ЛОВЛЯ НА ЗОЛОТУЮ БЛЕСНУ
(Игорь Шкляревский, Золотая блесна. Книга радостей и утешений. – М., Издательство «У Никитских ворот», 2020. – 192 с.)
Издательство «У Никитских ворот» сделало отличный подарок книголюбам, выпустив отдельной книгой победоносно шествовавшую по толстым литературным журналам «Золотую блесну» Игоря Шкляревского. Буквально за несколько месяцев до смерти Шкляревского я познакомился с двумя его близкими друзьями. Но встретиться с известным поэтом не успел. Он умер от последствий ковида в полном одиночестве, оставив нам напоследок книгу-жемчужину. «Золотая блесна» – философская книга о жизни. Вместе с тем это чистейшая лирика в прозе. «Золотая блесна» – это книга-река», – говорит поэт Виктор Коркия. Писатель и журналист Вячеслав Лобачёв, взявший у Шкляревского интервью под названием «Одинокий и счастливый», сообщает интересные сведения об этой книге, уже опубликованной к тому времени в «Знамени». Оказывается, предтечей «Золотой блесны» была статья Игоря о рыбной ловле «Золотые круги по воде, или история нахлыста», написанная для «Российской охотничьей газеты». Затем эссе о нахлысте перепечатал Алексей Алёхин в своём «Арионе». С этого всё и началось.
В отечественной литературе что-то отдалённо напоминающее прозу Шкляревского было у Василия Розанова – «Уединённое», «Мимолётное», «Опавшие листья». Розанов сумел объединить разрозненные дневниковые записи таким образом, что это воспринималось как откровение. Однако в современной литературе конкурентов у прозы Шкляревского попросту нет. Помимо «Золотой блесны», в книге есть ещё «Книга белых ночей и пустых горизонтов», своего рода продолжение «Блесны». Форма одна и та же, а вот названия – разные. Что, как вы понимаете, тоже вызывает ассоциации с вышеупомянутыми книгами Розанова.
«Что же такое „Золотая блесна“? Роман это или повесть?» – спросите вы. Не то и не другое. Книга радостей и утешений. Лирический дневник. Автопортрет большого поэта. Шкляревский был известен в литературных кругах как страстный игрок. «Золотая блесна» открывает нам другую страсть поэта – к рыбной ловле, а ещё к собиранию грибов. Вот что говорит о своём детище автор: «Я собирал счастливые мгновения. Такая память мне была подарена. И в этой книге я – собиратель радостей, которые не нужно покупать за деньги».
Трудно поверить, что герои «Золотой блесны» проводят на Крайнем Севере так много времени. Эти места в Архангельской области – настоящее «место силы». Особенные места, куда приходит на нерест красная рыба, в основном сёмга. Тихий заброшенный домик преобразуется у Шкляревского в портал, откуда можно выйти куда угодно – в детство, в московскую квартиру, к далёким звёздам, одиноко сияющим во вселенной. Как хорошо, что академик Лихачёв убедил Игоря писать прозу! Не каждый поэт заподозрит в себе не менее талантливого прозаика. «Золотая блесна» – больше, чем проза поэта. Это произведение, которое практически не имеет аналогов в русской литературе.
Бессюжетная, с множеством внутренних сюжетов, «Блесна» чем-то напоминает мне «Цитадель» Антуана де Сент-Экзюпери. Это тоже книга о несказанном, непроявленном, внезапно возникающем, о неуловимом и потому ценном вдвойне. Человек наедине с самим собой; космос внутри и снаружи. Книга невероятно лиричная – и, вместе с тем, экзистенциальная. Герои поставлены в условия, в которых они вынуждены в буквальном смысле выживать. Так живут на севере не только туристы и путешественники, но и местные жители, аборигены. Наверное, людей могла бы прокормить рыба. Но ловля рыбы в этих краях запрещена.
Не случайно одним из главных героев «Золотой блесны» является рыбинспектор. Игорь Шкляревский пишет о том, что зарплата у инспектора мизерная, но никто из них не увольняется, поскольку такая работа очень азартна. Другие герои Шкляревского, реально существующие люди, тоже нашли для себя что-то важное в этих суровых полярных условиях. Экспедиции на Север стали для них нормой жизни, адреналином, без которого они уже не могут существовать. Жизнь в этих краях совсем не простая. Чтобы выжить, людям приходится браконьерствовать. Государство устроено таким образом, что наказывает копейкой только бедных и нищих.
