Александр Маздорф. Голос тоскующего сердца

Библиотека альманаха «Графит».

Серия «Ставрополь-Тольятти». Выпуск №1

Октябрь 2017, г.о. Тольятти.

ПРЕДИСЛОВИЕ. НЕУДАЧНИК В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

20 марта 1819 года одиннадцать заседателей Вольного общества любителей словесности, наук и художеств пополнили состав общества двумя новыми действительными членами. (Пушкин, заметим, был удостоен сей чести за год до этого.) На следующий день тому и другому были высланы уведомительные письма. Собственно, письмо одному из них вполне мог бы передать один из заседателей. Антон Дельвиг снимал небольшую комнату на пару как раз с новым членом общества Евгением Баратынским. А вот письмо второму должно было проделать куда более длинный тысячеверстный путь. Тем не менее, уже 19 июня на очередном заседании общества теперь уже девять заседателей (лето, отпуска) заслушали благодарственное письмо Александра Карловича Маздорфа.
Классик, отец русской философской лирики, в негласной иерархии стоящий рядом с Пушкиным, и лишь изредка вспоминаемый баснописец, пригождающийся разве что для коллективных басенных сборников. Странное сопоставление, не так ли? Первому предстояло ещё четверть века жизни и творчества. Второй покинет мир уже в январе следующего года, оставив вдовой супругу Прасковью Матвеевну с трёхлетней дочерью на руках.
Большей частью упоминаний в последующей литературе Маздорф обязан курьёзу: на басню Маздорфа “Слезы Крокодила” вывело расследование происхождения фразеологизма “крокодильи слёзы”. О ее литературных достоинствах в данном случае не шло и речи. Негативная репутация автора к этому времени уже сложилась, и обращаться к его творчеству всерьез необходимости не возникало.
Казалось бы, всё отвращает и расхолаживает нас, едва мы примемся извлекать из забвения провинциальную фигурку. Автор первого словаря русских писателей митрополит Евгений (Болховитинов) отбрасывает Маздорфа за незначительностью. Впрочем, и Пушкина строгий митрополит ставил невысоко.
Вот Михаил Леонтьевич Магницкий, попечитель Казанского учебного округа – и, что важно, экс-губернатор в том губернском городе и в то же время, где и когда творил наш баснописец –, инспектируя Казанский университет, обнаруживает, что “(п)ри испытании в правилах поэзии задано было студентам сделать эстетический разбор басни: “Муха и Муравей”, сочинения Маздорфа”.
Убийственное замечание высокого лица способно не только разрушить самооценку ещё живого, но нищего, больного и лишившегося места автора, но и привести к куда более печальным последствиям: “Мелкие и маловажные сочинения сего писателя, неизвестного даже ученой публике, не только эстетического, но и критического разбора не заслуживают”. Ого! Чеканную формулу о стихах Маздорфа стоит повторить и запомнить: “Не заслуживают даже критического разбора”. Возможно, в Магницком заговорил ещё менее удачливый коллега, дебютировавший в 1795-м и лавров в качестве стихотворца не снискавший. Утешимся ли тем, что результаты попечительской деятельности Магницкого на университетской ниве чаще прочего квалифицируются как “разгром Казанского университета”? О последовавшем семь лет спустя крахе карьеры чиновного самодура наш герой не узнает, жизни ему осталось лишь полугод.
Стоит Бестужеву-Марлинскому во “Взгляде на старую и новую словесность в России” “с похвалою упомянуть” среди прочих и о Маздорфе, – тут же в письме графа Вяземского возникает карикатурная тень уже год как оставившего сей мир коллеги, “никогда не перешагнувшего через десять стихов, и то с частыми падениями”. “Иные стихи… врезываются в памяти, а я, живой памятник русских писак, не упомню ни одного стиха Маздорфа…”. Стих Маздорфа цитировался князем за три года до этого – и, кстати, в письме к тому же корреспонденту, жаль, что тот не напомнил: “Мой ангел, как прижмусь я к сердцу твоему!”. Попутно “ангел” у Вяземского сменил пол, что вряд ли порадовало бы автора. Простим князя за доброе сердце, по известии о кончине коллеги он оставляет просьбу всё тому же конфиденту: “Выдай за меня сто рублей для семейства Маздорфа…”.
