефим блуждал вдоль пустых и тихих загонов, думая о том, что после лета наступает осень.
Все деньги отнесли в банк и положили на книжку Ефима. Там же бабуничка подписала свое завещание, и подпись у нее была буквой «А». Согласно завещанию, все уходило внуку. Ефим завещание читать отказался, сидел на банковском неудобном стуле и гонял в голове мысли, выискивая ту, которая могла бы его успокоить. Быстро нашел: бабуничка готовится к плохому, но проживет еще много лет.
Однако вечером бабуничка вытащила из сундука потертый кожаный саквояж и стала складывать в него вещи. Левой рукой она уже почти не двигала, приложила ее к животу, как умершую.
— Ты куда? — заволновался Ефим.
— Умирать ухожу.
— Почему не дома?
— Дом для живых. Когда дома кто-то болеет — плохо.
— А если ошибаешься?
— Ты меня послушай, Ефим. Закончи девять классов и уезжай. Осень тебе переждать и зиму. Готовься к поступлению в училище, а там уже будешь взрослый.
— Зря все продали.
— Не зря.
— Денег все равно мало.
— А пенсия моя на что?
— Так разве же это честно?
— Честно, нечестно — все ерунда, — сказала бабуничка, — я хочу, чтобы ты, Ефимка, выучился в большом городе, в Глюклихе. Лучше, чем в Глюклихе, нигде не учат.
Ефим топнул ногой, выбежал во двор и залез на крышу. Бабуничка вышла тоже, подошла к дому и продолжила говорить то ли с домом, то ли с Ефимом:
— Ты молодой, а я старая. Ты смерти не боишься по незнанию, а я ее не боюсь, потому что все уже про нее поняла. Надо делать то, что нужно, и не кукситься. Соседям я скажу, что уехала лечиться.
Зашелестела ива, бабуничка вернулась в дом. Ефим лежал на крыше, и чтобы отвлечь себя от грусти стал считать звезды, но так и уснул. Наутро вроде бы слышал, как скрипнула дверь, но не проснулся. А когда проснулся — остался совсем один.
В Малых Крючках Ефиму сочувствовали. Ему же хотелось, чтобы его не видели. В любом общении Ефим ощущал, что люди вокруг маленькие, что даже взрослые — маленькие, а он один — большой.
Больше прочих волновала Ефима злая Люда. Один раз он даже видел, как она смотрит в его окно. Водит носом, вращает круглыми глазищами на бледном лице.
А позже злая Люда показалась в Больших Крючках, когда Ефим снимал бабуничкину пенсию. Сказала, что больше, чем три месяца, в больнице не держат.
— А если всё еще болеют? — спросил Ефим.
— Если долго болеют — значит, дело к умиранию. Тогда домой отправляют, чтобы не замараться.
— Я завтра поеду в больницу и всё узнаю, — соврал Ефим.
Когда вернулся домой — увидел сломанную ветром ветку ивы, обездвиженные сброшенные качели. Ефим разозлился, распилил ветку на дрова и раскочегарил печку.
Всю следующую неделю Ефим кружил по лесу, собирал в карманы замерзшие грибы и думал, что делать. Считал в уме отложенные деньги: хватит ли по весне на билет до Глюклихи, чтобы сдать экзамен в училище. Какое училище? Хорошо бы лётное.
Подумав о хорошем — падал, думал о плохом. Было ясно, что злая Люда никуда не денется, так и будет его доставать. Ефим перебирал идеи, как поступить, и увидев белого зайца на фоне первого снега кое-что, наконец, придумал.
Вернувшись домой, он прошел в бабуничкину комнату, открыл ее сундук с оставшимися вещами. Одежды там было много, и вся пахла живой бабуничкой. Горячим чаем, блинами, кислой сметаной.
На следующий день после школы Ефим включил во всех комнатах свет и оделся в бабуничкину одежду. Завязал тот самый платок, с которым учился летать, надел юбку в пол и вязаную кофту со спрятанными на рукавах дырочками. Больную руку замотал в тряпку и старался ею не шевелить. Ссутулившись, стал медленно хромать по дому.