«Золотая блесна» воспринимается как поэма в прозе. Не случайно автор, по рассказам очевидцев, читал эту книгу наизусть, чем немало их удивлял и озадачивал слушателей – кто-то даже рифмованные стихи не способен запомнить. Вот выдержки, крылатые выражения из повести. «Все мы – сироты вечности, все мы – детдомовцы неба…», «На безлюдье время замедляется», «Я что-то знаю, но боюсь сказать», «Особенное свойство памяти – не помнить то, что знаешь», «Слепому ночью не темно», «Слепые любят закрывать глаза». Некоторые мысли напоминают «голые» поэтические строки.
Игорь Шкляревский – собиратель редкостей не только во фразировке. Мы узнаём от него о том, что Гомер (в продолжение темы слепых) – это, скорее всего, имя не самого рапсода, а зрячего мальчика, который водил старого слепца. И этот мальчик, умевший писать, выдал чужие произведения за свои. Ещё одна редкость от Шкляревского. «Вечерний звон» – оказывается, вовсе не русское стихотворение, а английское, Томаса Мура, «Those evening bells».
А ещё – автор книги постоянно возвращается к до-бытию, представляет себя ещё не существующим. Вечность позади и вечность впереди. «Золотая блесна» – это философия, целиком ушедшая в лирику, книга особой чуткости к бытию. «Раздетая» творцом северная природа учит внимательности и наблюдательности. В мегаполисе не увидишь звёзд даже ночью. А на севере, в уединении, нет места самообманам, говорит автор. Отметим его природное родство с водой, феноменальную память, тягу к эскапизму от цивилизации, счастье саморастворения в природе. Он «наслаждается неуютностью». Бывают ведь и духовные виды «садомазохизма», когда человеку хорошо вне зоны комфорта.
Шкляревский, как и многие его сверстники, не понял и не принял новую технократичную эпоху, пришедшую с появлением компьютеров. Выросло целое поколения оппозиционеров техническому прогрессу. Это тоже своего рода страсть. «Нашли кого ловить своими ноутбуками», – ёрничает поэт. Но подобное ретроградство достаточно привлекательно. «Мир ловил меня, но не поймал», – говорил философ Григорий Сковорода.
Руки героев повести ноют в порезах от натяжения лески. Соль, которой они обрабатывают рыбу, усиливает боль и препятствует заживлению. Их поединок с природой чем-то похож на тот, который описывает Хемингуэй в повести «Старик и море». Но часы нечеловеческого напряжения перемежаются у рыбаков с периодами блаженного золотого безделья, благо для отдыха есть крыша над головой. Вспоминается Мандельштам: «У меня остаётся одна лишь на свете забота, золотая забота, как времени бремя избыть». И такое времяпровождение как нельзя лучше отвечает потребностям души Игоря Шкляревского. «А вот бизнесмены – несчастные люди, – говорит Шкляревский, – им некогда перечесть «Трёх мушкетёров».
Как бы интересно я ни писал о «Золотой блесне», это нисколько не сравнится с её собственным слогом. Послушаем автора: «Бедности я не боюсь, на старость не коплю, в компании не жду, когда другие вытащат бумажники. Старость свою я обеспечил книгами и золотыми листьями, упавшими сегодня на крыльцо, на плёсы, на тропу. В одно мгновение я проживаю годы, которые ещё не прожил, и вот я стар и очень одинок, и все мои друзья отсутствуют по самой уважительной причине. И только книга – мой последний друг, единственное утешение ещё живых, но никому не нужных, включающих в своей берлоге свет и наслаждающихся плавленым сырком на белом хлебе, они остались с ней, отзванивая чайной ложкой время счастья и предвкушая изумительные превращения в любимых персонажей».