Если не последние, то одни из самых крупных гвоздей в гроб литературной репутации Маздорфа вогнал неистовый Виссарион. Его мнение два десятилетия спустя после смерти нашего героя в итоге затмило мнения высоких чинов и титулованных особ. С лёгкой руки Белинского Маздорф получил окончательную прописку в гетто баснописцев. “Граф Хвостов и Маздорф написали множество басен и с равным успехом”. Только учитывая подлинные чувства Белинского к графу Хвостову, в диапазоне от насмешки до презрения, можно оценить соседство с ним и всю ядовитую иронию, заключённую в слове “успех”. Последующее упоминание того, что басни Маздорфа остались лишь в журнальных публикациях, отдельным же сборником он их “не издал”, можно бы почесть и скрытой похвалой. Должно полагать, втайне понимал всю слабость и вторичность, вот и не издал.
Увы, и наше обращение к творчеству Маздорфа вызвано тоже, как ни стыдно в этом признаваться, курьёзом. То самое стихотворение, которое цитировал в переписке Вяземский, – и Вяземский этого также не мог не ведать, поскольку под стихами проставлено место их создания, – написано в Ставрополе.
Стоит уточнить, не в том Ставрополе, что до сих пор носит это название, но в городе, который сегодня больше него в 1,83 раз по территории и в 1,66 по населению. Ставрополе волжском. Строго говоря, тот Ставрополь, в котором в 1818-м году служил по юридической части поэт Александр Маздорф, после возведения Волжской ГЭС покоится на дне Куйбышевского водохранилища.
Но волжскому Ставрополю наследует нынешний Тольятти. И автором первых стихов, здесь написанных, выходит как раз Александр Маздорф. Так что, вне зависимости от того, насколько он плох или хорош, талантлив или бездарен, он, словно родня, которую не выбирают или дареный конь, которому не смотрят в зубы, сейчас, в эту минуту должен быть извлечён оттуда, где рано или поздно будем мы все. Из небытия.
По совести, чтобы это извлечение состоялось полноценно, не худо б предварительно отправиться… в Екатеринбург. На улицу Малышева, 46, где находится Свердловский Краеведческий Музей. Каким ветром занесло туда архив Маздорфа? Переехала вдова? Наследники? Последние документы архива датированы 1828-м годом, после смерти поэта прошло восемь лет. Архив значителен, насчитывает 85 единиц хранения. По упомянутой в списке трудов уральского краеведа Л.М. Хандросса (1890-1962) статье “Неизданные басни Маздорфа” можно предположить, что будущего исследователя ожидают в числе прочего неопубликованные произведения поэта. Рано или поздно Тольятти наберётся решимости раскошелиться на некоторые расходы, связанные с изучением своего первого писателя. Пока же слова благодарности уходят в Гарвард. Без цифровых копий журналов двухсотлетней давности, дарованных нам Гарвардским университетом, полноценную подборку произведений поэта составить бы не удалось.
Жанровый разброс произведений Маздорфа оказался шире традиционно упоминаемого, басня преобладает количественно, но называть его исключительно баснописцем несправедливо. Значительную часть занимают афоризмы, эпиграммы, посвящения, шуточные стихотворения, любовная лирика, тексты песен на неизвестные нам мелодии, переводы.
Но и басни Маздорфа не без непредвиденностей. Вот лишь одна: басня “Бекас, Снегирь и Ворон” заключается моралью – парафразом пословицы “хорошо там, где нас нет”. Позвольте, чуть ли не в каждом справочнике первенство первоисточника закреплено за грибоедовской стихотворной комедией?! Но даже замысел “Горя от ума” появился в 1820-м году (по наиболее смелым версиям – не позже 1816-го), а “Бекас, Снегирь и Ворон” опубликован уже в 1815-м.