Отдыхал в тех окнах, которые закрывала от соседей ива. Когда через полчаса зашумели цесарки, а мимо окна прошелестела тень — успокоился. Выключил свет, разделся и уснул.
Наутро, впервые с лета, открыл в бабуничкиной комнате шторы. Взял тыкву, завернул ее в платок и уложил на подушку, рыжим к стенке. Под одеяло положил ее вещи, а сам пошел в школу.
— Бабушка вернулась, — сказал он ленивому мужу злой Люды, покачивающемуся на пути в Большие Крючки позабытым пугалом.
Муж выглядел плохо. Нос как перезрелая влажная слива, а глаза печальные.
— Мы уже видали, — ответил тот. На шее у него висел бинокль.
Так Ефим дотянул до весны. Ходил вдоль окон то собой, то бабуничкой. В мае пошел на станцию и купил билет до Глюклихи. Потом зашел в магазин, набрал разных продуктов: слоеный язычок, быстрозавариваемую вермишель и консервы на ужин.
Дорога домой темная, вдоль кружевной тени леса. Слышно то уханье совы, то шорох листьев, то чье-то нашептывание. Подходя к Малым Крючкам, Ефим увидел, как в майской черной ночи тянется в небо свет от полицейской мигалки.
Он остановился. Стал перебирать всё плохое, что могло случиться. Нашли тело. Злая Люда влезла в дом и увидела, что в кровати спит тыква. Теперь его отправят в тюрьму, а ему там видимо и самое место. Из тюрьмы выйдет пустым стариком: ни образования, ни дома, ни семьи.
Ефим снова пошел вперед, хотя ноги дрожали, а страх сменился жалостью. Он чувствовал себя преступником, который не сделал ничего дурного, но не заслуживает пощады.
Над домом большой тенью возвышалась ива, шелестела листьями, закрывала дом почти полностью. Всюду летали черные точки майских жуков. Но машины стояли будто бы поодаль, а где-то справа чернильной кляксой ютились громкие люди. Ефим подошел к людям, и занизив для чего-то голос, спросил, что произошло.
— Привет, Ефимка. Людка побила мужа, а тот побил Людку. — Сказала соседка, не отводя взгляда от снующих и голосящих людей. — Ору было — до самой Глюклихи.
— Понятно, — ответил Ефим и юркнул домой.
Дома спрятал билет подальше, поставил чайник. Домашние звуки казались ему громче тех, что были на улице. Тикали часы, шумела вода, мотылек бился крылышками о лампу. Ефим схватил его аккуратно за мягкое тельце, выпустил в открытое окно. Мотылек нарисовал круг в воздухе и полетел куда-то высоко.
«На луну летит», — подумал Ефим.
Стыд
Мрамза не смотрит на последнюю парту. Давид и Татащ рисовали не на бумаге, а друг на друге. У них зеленые лица, желтые волосы, красные руки.
— Поставите двойку — я стану таким же, как Аста Чагава! — стонет Татащ, когда раздается звонок. — Мне надо закончить школу, а учителя злые, ну, Мрамза Хосовна!
Мрамза знает вроде бы, что вестись нельзя, но рисует им в журнале тройки. Вдавливает ручку так глубоко, что цвет чернил из синего становится черным. Давид и Татащ проходят мимо ее стола, заглядывают в журнал и гогочут. Когда их уже не видно, Мрамза шепчет беззвучно, что Аста, может, и не оканчивал школы, но по рисованию был отличником. У Мрамзы над столом висит рисунок с пятиногим барашком, этот рисунок для нее сделал Аста. Каждая нога барашка обута в черный человечий сапог, и когда Мрамзе тяжело, она рассматривает эти сапоги.
Мрамза выходит на школьный двор. Прячет в кошелек обручальное кольцо, застегивает пиджак до последней пуговицы. От школы идет по тропинке — прыг на бетонные плиты, отсюда видно узкую полоску моря, цветущие кусты, волосатую пальму, а еще многоэтажку. Окна многоэтажки то черные, без стекла, то белые, со стеклопакетами. В одном из белых живет Мрамза, но идет она не домой, а от дома.