Игорю Шкляревскому удалось передать первозданность северной природы и стать своего рода литературным сталкером, проводником к прекрасному. Скудость природы оказалась обманчивой, оборачиваясь в итоге богатством души человека. Попадая из реальной жизни в книгу, всё становится поэзией, даже вредные привычки самого Шкляревского. Например, он имел обыкновение звонить друзьям в четыре часа утра. Если тебе позвонят в такое время, ты вряд ли будешь доволен. А читать, как поэт будит ночью других – абсолютно безвредно и даже любопытно.
Игорь Шкляревский, по-евангельски, тоже «ловец человеков». На свою «золотую блесну». Автор дарит читателям чувство беспредельной свободы. Моя рецензия – далеко не первый отзыв на повесть Шкляревского. Напомню, до того, как выйти отдельным изданием, книга была опубликована в журнальном варианте. Статьи о «Золотой блесне» вышли у таких известных писателей как Лев Новожёнов, Олеся Николаева, Илья Журбинский, Марина Кудимова, Анатолий Курчаткин, Михаил Синельников, Зоя Межирова, Виктор Коркия. Это только подчёркивает особую значимость «Золотой блесны» и примкнувшей к ней «Книги белых ночей и пустых горизонтов» для русской словесности.
ВИКТОР ШЕНДРИК: «ПРИМИТЕ МЕНЯ РАЗНОГО»
(Виктор Шендрик, Колыбельная для… Стихотворения. – Киев, Друкарский двор Олега Фёдорова, 2021)
От редакции: 19 сентября Виктор Шендрик, к нашему глубокому сожалению, ушёл в мир иной, успев порадоваться этой рецензии…
Новая книга Виктора Шендрика представляется мне поступком не только эстетическим, но и гражданским. У поэта есть внутренний стержень, твёрдость убеждений, ответственность за свои действия, высокая нравственная требовательность к себе. Строчки у него – «не гнутся». Приведу ещё одну цитату, характерную для творчества Виктора. Он так говорит о своём герое: «У него что ни слово – кремень». Несложно догадаться, что в данном случае лирический герой равен автору книги. Шендрик освоил «науку держать удар». Внутренняя сила и убеждённость, присущие поэту, часто вызывают в нём «движение сопротивления», когда что-то не даёт осуществиться, мешает жить по-человечески. Стихи Шендрика отличаются здоровой бескомпромиссностью. Личное и общественное при этом Виктор не разделяет.
Хочу не слышать даже дальних взрывов.
И вот не обману –
Успеть увидеть хоть чуть-чуть счастливой
Хочу свою страну.
У пишущего человека часто возникает творческая дилемма: стоит ли писать стихи на социальную или гражданскую тематику или же это «низкий» жанр, недостойный кисти большого художника? Мне кажется, Виктор никогда не сомневался в необходимости такого творчества. Он вышел из народа, а наличие у него социальных и гражданских стихотворений недвусмысленно свидетельствуют о том, что он по-прежнему со своим народом. Помните, у Ахматовой: «Я была тогда с моим народом, / Там, где мой народ, к несчастью, был». Всё это можно сказать и о Викторе Шендрике. Близость к народу «проговаривается» у него и в просторечных выражениях, которые он широко использует в своей лирике.
Многие темы стихов Шендрика словно бы подсказаны ему творчеством Владимира Высоцкого. О великом барде сказано немало, однако его влияние на творчество наших современников исследовано недостаточно хорошо. А оно есть, и очень значительное. Говорю со знанием дела, поскольку испытал подобное влияние и на себе. Творчество Высоцкого явилось инициатором обращения многих людей к искусству. На мой взгляд, именно творчество великого барда подсказало Виктору Шендрику, что важно не замыкаться в каком-то одном жанре, а искать тематическое и стилистическое разнообразие. Шендрик пишет и лирику, и дворовые сюжеты, и гражданские стихи, и шуточные. Юмор у Виктора настоящий, качественный, заразительный. Публика смеётся до упаду. Шуточные стихи соседствует у поэта со стихами предельной жёсткости:
Мы, посчитав подачку за победу,
А за рассвет желанный – вспышку спички,
Мы, выйдя из вокзального буфета,
Трясёмся в отменённой электричке.
Мы – пленники фасовок и бутылок,
Радетели маёвок и парадов.
Мы не желаем строиться в затылок
И рвёмся во дворы военкоматов.