Приоритет Маздорфа неоспорим. Выходит, что Чацкий на вопрос Софьи: “Где ж хорошо?” – отвечает цитатой. Действие комедии, напоминаю, происходит в 1822-м, так что у цитаты Чацкого семилетняя свежесть.
Почему ж на долю Маздорфа оставлены лишь “крокодиловы слёзы”?
Фразеологизм отражен непосредственно в заглавии. Его обнаруживает простая роспись содержания журнала. Чтобы обнаружить следы других неявных присутствий Маздорфа в нынешней языковой реальности, необходимо читать все тексты, добираясь до последней строки.
Да кто ж утрудится вчитыванием? Предрассудок о существовании некоей мистически непреодолимой пропасти между творениями Великих Писателей и прочей писаниной, кажется, неистребим. По счастью, временами читательское любопытство доходит не только до тех, кто уверен в собственном величии и способен убедить в этом величии окружающих. До тех, кто обуреваем сомненьями, ни в чем не уверен и движется наощупь Подобных герою единственного прозаического текста, опубликованного Маздорфом под красноречивым заголовком – “Искатель Истины”.
“Наслышавшись очень много хорошего об истине, я решился искать ее.
Ни приятельские уверения, ни тайный какой-то голос, что истину трудно найти, не могли поколебать моего намерения, и вот я уже в дороге!” – пока перо искателя истины опускается в чернильницу и на бумаге сохнут чернила, мы сделаем набросок дороги. Той её части, на которой ещё не стерлись следы. Географические координаты ведут в город, ныне 22-й в Российской Федерации по количеству горожан. В момент, когда перо из чернильницы возвращается на бумажный лист, горожан в нём меньше четырнадцати тысяч, сорока лет не минуло, как он стал центром сначала наместничества, потом губернии. Перед нами Симбирск Столетие без малого скрытый под псевдонимом по фамилии своего самого знаменитого уроженца.
“Будучи молод, неопытен, я воображал себе, что во всяком человеке найду точно такую же откровенность, какая была во мне; но как жестоко я ошибся!”.
О возрасте пишущего мы можем лишь догадываться. Через два года в некрологах его назовут тридцатилетним. Но уже сейчас в эпистоле “К Делии” автор посвящает себе строчку: “Увял цвет юности и в тридцать лет морщины”.
Он хорошо владеет французским и немецким языками. В круг его чтения входят Геллерт, Флориан, Лафонтен, Лессинг, Ларошфуко, Лабрюйер… Облик поэта в доступных нам мемуарах упомянут лишь единожды, ещё одним поэтом-волгарём, Михаилом Дмитриевым: “Маленький, худенький, с умными глазами и умным разговором…”
“Начало путешествия моего было весьма затруднительно”.
Литературный дебют, если в некрологах с возрастом не напутали, в девятнадцать лет. Если же верить помянутой эпистоле, дебютант на два года старше. Пушкин дебютирует через пять лет под той же обложкой “Вестника Европы”. Значительнейший на тот момент российский журнал основан Карамзиным. Карамзин родился тут же, под Симбирском, в самом Симбирске учился почти до 12-ти лет в частном пансионе. Нашему искателю истины предоставляют страницы уже другие редакторы – Жуковский, Измайлов, Каченовский.
Особо доверительные отношения свяжут Маздорфа с двумя последними.
Именно Измайлов будет зачитывать Маздорфа на заседаниях Вольного общества любителей словесности и т.п., по его же протекции состоится упомянутый в начале статьи приём члены общества. Печатать Маздорфа он продолжит и сменив кресло редактора, в журнале “Благонамеренный”, а также примет участие в попытках решения материальных проблем – сначала Маздорфа, а потом его семьи. Такие попытки предпримет и Каченовский. “Не хотите ли выписать к себе из Симбирска Александра Карловича Маздорфа? Он человек умной, хорошо пишет, и от нужды готов идти в службу” – обратится он, – увы, тщетно, к наделённому властью знакомцу. “Вы бы сделали прекрасное дело, если б помогли ему. … Адресуйтесь к нему, если не с приглашением служить, по крайней с человеколюбивою помощию. Я уже переслал к нему рублей с 150 от себя и братии. Пожертвуйте и вы, почтеннейший, добрый” имярек – вот как надобно уговаривать совершать добрые дела.
