Алексей Лукьянов. БАБОЧКА НЕРВНО ВЗДРАГИВАЕТ

* * *
Знаю. Умею.
Не разучился.
Просто не хочу.
Тошнит.
Был. Участвовал.
Показывали.
Просто не хочу.
Есть. Платили.
Дома не храню.
Чернила кончились.
Ваше? Спасибо.
Вы молодец.
Очень интересно.
Поздравляю.
Непременно.
Удачи вам.
Будьте здоровы.

* * *
Гуляя с собакой по лесу,
глядя на застывшие заячьи следы,
думаешь: вот заяц,
маленькая, вечно прядущая ушами тварь
с дрожащим хвостом,
с нервными губами под нервным носом,
в каком бесконечном ужасе
проживает он каждый свой день?
Ежесекундная готовность щемиться
куда глаза глядят,
а глядят они в разные стороны,
когти, клыки, клювы,
силки, капканы и ружья,
голод и холод,
жара и жажда.
Он не читает духоподъёмной литературы,
не сочиняет любовной лирики,
не подпитывается эзотерическими текстами,
у него нет коучей, нет собутыльников,
нет психотерапевта, нет семьи,
вообще ни хера нет,
ради чего стоило бы вскочить ранним утром,
зычно крикнуть: «Эге-гей, твою мать!»,
и стрекануть через поле в чём мать родила
просто потому, что ты вчера крепко,
но без последствий
поддал
и переспал с офигительной заей
из бухгалтерии.
Только страх смерти,
чудовищная свистящая пустота,
которая стремится тебя всосать,
а ты бежишь, бежишь, бежишь…
а бежать некуда.

* * *
Весь день у ленты новостей
как в позе лотоса на берегу реки:
ждёшь, что вот-вот
поплывут мёртвые тела.
Или полетят головы.
Или обрушатся троны.
Но вместо этого
мирно пульсируют курсы валют.
Жизнь — твоя ли, чужая ли —
никогда не рушится вдруг.
Температура в котелке,
где ты варишься,
поднимается незаметно,
и ты точно не поймёшь,
что уже поздно.
Доу-Джонс,
ещё парочку пунктов!

* * *
Это не ураган начинается оттого,
что бабочка шевельнула крылом.
Это бабочка,
почувствовав одним лишь волоском
на своём насекомом теле
зародившуюся вдали бурю,
нервно вздрагивает.

* * *
Ты пытаешься
активно
и осознанно
проживать свою жизнь,
а в это время жизнь
меланхолично,
словно корова,
прожёвывает тебя.
В итоге от тебя
остаётся лепёшка.
Иногда она окаменевает,
и её устанавливают
на пьедестал.

* * *
Геннадию Каневскому

Уходишь утром с собакой в лес,
оставляешь дома мобильный
и часа два-три ходишь один,
потому что собаке ты, в общем, и не нужен,
потому что ты всего лишь якорь,
который не даст ей уйти в открытое море
леса.
Поэтому ты один,
идёшь,
слушаешь меланхолический
милицейский пересвист снегирей,
а сам испытываешь то чувство,
будто без тебя в мире всё изменилось.
Упала ли нейтронная бомба,
или прилетели инопланетяне,
или все заболели и умерли.
Идёшь
и в равной степени боишься этого,
и этого же страстно желаешь,
и от этого испытываешь ещё и стыд,
и радость,
что этим фантазиям не суждено сбыться.
За кромкой леса видны дымящие трубы.
На горизонте краснеют крыши пятиэтажек.
Блямкает карабином собака,
которой ты совершенно безразличен,
потому что она одна в этом лесу,
волочит тебя по снежной целине,
в тщетной надежде оборвать поводок
и уйти в дрейф.
Иногда лыжник,
иногда скандинавские пенсионерки
навстречу.
Мир не исчез.
Всё по-прежнему плохо.

