Отрывок
КАРТИНА
Она висела у бабушки над кроватью, занимая значительную часть стены, картина в позолоченной раме исторического сюжета. Интерьер похож на Грановитую палату: своды, полутемно, на переднем плане – алтарь, перед ним царица в короне и длинной белой горностаевой мантии, одной рукой показывает на образ, а телом своим закрывает мальчика в зеленом бархатном костюмчике, оба глядят испуганно туда, где в глубине палаты кучка нападающих в боярских платьях, один – впереди замахнулся секирой…
В семье сложилось версия сюжета картины: убийство царевича Дмитрия. Я много позже, в сознательном уже возрасте пыталась разобраться и начисто отвергла эту версию. А когда в первый раз увидела эту картину у бабушки в комнате, то красивый мальчик этот в зеленом костюмчике с длинными каштановыми кудрями снился мне две ночи подряд.
Фотопортрет бабушки в коричневых тонах стоял на шкафу в комнатке моей тетушки Аполлинарии – широкое, спокойное, красивое русское лицо, гладко зачесанные волосы, глухое оборчатое платье заколото на груди большой брошью.
Всего у бабушки было одиннадцать, то ли двенадцать детей. До взрослых лет дожили трое: старшая Аполлинария, моя мама Валентина и Александр.
Одного маленького, по семейным преданиям, переехало царской коляской на Валу, об этом, кажется, писала «Нива».
Семье платили пенсию. Другого мальчика жулики раздели зимой на Валу… Тяжелейшей утратой была смерть сына Бориса, красавца и весельчака, он умер девятнадцати лет от болезни сердца.
Здравствуй, Лина! Получила я твое письмо полное возмученья, но разве я виновата, что так складавается дело на пример Борис в больнице лежит так плох что не о каком сонатории думаю и не придется ты счастливая, что не видиш его страданий, а я изнервничалась и устала до сумошествия и никак не приду в себя.
У нас в Москве появился опять сыпняк даже в больнице. Валя на неделе числа 7-го едет за кресинкой.
Аполлинария в тяжелое послереволюционное время отучилась в Университете на биологическом и много бывала в экспедициях, тогда занимались истреблением малярийного комара.
У неё сохранились письма бабушки на пожелтевших листах фиолетовыми чернилами.
В детстве я много бывала у бабушки в Сокольниках, папа с мамой меня туда привозили, а жили мы уже недалеко от метро Смоленская, в квартире еврейской семьи моего папы.
ПЕРЕМЕНЫ
Здравстуй Лина… приехали мы благополучно… дорогой даже уснула немного. Валя неспала нашла себе какого-то выдвиженца и всю дорогу сним трещала он нам и выйти помог и на трамвай усадил словом доехали хорошо… Лина, Валя никуда еще не устроилась, ждёт тебя соскучилась нескем поссориться. Лина у нас уже приличные морозы одевайся в дорогу теплее… Но досвидание ждём домой, про масло не пишу а то уже я на верное тебе надоела, будь здорова твоя мама.
С продуктами в провинции было лучше, чем в Москве, тетя Лина прикармливала семью.
Моя мама Валентина, не в пример старшей сестре, была бойкой, веселой девушкой. Они с папой познакомились на танцульках в Сокольническом парке. Мама имела успех, папе пришлось поплатиться за это, его однажды, когда возвращался после свидания, побили в небольшом скверике рядом с церковью на Валу, слышал, как спросили: «Этот?» – «Этот!»
Они поженились, когда им было по девятнадцати. Но как так вышло, что еврейский мальчик Айзек был принят в исконно русскую семью с купеческо-мещанским прошлым? Нравы, порядки, взгляды в корне изменились после революции. Да и жизнь была тяжелая, а парень произвел хорошее впечатление на бабушку, вроде серьезный, не шалопай, учился на инженера! Приговорила дочку. Папа в молодости был довольно красив.
А я один сижу на плитуаре и вижу я:
Идут себе три курочки, первáя впереди.
Вторая за первóю, а третья позади…
Эта песенка из раннего детства моего отца, из крайне редких, скупых его воспоминаний. В отличие от купеческой, здесь не было никаких документов, писем, каких-либо сведений об истории семьи, о предках, – ничего, белое поле. О еврейских традициях, праздниках – никогда, ни полсловом. Папа полностью растворился в русской семье, ну, а потом погружен был в работу. Он сделал успешную карьеру. Знала только, что отец моего отца умер, когда Айзеку было четыре года. Об этом рассказывал не раз.
Эта печаль в нем жила. Валялся еще где-то в пуговицах католический медный коробчатый крест с распятием и надписью: INRI – Иисус Назорей Царь Иудейский.
Не знаю, откуда, чей. И – одна-единственная как-то попалась открытка неизвестного отправителя из Польши… Все.