У Мрамзы большая голова, худая шея, сутулые плечи. На улице тепло, но ей холодно, потому что стыдно. Она выходит к железнодорожным путям, только поезда здесь не ходят. Всё вокруг заросло дикой розой, папоротником, закрутилось вьюнком. Над ручьем шелестит шелковица, скидывает зрелые ягоды и листики. Мрамза срывает несколько ягод, и пальцы становятся синими. Она вспоминает, где рядом с домом растет шелковица, если спросят муж или мама, почему у нее такие грязные руки.
Из покосившейся будки выглядывает собачка с пятнистым носом и бежит за Мрамзой, как за хозяйкой. Мрамзе хочется почесать ее за ухом, но собачка останавливается, кусает свой грязный бок, и Мрамза прячет руки в карманы. Вдоль путей — разноцветные домики, в каких-то из них живут, а где-то только фундамент остался и дырявый забор. От забора к забору бродят цыганки в платках, в пестрых юбках. У домов сидят в клетках волнистые попугайчики, чирикают, чешут клювы.
Когда стемнеет, цыганки возьмут попугайчиков на руку и пойдут в центр, к морю, гадать русским туристам. Мрамзе тоже как-то нагадали большую любовь, семейное благополучие, восемь детей. Она пошутила тогда, что работает учительницей в школе и детей у нее не восемь, а шестьдесят. И после краснела, потому что цыганки в ответ хохотали, а муж сердился.
В сумке у Мрамзы детские рисунки, бумажные журавли, учительская премия, завернутая в газету. Вдалеке видно ущелье с заросшими боками, с каменным лицом, глядящим на море. Здесь уже ни людей, ни домиков, даже собака убежала куда-то. От тугого пучка гудит голова, и Мрамза вытаскивает из волос жесткие шпильки.
Железнодорожные пути раздваиваются: одни ведут сквозь ущелье, а вторые, едва заметные, в колючие заросли. Мрамза выдыхает, лезет через колючки, потом смотрит по сторонам и улыбается. Вот зелёная поляна, за ней море, и даже крапинки кораблей блестят вдалеке. Рельсы заканчиваются у горной стены, а в тупике стоят грузовые вагоны, в которых Мрамза хранит секреты. Она проводит здесь по два часа каждый вторник, а если повезет, то и в пятницу. В эти дни по расписанию школьный кружок, на который никто не приходит.
Здесь случаются камнепады, и камни разбросаны по всей поляне, будто чьи-то игрушки. Еще на поляне ромашки, сваленный кучей чернющий уголь, гигантские ржавые шурупы и гайки, а по вагонам ползет виноград. Мрамза идет к вагону, забирается внутрь — в глубине темно и душно, ближе к выходу лежит свернутое одеяло. Рядом — огрызки, высохшие косточки персиков и черешни, вьются мелкие мушки. Сложены книги, и Мрамза берет одну, чтобы рассмотреть обложку, в страницах вырезана ямка и спрятан абхазский нож с деревянной ручкой. Мужчины любят ножи, даже дети ходят в школу с ножами, даже дети…
— Мрамза Хосовна?
К вагону подходит Аста, в руках у него ведро воды, а на плече полотенце. Аста красивый, узкий и вытянутый, как молодое деревце. Он ставит ведро на землю, не пролив ни капли, и отгоняет рукой насекомых.
— Я принесла кое-что, — улыбается Мрамза.
Аста подходит ближе, от него пахнет медом и морем. На поясе у него еще один нож, нос перепачкан черешневым соком.
— Ты ведь тоже делал это, ты помнишь? — Мрамза отрывает зубами кусочки скотча, вешает детские рисунки на стены вагона. В темноте мало что видно, но ей кажется, что становится светлее от журавлей и барашков, от того, что на всех рисунках желтое солнце. — Твой был красивый барашек, Астик, очень красивый.
— Самый красивый у Кати был, я думаю так.
Аста сегодня сердитый — Мрамза чувствует его настроение по одному слову и кусает в задумчивости губу. Он смотрит на землю, а не в глаза, и вытаскивает нож, чтобы поковырять ржавую шелуху вагона.
— Да нет же, что красивого в идеальном барашке, там нет свободы, у этих отличниц, зубрилок… — аккуратно говорит Мрамза.