Отвоевав и с церковью, и с водкой,
Негаданно проснувшись палачами,
Мы обладаем памятью короткой,
В злопамятстве не спящие ночами.
Это голос совести народа. Именно такие стихи преобладают в новой книге Виктора Шендрика. Он затрагивает болевые точки нашего времени, и одна из них – проблема языка. Можно ли развивать один язык в ущерб другим, не «титульным», не государственным? Вот что говорит об этом поэт:
Армагеддона, верю я, не будет
Ни в центре, ни на дальнем хуторке,
Когда заговорят друг с другом люди
В стране на человечьем языке.
Книга Шендрика задумана так, чтобы представить его творчество в полном объёме. Для поэта неприемлем мир «горизонтально глядящих людей». Наоборот, в нём сильна жажда взлёта, готовность к поступку, а если нужно, и к подвигу. Шендрик – из племени «хулиганов». Помните, у Гафта: «Что за манера – сразу за наган, / Что за привычка – сразу на колени. / Ушёл из жизни Маяковский – хулиган, / Ушёл из жизни хулиган Есенин»? Хулиганство, по его собственному признанию, мешало Шендрику в юности, а теперь… прозвучит парадоксально – помогает ему, как в жизни, так и в поэзии. Виктор «знает цену куражу».
Мне достались и ум, и сила,
Двигай в гору, глаза не жмурь!
Но несла меня, заносила
Хулиганская моя дурь.
Заносила почти до краю
Да не сбрасывала едва.
И, обязан кому, не знаю,
Что цела ещё голова.
Пока другие испугались и молчат, Шендрик не лезет за словом в карман. Бывает времена, когда бесстрашие и нонконформизм важнее, чем молчаливое соглашательство. Помните у Маяковского его знаменитый посыл «Нате!»? Виктор Шендрик глубоко и творчески осмысливает наработки классиков, демонстрируя при этом в мощную энергетику слов. В приведённом ниже стихотворении это «нате» звучит у него как «вот вам»: что хотели – то и получили.
Вот вам время, которое лечит,
Вот безвременья чёрный провал.
Как давно не бывал я беспечным,
Я спокойным давно не бывал.
Я давно не бывал осторожным,
Не приемля ни в чём полумер.
Не сама ли зануда тревожность
На снегу начертила барьер?
И острей, справедливей, уместней
Отсчитать эти десять шагов,
Но по-прежнему песни, не перстни,
Я точу из злачёных оков.
Я теперь не терплю позолоты.
И всё так же не терпит рывка
Этот путь через долгие годы
К пониманью, что жизнь коротка.
Стихотворчество для Виктора Шендрика – ещё и самотерапия, способ обуздать себя, «улучшить» в себе человеческое: «И, чтобы унять себя, / Я буду писать стихи». О каких-то важных вещах поэт говорит иносказательно, используя принцип отстранения. Например, в стихотворении «Кромвель» он через образ английского политика и полководца, даёт некоторые черты собственного мировоззрения. В этом же ряду – и сказочный цикл поэта о драконах.
Многие стихи Виктора Шендрика положены на музыку и часто звучат на поэтических фестивалях. Я слышал песни на его стихи в живом исполнении барда Михаила Квасова. Мир, созданный Виктором, парадоксален. Лирический напор, энергия – и, в то же время, «колыбельные». Бог для Шендрика – в самом человеке. «Я и без Храма не был подлецом, / Святошею не стану и во храме», – твёрдо убеждён поэт. Он верит в лучшее будущее – как для себя, как и для родной страны.
Долог век у сошедших с холста,
Краток шаг от прозренья до боли.
И не так уж пуста пустота,
И не зря переполото поле.
«Колыбельная для…» – книга духовных исканий и обретений. Книга Шендрика полифонична, в ней отчётливо звучат и «я», и «мы». Человеческая позиция Шендрика мне очень близка, а его творчество напоминает мне воспетый Высоцким «бег иноходца». Открытая и искренняя, лирика Виктора пронизана особой человечностью. Она ценна гармоничностью чувств и мыслей поэта. Шендрику присущи хлёсткость и меткость фраз. Человек странен, подчас грешен, способен на непредсказуемые проступки. Он – пленник собственного характера. Но надо принимать его таким, каков он есть. Умение прощать – ключ к любви, поскольку другой человек, в свою очередь, простит тебе.
