Если коротко, тот, что здесь — далеко не я:
я — тот мячик, который пес понесет с водой —
подними, отпусти, надкуси — вот опять упал
/полетел/удивился — беременной стал землей.
Говоря в этот раз об этом авторе, я отчетливо понимаю искаженность последующей речи, поскольку мысль «троит» — вот и первое слово из опубликованной в номере 2, 2020 журнала «Дети Ра» подборки Александра Петрушкина.
Свежей подборки. Свежее — уже, верно, не будет.
Речь здесь неизбежно тяготеет разом к конспирологии, мифологии, обрывкам впечатлений, диалогов, курьёзов. Память альбомна, более даже фото-, чем кинематографична, и чем далее, тем менее возможна точная [тонкая] настройка, а именно она и нужна.
Это его, Петрушкина, метод, его постоянный ревизионизм собственного слова, слова амплитудного, во многом избыточного, иногда откровенного до бесстыдства и юродства, часто намеренно [бес]совершенного и тем живого.
Чтение журнальной «ленты» после вышедших в конце 2019 года «Стихотворений», про которые автор говорил: «определился, что написал за время своей осознанной поэтической деятельности (20 лет) 125 стихотворений, с которыми не смог пока расстаться — потому и включил их в книгу», не напрягает, как могло бы, но возвращает в процесс. Петрушкин писал много, писал постоянно, и приращение [течение] ценил выше последовательных связей. РЕЧЬ становилась важнее и больше СЛОВА, как вектор всегда больше и динамичней точки, вектор дает движение, дает жизнь.
Эта динамика в подборке прочитывается верхним чутьем, по первым строкам, вписанным в единый ритм. Вот начала первых четырех стихотворений:
Все полость или свет
от мрака отраженный…
(12.01.19)
Не тяжелей метель дороги лошадиной…
(13.01.19)
Квадраты воздуха округлы, виноваты.
(29.01.19)
Молчания белый плод —
плеск изнутри весла…
(25.02.19)
Понятно, что, если от каждой из приведенных строк идти вглубь, ритм ломается, возникают зацепки, иные поводы подумать, чужая и смежная поэтическая речь. Прочитанное здесь «Слепи снежок, как новый алфавит…» уводит, например, по памяти к «Всё кончено.
И бог молекулярен» Кальпиди (2005), где «Он вместо снега ссыпал алфавит…». На уровне ощущений всплывает и Александр Еременко, и Аркадий Драгомощенко, и, вероятно, много кто ещё.
Лирика проступает сквозь инженерные наброски мироздания, уточняется и приращивается собственный и всемирный духовный и культурный опыт, опыт говорения Богу и с Богом.
Все глохнет, слепнет — вынь бельмо мое,
как электрические смерти киловатты
из механических заснеженных птенцов.
Будь пианистом-слесарем, слоном…
у меня связывается с стихотворением «La mariposa de arena» (То, что чудеснее речи любой…), вошедшим в книгу «Геометрия побега» (2018).
Но ничего не случается, что
может озвученным стать — переносным
смыслом. За контур — усни, инженер,
слесарь-сантехник бабочкам водным.
Это поле ассоциаций и подобий можно расширять и расширять, опираясь на крылья постоянных для Сашиной поэтической речи бабочек, воробьев, ангелов. Собственно, поэзия, по словам самого Петрушкина, есть говорение «на ангельском диалекте», что бы поэт ни имел под этим в виду.
«Поэтическая речь — это наиболее точное отражение искалеченного своей неприютностью бытия. Если вы поняли, о чём я — то рад за вас, если нет — то вы всё поймёте, выйдя с той стороны словесного лабиринта. Хотя и точность — никак не соотносится с необходимостью своего проявления в материи стихотворного текста», — пишет Петрушкин.
Отмечу, что вопрос точности здесь важен, но важен в специальном смысле — пока поэзия тяготеет к откровению, к той «передаче», которую удалось поймать собственной «антенной» и выдать в мир, минуя процесс дешифровки. Не знаю, можно ли говорить здесь о поэтической честности, но о поэтической адекватности — несомненно. Отдавать то, что получил, не более, но и не менее.
Итоговый код необходимо или дешифровывать по подсказкам (библейским и прочим), либо принимать все как есть, опираясь на визуально точные (в прямой и обратной перспективе) маркеры. «Как потоп, наступает земля», «разрезан, как хлеб и рассвет», «ангел стоит — сам себе белый лес или камень» и т.п. Здесь важно вовремя остановить собственную читательскую рефлексию. Помните, были такие стереокартинки, где изображение проступает из хаоса пятен только при определённом усилии глазных мышц.