* * *
Мой мальчик.
Конечно, ты не мальчик уже.
Когда тебе было восемнадцать
и ты дрых посреди большой комнаты
на неудобном,
уже коротком для тебя диване
с треснувшими ламелями,
мама подняла твои джинсы с пола,
чтобы повесить на вешалку-«слугу»,
и оттуда вывалились презервативы.
И я тогда пошутил,
что пора покупать мотоцикл,
хотя, в общем,
нам с мамой было не до шуток:
у тебя на носу был ЕГЭ,
а ты со своей влюблённостью
забил на всё
и сдал всё много хуже, чем мог.
И твоя избранница тоже.
Мне жаловались твои репетиторы,
что ты не приходишь на занятия
и не выполняешь задания,
и мы с мамой капали тебе на мозг,
что ты просрёшь свою жизнь,
как просрал свою я.
Тогда ли мы тебя потеряли?
Или задолго до этого,
когда предложили
работать в маминой школе
преподавателем компьютерной графики,
и ты честно оттарабанил там
пять лет,
обучая фотошопу сначала малышей,
а потом и ровесников?
Или ещё раньше,
когда, несмотря на твои слёзы,
заставили ходить на секцию плавания,
потому что нельзя бросать то,
что начал,
на полпути.
И ты честно оттарабанил эту секцию.
Мальчик мой,
увидим ли мы тебя
ещё раз?
Сможешь ли ты простить нас?
Сможешь ли не брать нас на излом,
сообщая, как вы с друзьями
тестировали разные виды
психостимуляторов?
Сможем ли мы
заткнуть свои родительские амбиции
и не говорить
о твоих друзьях,
закончивших институт,
переживать,
что ты не реализовал своих способностей,
потому что это не наше дело.
Сможем ли мы отпустить тебя
от себя
и не плакать, думая,
что мы тебя потеряли,
и до сих пор понятия не имеем,
где именно,
и мучительно
кликаем тебя в социальной сети,
но в ответ слышим
лишь эхо,
сухое и далёкое.
Мальчик мой,
которого я ни разу не обнял,
и высшим проявлением
отцовской любви
считал
отсутствие насилия в семье,
смогу ли я,
соберу ли когда-нибудь
в щепотку всё своё мужество,
чтобы хоть когда-нибудь тебя обнять?
Захочешь ли ты этого?
Поверишь ли в нас?
Найдёшь ли в себе силы
полюбить нас
настолько,
чтобы кликать в социальной сети
без повода,
просто потому, что
мы есть друг у друга.
Если бы ты знал,
как страшно писать
эти строки,
как страшно думать,
что они не вызовут в тебе
никакого отклика,
кроме глухого раздражения
и досады,
и заставят отдалиться
сильнее, чем уже есть.
Мальчик мой.
Я тебя никогда так не называл,
я только требовал от тебя
не профукать данные природой
способности
(хотя подразумевал,
конечно, —
не подвести нас).
Мы думали, что если
инструктор по маскировке —
настоящая сволочь,
то у бойца будет больше шансов
выжить в реальном бою.
А жизнь — не бой,
это хаос,
в котором мы и сами
не знаем
как жить.
Не научились.
И не дали тебе
ни комнаты,
ни личного пространства,
ни красивых вещей,
ни дней рождения.
Да, есть дети,
которым приходилось хуже.
Но они чужие,
а ты — наш,
но такой недосягаемый,
выстывший,
обиженный.
И у тебя есть право обижаться,
мой светозарный мальчик,
которому приходилось сражаться
с Бармаглотом
вместо пыряния с шорьками
и хрюкотания с мюмзиками.
Может, я и есть Бармаглот?
Чудовищный гордец,
который хвастался,
что его сын работает с тринадцати лет,
махается один против пяти одноклассников,
не пьёт,
не курит,
не матерится,
хорошо учится,
и так невероятно красив…
Что я сделал с тобой?
Как это исправить?
Или точка невозврата
уже пройдена
и ничего не поправить?
Мой мальчик,
мы так по тебе скучаем.
Так скучаем…

* * *
Надо как-то подгадать,
улучить время, когда жены не будет дома,
и выбросить авторские экземпляры
публикаций в толстых журналах.
Половину книг на полках, которые
больше никогда не будем читать:
русскую фантастику,
непонятный том с надписью на корешке
«Эстетика»,
подаренные книги,
которые отказались брать в дар
даже библиотеки.
Том Карамзина,
кирпич о французской литературе
восемнадцатого века,
чудовищный кирпич
«Энциклопедия русской мудрости»,
опять русская фантастика,
на кой мне было покупать
столько русской фантастики?
Или половина мне просто подарена?
И посуду. Нахера нам столько посуды?
В нашем доме так редко бывают гости,
у нас лет двадцать не было шумных
застолий,
на кой нам столько посуды?
Зачем нам все эти вещи?
Разумеется, я не посмею.
Пусть она и не заметит сразу,
что пропали старые тарелки,
хрустальные селёдочницы, салатницы
и прочие
неведомые братины,
пусть не сразу обратит внимание,
что пропали изношенные простыни,
старые детские вещи,
изодранная бабушкина шаль,
и ещё несколько сотен наименований,
но когда-нибудь
всё равно заметит.
Кому-нибудь понадобится
Чаадаев
(хотя кому в здравом уме и доброй памяти
может понадобиться Чаадаев?),
или вконтактике кинут клич погорельцы,
которым нужна посуда,
или ещё что-нибудь
всколыхнёт океан памяти,
и могучее цунами
«Ты помнишь, у нас книга была,
«Мир философии», синяя такая,
где она?»
Вот тут-то всё и выплывет наружу.
Нет, ничего я, конечно, не выкину.
Ну, разве что авторские экземпляры
публикаций в толстых журналах.
И русскую фантастику.