— Кажется, у моего барана пять человечьих ног было?
— Я повесила твоего барашка в кабинете, он до сих пор там висит, и, когда его вижу, я вспоминаю о тебе, дорогой.
Мрамза улыбается, пытается поймать взгляд Асты. В школе и правда можно думать о чем угодно, и здесь тоже можно. Только дома нельзя, ведь мама мужа сказала, что читает чужую память, как книгу. Мрамза вроде и не верит маме, но когда смотрит в ее глаза, то боится. Глаза у мамы черные, и ресницы толстые от туши, похожи на лапки жуков.
Страшнее всего Мрамзе вспоминать день, когда Аста после урока обнял ее за талию, сжал и пошевелил пальцами. А еще страшно вспоминать любовный сон, или когда Мрамза выкурила сигарету, когда своровала у мужа деньги прямо из кармана его рубашки, когда стала таскать в грузовой вагон вещи. Когда там же укрыла Асту, будто и его тоже украла, как вещь.
Аста сидит на ступеньке вагона, а Мрамза собирает ромашки, чтобы сплести венок. Ромашка к ромашке, мало кто плетет так же красиво, как она. Потом опускается рядом, протягивает Асте завернутые в газету деньги. Скидывает на землю квадратные туфли, ставит стопы на нагретую траву.
— Мужчина не берет у женщины деньги, — говорит Аста низким голосом и смотрит на газету с таким видом, будто видит в ней плохую новость.
— Это мой подарок. А это у тебя что?
Мрамза слюнявит палец и стирает с носа Асты пятнышко сока.
— Меня поймают! — Аста резко отстраняется, поднимает руки к небу. — Я слышал утром голоса детей! Они обязательно скажут, что здесь прячется кто-то. Бог все видит!
— Здесь ходят мальчики, но это ерунда, никто сюда не придет. Мало ли кто может жить в вагоне? Никому нет дела. Ты видел в том черном углу мой секретный мешок? Там есть все: и горелка, и мягкий коврик, и чача. Еще немного — и можно будет бежать…
Мрамза останавливается, чтобы не рассердиться, на уме у нее еще много слов. Местные босоногие мальчишки правда ходят здесь по вершинам, она видела их несколько раз.
— Слушай, Аста, слушай! — продолжает Мрамза. — Ты знаешь про такое место, Псху? Это высоко в горах. Там есть где жить, и зимой туда не пробраться. Там можно переждать зиму, а потом пересечь границу, когда все про нас забудут.
— Тебе зачем это? Зачем со мной идти? Зачем помогать?
— Мне хорошо с тобой…
Аста сердито дышит.
— Я виноват перед всем городом, Мрамза Хосовна.
— Пожалуйста, называй меня Мрамзой.
— Я не могу тебя так называть! Я мог бы называть тебя мамой, но я уже взрослый мужчина и мне не нужна мама, чтобы заботиться, я сам о себе забочусь. Дай мне думать, помолчи.
Мрамза трясет коленкой. Встает, подходит к горе, смотрит наверх. Она часто смотрит на гору. Камни складываются в ступеньки, и на последней желтеют цветы. Над ними в голубом небе бледная круглая луна, а между луной и цветами как будто чья-то голова. Мрамза моргает несколько раз — и головы уже не видно. Мягкие ромашки падают на землю. Ну и ладно, Мрамза соберет новые, пока Аста думает. Она поднимает одну, шепчет, отрывает лепестки. Любит — может полюбить. Любит — может полюбить. Ромашка висит в руке, как шнурок.
— В горах тропы узкие, не пройдешь плечом к плечу, так рассказывал отец! — кричит ей Аста. — Либо одному идти, либо друг за другом, от старшего сына к младшему. Как я могу взять с собой учительницу, слушай? Ты замужняя женщина, как мне отмыться потом от такого греха?
— Твоя семья думает о твоем грехе, но не думает о своем! — хрипит Мрамза. — Они думают тебя убить, это ли не главный грех?