Кстати, с какого-то момента понимаешь, что поэтическое изображение раз за разом строится из одних и тех же пикселей, или, по Петрушкину:
но ты стоишь, все это говоришь
и выжигаешь куб, квадрат и нолик.
Оттого — много как сквозных, так и смежных повторов. Так, «беглый отец», который появляется в стихотворении «Глаз голубиный тяжел, словно он в Арарат…» через кольца кинопленки (способ зрения в стихотворении, датированном днем позже), приходит к:
отец,
что растворился
средь своих колец,
бегущих по
отсутствующего глади
при каждом в камень
падающем взгляде.
Так бабочка
касается лица,
в котором нет
[и не было] отца
То есть мы снова возвращаемся к уже упоминавшейся аллюзии на Чжуан-цзы:
Богу (отцу? — примечание мое), что бабочке может присниться
то, что чудеснее речи, и снег
в камне за ней продолжает кружиться.
Петрушкин продолжает работу с богом и алфавитом. Работу всегда на ощупь, вслепую.
Изнанка голоса есть Брайль,
который сыплется наружу.
Или вот:
И человек [увиденного список]
[как жест из смерти] вычтен и исчислен,
и удлинен до мокрой фотовспышки,
где улыбается [как подпись к…] темноте.
Жизнь, смерть, жизнь как функция смерти, смерть как функция жизни, зрение во всех возможных и невозможных способах, зрение разрезанное, вынутое из глазниц, ангелы, которых женщина может, например, раскатать из рулона, которые неподвижны, которые застыли, дыры и отверстия («дырка в руке рыбака», «взведя просветы ангелов, как курки», «Воронята сверлят дыру на его плече», «Крот, что проделал дыру, как зрачок», «кожей своей, состоящей из желтых щелей» и так далее). С какого-то момента понимаешь, что сквозными оказываются все образы. Они наслаиваются сами на себя, обрастают лексическим 3D, приходят в движение, оставаясь и продолжаясь.
Автор, кажется мне, делает это вполне осознанно. Избыточность нужна и ему, и мыслимому [видимому] читателю (Если вкратце сказать, то получится «будем жить»). Только через избыточность становится возможным непрерывное уточнение, игра в ответы и вполне серьезные, без малейшего привкуса игры вопросы.
Что означаешь ты, кроме себя самой,
вздувшаяся природа среди ночных пузырей
(…)
Что означали мы, припоминая свет
между водой и водой — поломки, осколки и…
Иногда эта же избыточность перехлестывается через края собственно авторской речи.
И возникает Дант голосом Пастернака. «Наполовину снег висит, / он, свет пройдя до половины».
И совершенный, хотя и не написанный Иосифом Александровичем Бродский
Так сядешь в кафе —
и уже навсегда просрочен
потерян, как воздух из легких
исторгнут, что значит — точен.
Так не бывает — тикает рядом касса,
стрелки взбивая из речи. Теперь опасно
рядом стоять (глядишь и нацепят ценник,
то есть окрикнут и в имя твое, как солому, веник…
Это не выглядит эпигонством, не снижает впечатления, хотя масса текстов, вольно или невольно написанных «под Бродского», дает устойчивый рефлекс отторжения. А здесь вот раз, и не даёт. Феномен — отнюдь не объяснимый тем, что «Петрушкин мне друг». Феномен, нуждающийся в объяснении, в ответе, который невольно продолжаешь искать в этих стихах, читанных фейсбучно, раздробленно.
И снова возникает банальная мысль о том, что социальные сети нагнули поэзию, разодрали автора на портянки единичных высказываний. Что-то вроде «из-за деревьев не видно леса», когда лес [речь] важнее. А к этому ещё — постоянно возникающая на пути автора пресловутая гераклитова река. Река — тоже сквозной образ, только смысл ее понимаешь далеко не сразу, пока не получаешь точного указания:
Тот, кем записано это, уже не я.
И тот, кто читает первым, это не я.
Человек — это голос крапивы, которым сгорает дом,
прикасаясь ко смерти своей каждым больным углом.
Вместе с этим пониманием приходят еще несколько. Поэзия мутирует в чистую метафизику и «Этот берег исчезнет раньше реки, у которой он…». Я не знаю, что еще, кроме смерти, может означать для человека, осознанно и любовно живущего в озерном краю, исчезновение берега. Догадываюсь, ощущаю интуитивно, но облечь в слова не получается. И не надо, наверное. Как о смерти [тоже? теперь?] не надо. Сказано уже. В двух строчках сказано то, на что многим не хватит кипы листов в рост человека.
Мертвые нас победят, увеличив свои ряды
ступай осторожно — потому что мы их следы…
Опубликовано в Вещь №1, 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!