Папа потом, позже, переменил свое еврейское имя Айзек на Аркадий, под давлением мамы. Но она всю жизнь звала его Аськой.
ПРОТОЧНЫЙ ПЕРЕУЛОК, ДОМ 11
Дом в Проточном переулке, куда мама переехала после замужества, был барачного типа, какой-то бело-известковый, тоже двухэтажный, как в Сокольниках, он стоял на углу, где разворачивался трамвай. Еврейская семья переехала в Москву из местечка под Могилевом, должно быть, когда отменили черту оседлости. Квартира в первом этаже была даже еще просторнее, чем в Сокольниках. От двери открывалась необъятных размеров прихожая-кухня. Там жили папины сестры Тося и Нина, и мама Анна Исаевна, в метрике отца было другое ее имя: Шмуля Израилевна.
Красный коврик с замысловатым узором над моей детской кроваткой. Засыпая, я глядела на него, составляя рисунки из узоров и линий. Небольшая медвежья шкура с мордой и когтями на полу. Маленькое окошко выходило в узкий, пыльный, скучный дворик. Там я малышкой гуляла с домработницей Симой. Домработницу, деревенскую девушку, держали в семье, должно быть, по купеческому обычаю. Мама моя в замужестве не работала. Папа запретил. Приревновал. Он всю жизнь был ревнив. У нее к тому времени был уже малюсенький опыт работы младшим бухгалтером, там в конторке устраивали танцульки в перерывах… В один день папа запер дверь и не пустил ее на работу. Плакала. Напрасно. «До развода», – рассказывала потом нам, дочерям с тихой гордостью одалиски. Впрочем, в то время многие замужние женщины не работали. Папа семью обеспечивал.
НЕ НАША
Хорошо сохранились в памяти несколько картинок из самого раннего детства. Стою в пыльном нашем дворике с маленькой стайкой такой же, как я, малышни. Подошел незнакомый дядя, наклонился к нам и что-то говорил или спрашивал. Дошла очередь до меня. Пригляделся внимательно. Произнес, не помню фразу, но точно уловила и помню смысл: «Сразу видно, что не наша».
Это был первый, самый первый укол, осевший легким смущением и недоумением в детской головке.
Я смутно ощутила это «не наша» и что это нехорошо, свою словно ущербность… Сколько их будет этих уколов – прямых недобро-насмешливых замечаний, намеков, насмешек, взглядов, тона голоса – не счесть. Вся переломана.
И из последних лет перед отъездом моим из России, уже в перестройку, у входа в метро Домодедовская, перед спуском в подземный переход, не один год красовалась густо-чёрным выведенная надпись «Смерть евреям». Страха не вызывало нисколечки. Просто, входя в метро, каждый раз читала.
А у меня, малышки, вовсе не было в лице известных этнических черт. Появились позже. По фотографиям, была хорошенькой куколкой, мама рассказывала, что за ней одно время бегал киношник, уговаривая снять девочку в фильме.
Скажу об одном странном ощущении. Это бывало только тогда, в очень раннем детстве, редко, потом совершенно прошло. Случалось всегда при скоплении людей в нашей тесной комнатке, гости, шум, смех, а я вдруг выпадаю из реальности. Все вижу и слышу, но как-то глухо и в тумане, словно издалека… И даже свой голос могу услышать и удивляюсь этому. Потому что я явно не здесь, а где-то словно в другом пространстве… И очень тревожно, и хочется поскорее вернуться… Длилось обычно недолго, кажется, не больше минуты.
ГЛАВА 2. ВОЙНА
ГРАЖДАНЕ, ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА
Ничего не соображавшую, разбудив посреди ночи, ужасно этим недовольную и хныкающую, меня поволокли родители в ночное метро, оно служило тогда гражданам бомбоубежищем. Стал таким привычным четко отбивающий слова голос диктора Левитана из громкоговорителя: «Граждане, воздушная тревога!».
Рассаживались семьями прямо на полу, на платформе. Я все хныкала, и мне дали толстую книжку, читать я, конечно, еще не умела, но там было много картинок.
Смотрела. Успокоилась.
Война началась через десять дней как мне исполнилось четыре года.
Еще вижу: низко над крышей нашей барачной двухэтажки – огромное черное крыло, вот-вот заденет, и оглушительный рев…
Потом долго еще я безумно боялась самолетов.
Уже в эвакуации, бывало, заслышав в небе совершенно безопасный рокот, вырывала руку у мамы, с громким плачем убегала.
Ночь, лесная дорога. Мы в большой телеге, бабушка, мама, тетя Зоя, жена Александра, с родившейся несколько месяцев назад дочкой, и я. Александр ушел на войну, успев повидать дочку. Папа мой не воевал, он оставался пока в Москве с военным заводом, на котором работал инженером, у него была «бронь».