Семья и соседи разговаривали с Астой три раза. За длинным столом, но без еды и вина, как с мертвецом. Среди деревьев вокруг стола тоже сидели люди, чтобы цокать и качать головами. Мрамза напросилась на разговор как любимая учительница Асты, говорила с ним за всю школу. Тоже качала головой, трясла пальцем. Вот только сказала она ему совсем не то, что говорили другие. Прошептала, что у нее есть план, а еще что знает место, где можно спрятаться.
Когда Аста сбежал к Мрамзе, его отец кричал и плакал. И все женщины плакали, и Мрамза тоже на всякий случай плакала, и даже вырвала клок волос. Отец смял в кулаке фотографию Асты, вышел к сердцу двора, кинул ее в песок и растер ботинком. Мрамза сказала Асте: возвращаться нельзя, тебя могут убить.
— Сбежим в Псху, Аста, скажем, что мы муж и жена. Ты ведь актер, Аста, я так думаю. Сыграй мне мужа ради нашего спасения. Тебе же не было стыдно, пока не…
— Ты не видела этот фильм, — стонет Аста.
Мрамза кивает. Но Мрамза видела. Про фильм знал весь город, вся школа гудела о нем каждый день. Мрамза заворачивалась в черный платок, покупала кассету в ларьке. В этом ларьке на окраине города у фильмов даже нет названий. Вся очередь к ларьку без лиц и в черном, никто не показывает ни глаз, ни носа, ни даже пальца. «Дай мне тот фильм, где Астик Чагава», — прошептала продавцу Мрамза.
Аста в фильме такой красивый и голый. Мрамза так себе все и представляла. Даже в школе, когда он шевелил пальцами на ее боку, Мрамза чувствовала через ребра такое, чего никогда до этого не чувствовала. Такие горячие пальцы могли прожечь пиджак Мрамзы, как раскаленный утюг.
Асте сказали, что фильм отправят в Америку, заплатили сто долларов за съемку. Он сразу же прогулял все деньги и почти сразу же все забыл. В Америку фильм не попал, а все кассеты раскупили родственники.
— Аста!
— Это ветер, — мягко говорит Мрамза. — Если хочешь, спрячемся в вагоне.
— Аста! Аста!
От ущелья тянутся, как дым, голоса, и голосов все больше. Мрамза прыгает в темноту вагона, хватает мешок и деньги.
— Я тебя спасу! — кричит Мрамза, выпучив глаза. — Просто нужно бежать вместе! Иначе каково мне будет одной? Ты такой же, как я, ну, ты!
В гору Мрамза карабкается быстро-быстро, ей кажется, что она — серна. А еще ей кажется, что Аста лезет следом, и она старается ступать легко, чтобы его не завалило камнями. Мрамза забирается наверх, но за ее спиной до самого моря не видно ни одного человека. Только многоэтажки-коробочки, маленькие игрушечные гаражи, белесый след от самолета.
С другой стороны ущелья доносятся разные голоса. Мрамза скидывает пиджак и подходит к самому краю. Волосы закрывают лицо, потому что Мрамза растеряла все шпильки. Волосы у Мрамзы то прямые, то кудрявые, и все разных цветов. Седые, каштановые, черные.
Вот внизу стоит отец Асты, а вот его соседи и одноклассники. Мрамза видит, как все больше людей выходит к рельсам. И бабушки в черном, крохотные и горбатые, и дедушки с портретами предков — все они пришли стыдить его, трясти клюкой и ахать.
Мрамза подходит к краю обрыва, волосы развеваются, как змеи. Она широко открывает рот и кричит:
— Уходите отсюда, или прыгну!
Внизу не становится тише, ветер тащит голос в горы. Людей под ногами все больше, будто весь город пришел, вся страна. Мрамза делает шаг вперед, и по ущелью катятся камушки. Внизу из колючих кустов медленно выходит Аста. Голова опущена, спина сутулая. Аста подходит к отцу, падает на колени к его ногам.
В животе у Мрамзы крутится тошнота. Она делает теперь шаг назад, спиной, еще один и еще. Мрамза оборачивается к горам: здесь тропинки как ветка сосудов, перепутанные серые ниточки. Такие, что и правда, плечом к плечу не пройдешь. Мрамза закидывает мешок на спину и вытирает рукавом потный лоб.
Опубликовано в Этажи №1, 2023