“Долго блуждал я по разным и глухим дорогам, и вместо того, чтобы идти путем, ведущим к истине, я более и более от нее отдалялся…”.
В следующий после литературного дебюта год искатель истины устраивается на службу частным приставом при конторе симбирского полицмейстера.
В чине титулярного советника, – в армии соответствовало бы капитану, – что позволяет предположить за начинающим приставом высшее образование. Косвенное свидетельство о месте получения оного: рукописный журнал студентов казанского университета “Смесь” (1812, ч.1), в который включены стихи Маздорфа.
В литературных занятиях в Симбирске Александр Маздорф не остался в одиночестве. С 1816-го года компанию ему мог составить ещё один чиновник, с 20-го года занявший должность советника Симбирской Уголовной палаты – Иван Фёдорович Гудим-Левкович. Об ещё одном коллеге мы можем судить, увы, лишь по маздорфовской эпитафии “На смерть друга” (“Сокрылся ты, Поэт мой милый…”). Возможно, это он единоразово опубликован в том же “Вестнике Европы” под акронимом И.
Запутанные отношения не только литературного свойства связали Маздорфа с Анной Андреевной Наумовой. Рано осиротев, Наумова воспитывалась у родственников в Симбирске. Видимо, Маздорф года на три, а то и всего лишь на год, младше поэтессы. О взаимоотношениях разнополых коллег можно судить по роману в стихах, не прекратившемуся с отъездом Наумовой сначала в Казань, потом в имение Наумовка. “Счастлив укрывшийся от злобы и сует / Под кровлей сельскою, в тиши уединенья / Кто дни в полях своих с беспечностью ведет / И в дружбе милых Муз находит наслажденья” – отряжается в Наумовку из Симбирска. Маздорфу оставалось жизни не более года, когда типография Московского университета отпечатывает сборник Наумовой “Уединённая муза Закамских берегов”, не менее двух стихотворений на страницах которого принадлежит Маздорфу, и, кстати, по имени он ни разу не назван.
Стихи коллеги сопровождаются развернутыми стихотворными же наумовскими ответами-комментариями. Поэтические дуэли с симбирским коллегой составили часть не только этой книги. В фондах библиотеки Казанского университета хранится несколько рукописных сафьяновых книг Анны Наумовой, из них следует, что дуэли такого рода продолжались с 1816 года до года смерти оппонента. Наумова не удерживается даже от комментария к стихам Маздорфа, обращенным к другим дамам: “Певец уединенный! Лиру / На днях настроивши свою / Воспел какую-то Эльвиру / И душу тронул ты мою!”.
Увы, едва ли не львиная доля известности типографского сборника обретена благодаря экспромту, зло обыгравшему его заглавие:

Уединенна муза
Закамских берегов,
С умом ищи союза,
А не пиши стихов!

Легенда возлагает авторские лавры на Пушкина, на деле же автор злоехидно-сексистских вирш бухгалтер Казанского университета князь Андрей Гундоров, чье бывшее имение под Самарой введет впоследствии в историю литературы писатель Гарин-Михайловский. Но анекдот о молниеносной стихотворной реакции на заглавие преподнесенной в дар книги побывавшего в Казани национального гения закрепился в общественной памяти. Куда основательнее, нежели стихи и образ “волжской Сафо”.
Увы, не только в памяти потомков, но и “под кровлей сельскою” поэтессе суждены были несчастья. Она неудачно упала с коня и изуродовала внешность, лишившись глаза. Там, в Наумовке, одноглазая “волжская Сафо” и проживет почти до восьмидесяти лет старой девой.