Мы выехали из Москвы, должно быть, осенью 41-го. Сперва оказались в деревушке не помню каких краев, только название: Бимери.
Зимой в деревне мама и тетя Зоя ходили в ближний город на рынок продавать довоенные платья из бархата и шифона, чтобы купить еды. Летом с мамой ходили на колхозное поле воровать очень вкусный, сладкий зеленый горох, набирали в мой маленький фибровый черный чемоданчик, я потом с ним ходила в школу. В деревенской избе стены были обклеены сплошь газетами, под ними все время что-то шуршало. Оказалось – там было полно тараканов. По этим газетам пыталась разбирать буквы, слова… Заниматься со мной взрослым было некогда.
Тетушка Аполлинария Михайловна тоже не была с нами, она всю войну оставалась в Москве, в опустевшей квартире в Сокольниках, где-то работала. Ушла на фронт медсестрой старшая сестра отца Нина.
ТЯЖЁЛЫЕ РУКИ
Когда папин завод эвакуировали в Казань, мы переехали к нему. Там мы жили в коммуналке с татарской семьей и высланной из Москвы немкой Марией Адольфовной. Мама водила меня на «площадку», что-то вроде лагеря для разных возрастов от малышей до подростков. Там кормили.
В Казани я тяжело болела легкими. Так ослабела, что ходить не могла, мама носила меня, пятилетнюю, на руках. Конечно, никаких больниц, пенициллина, антибиотиков. Маме посоветовали лечить меня пивными дрожжами. Было вкусно. В легких остался рубец. Помню, болея, плакала, жаловалась маме: на «тяжелые руки», странное ощущение сильной тяжести в ладонях, словно налиты были свинцом. Наверно, она меня не понимала…
Почему-то потом, много лет спустя, стала думать, что в ладони мои, в пальцы тогда вливалась какая-то энергия…
У меня на пальцах так и осталось ощущаемое теплом излучение, не то, чтобы могу лечить руками, но иногда некоторые внутренние боли снять помогает.
У меня были густые, пышные волосы. Мама сажала меня у стола, раскладывала лист бумаги и очень частым гребешком вычесывала вшей. Они падали с жирным стуком, крупные и серые. Труднее было вытаскивать из волос гниды.
ГЛАВА 3. И МИР
ЧТО МЫ ЕЛИ, ЧТО МЫ ПИЛИ, ВО ЧТО МЫ ИГРАЛИ
Мы вернулись в Москву где-то, наверно, году в 43-м.
Первые послевоенные годы. Яичный порошок из Америки. Отменили продовольственные карточки. Мама купила мне в большом гастрономе на углу Садовой и Арбата сдобную булочку.
Мы гуляли по Садовой, и я маленькими кусочками, растягивая удовольствие, долго ее ела. Тайком собирала в маленькую коробочку обкусанные огрызки сахара – для мамы, «на черный день», если вдруг опять…
Мама нашла как-то эту коробочку, ничего не сказала, отвернулась. Сахар тогда был большими кусками, «пиленый», его раскалывали маленькими щипчиками…
В школе в конце уроков приносили в класс большую картонную бадью и раздавали по бублику и по конфетке.
Имя первой моей учительницы в школе № 60 по Проточному переулку – Юлия Дмитриевна. Я проучилась там всего год, мы потом переехали в ведомственный дом от работы моего отца. Карьера его, как уже говорила, складывалась весьма удачно. Репрессии тридцатых годов, в основном, не затронули его, несмотря на пресловутый пятый пункт анкеты, хотя к нему подбирались.
В новом нашем доме жили работники авиационного предприятия, инженеры, конструкторы, Мы занимали маленькую комнатку в квартире вместе с семьей летчика Александра Чернобурова. С его дочкой Элей я училась в одном классе школы № 113 по Второй Брестской.
В свободное от учебы время толкались, играли во дворах.
Сейчас вроде как истаяло само понятие: «двор», ну там песоч-ница, качели, горка для малышей. А в юности моей это были дворы-ы-ы! Часть нашей жизни. Все подростки во дворе, приле-гающем к дому, знали друг друга. Звали: выходи во двор.
Играли в «классики», расчерчивали асфальт сеткой и прыгали по клеточкам. И через скакалку прыгали, две девочки крутили веревку, а третья посередке через нее прыгала. В мяч, в лапту и в еще в игру со странным названием то ли от военных времен: «штандар». Кто-нибудь бросал высоко вверх мяч и кричал этот самый: штандар! А остальные ловили…
Пели в первые послевоенные годы мы, ребятня:
Артиллеристы, Сталин дал приказ,
Артиллеристы, зовет отчизна нас,
Из многих тысяч батарей за слезы наших матерей,
За нашу родину огонь, огонь!
Опубликовано в Литературный Иерусалим №34
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!