Чуть раньше несчастья обрушились и на Маздорфа. “В Августе месяце минувшего года занемог я жестокою простудною горячкою, и по сие время страдаю разными болезненными припадками. Я не имею никакого состояния, следовательно, и ни копейки дохода; продолжительная болезнь лишила меня и единственного средства к содержанию себя с семейством моим; я принужден был оставить мою должность, будучи не в силах отправлять оную. Казалось бы, что положение мое самое бедственное, жалкое…” – читаем мы в письме Маздорфа от 11 марта 1818 года. Здесь же он благодарит симбирское “почтенное, великодушное дворянство” за “облегчение судьбы” и персонально Тимофея Крестьяновича (Христиановича) Шредера, ухаживавшего за поэтом во время болезни. Очевидно, великодушие оказалось не безграничным. Место по службе за время болезни потеряно. В поисках заработка Маздорф вынужден выехать по юридической части в уездный Ставрополь. Основанию своей литературы город обязан несчастью основателя. Так появились два стихотворения, в нём написанные. В том и другом остро переживается разлука.
Самые горестные годы поэта – они же годы его наивысшей публикационной активности. Что вынуждало поэта вновь и вновь отправлять запаянные сургучом конверты в тысячевёрстные путешествия по ямскому тракту? Чем стали для него строки, каждая из которых могла оказаться невольной автоэпитафией?
Литературным завещанием? Попыткой противостоять неизбежно приближающейся смерти хотя бы таким образом?
Последняя публикация Маздорфа сопровождалась письмом из Симбирска, написанным 15 января 1820 года: “На сих днях скончался в Симбирске, после тягостной и продолжительной болезни, Александр Карлович Маздорф, стихотворец…
Жена его, с трехлетнею дочерью, остались в крайней бедности, не имея никаких средств к содержанию и пропитанию себя, кроме упования на Бога и надежды на тех, которые его помнят”.
Неизвестный, скрытый под инициалами “М.Н.Д.”, продолжает письмо и мы ощущаем комок в его горле: “…известно, в какой горестной участи он провел последние годы своей жизни; но я, будучи очевидным свидетелем его страданий душевных и телесных, и видев его за несколько дней до кончины, я не нахожу слов к изъяснению вам горестного чувства, наполнявшего всякий раз душу мою при виде семейства его, давно лишенного поддержки и утешения”.
“…я почувствовал усталость и жажду. Осматриваюсь во все стороны, не найду ли какого ручейка, чтоб утолить жажду свежей, холодной водою, и примечаю вдали колодезь; радость моя была неописанна! Я бегу, лечу к нему… Но кто изобразит мое удивление! Вместо ожиданной, обрадовавшей меня воды, колодезь наполнен книгами!
Как ни велика была досада моя, но уступила любопытству! Я начал перебирать, пересматривать книги, и нашел много мистических, нравоучительных, философических, и проч. и проч. В это время, как я перечитывал заглавия некоторых, глубокий вздох поразил меня! Я прислушиваюсь… опять вздох; усугубляю внимание… доискиваюсь… и наконец ясно слышу, что кто-то вздыхает под громадою толстых книг разных форматов. – “Кто тут? Какой несчастный?” – спросил я. – Истина! – отвечал мне со дна колодезя тонкий, едва слышимый голос. Я остолбенел от удивления и может быть не скоро бы опамятовался, если бы не услышал слов: – Кто бы ты ни был? прибегаю к твоему добросердечию: избавь меня из несносного заточенья! – “Избавлю, избавлю непременно!”– произнес я громким голосом: “Надейся на меня, я друг твой!… Я давно ищу тебя!”
И с сими словами начал выбирать и выбрасывать из колодезя книги; но увы! все усилия, все труды мои были бесполезны! Один я не мог очистить колодезя, не мог дать свободного выхода бедной, заключенной истине”.

Г. Квантришвили