Не гните меня, ломкого,
Нельзя потакать властному,
Услышьте меня, звонкого,
Примите меня разного.
Воздайте мне здесь, здешнему,
Я большего не ищу.
Простите мне всё, грешному!
Простите!
А я прощу.
«ЦЕЛИТ В СЕРДЦЕ НАМ ЗВЕЗДА»
(Илья Оганджанов, Бесконечный горизонт. Стихотворения. – М., Летний сад, 2020. – 76 с.)
«Не вправе судить поэта тот, кто не читал каждой его строки. Творчество – преемственность и постепенность». Так Марина Цветаева требовала от Георгия Адамовича, чтобы он, когда пишет о том или ином поэте, не просто судил о нём по последней книге, а наблюдал за его творчеством в динамике, в естественной эволюции. Мне посчастливилось наблюдать за становлением поэта Ильи Оганджанова.
Человек, не знакомый с творчеством Оганджанова, читая его новую книгу стихов «Бесконечный горизонт», вероятно, очень удивится, узнав, что автор в прошлом писал и публиковал в основном верлибры. Потому что в новой книге Оганджанов выступает с силлабо-тоническими рифмованными стихами. И не просто как поэт-традиционалист. Даже у почвенников мы не всегда найдём строки такой строгой чистоты. Сказать, что Илья Оганджанов сильно меня удивил, – ничего не сказать. Зачем он прятал от нас эти сокровища? Думаю, с его творчеством произошла возрастная метаморфоза. Пушкин писал: «лета к суровой прозе клонят». Видимо, для современной поэзии пушкинская «проза» – это как раз классическое стихосложение.
При этом Оганджанов остался самим собой – медитативным лириком из давней своей книги «Вполголоса» и недавней – «Тропинка в облаках».
Думаю, очень немногие из наших верлибристов способны писать силлабо-тонику на том уровне, на котором она представлена в новой книге Оганджанова «Бесконечный горизонт». Поэт не просто «показывает» нам, что он умеет рифмовать. Он пишет так, будто всю жизнь писал исключительно классические рифмованные стихи.
Небо, поле, тишина.
Больше ничего не надо.
Пью вечернюю прохладу
Из открытого окна.
Памяти закатный свет.
Тени на тропинке сада.
Больше ничего не надо.
Больше ничего и нет.
«Бесконечный горизонт» представляет собой не «избранное», а цельную книгу, разбитую на пять подразделов, с одной-двумя доминирующими нотами. Словно поэт сел за письменный стол, взял ручку – и написал одним махом большой цикл стихов, с каким-то блоковско-тютчевским настроением.
Верлибровость порой проскальзывает в новой книге Оганджанова лишь отсутствием пунктуации и голосовым стаккато:
под откос несутся годы
вдаль уходят поезда
и у матери-природы
талые отходят воды
целит в сердце нам звезда
«Бесконечный горизонт» – книга меланхолическая и в чём-то даже декадентская. При этом стилистическая палитра стихов весьма богата и разнообразна, как и технический инструментарий, которым пользуется поэт: здесь есть и постмодернистские приёмы, и элементы «гражданской» лирики («близилась эра / да мимо прошла / клич пионера / вечности мгла»), и так называемая ироническая, а точнее, самоироническая поэзия («В субботу и в воскресенье / Лежу и плюю в потолок. / Как радует лучик весенний. / Как ранит осенний листок»). Словно маяки, в книге – поэтические аллюзии и центоны («Только ветра вздох глубокий. / Только парус одинокий, / бесконечный горизонт»). За традиционную классику «отвечают» восьмистишия с их невероятной ёмкостью, которую открыл, помнится, Осип Мандельштам, встречаются даже твёрдые сонетные формы. И порой всё это органично соединяется в одном стихотворении:
чётный день или нечётный
как вода текут года
птиц не слышно перелётных
не вернутся никогда
лунный свет на землю льётся
спят в разлуке города
в окна как на дне колодца
смотрит пристально звезда
свет ли тьма ли чёт ли нечет
ржавой бритвой время лечит
что даровано судьбой
тает в дымке голубой
и останется с тобою
ночь аптека буря мглою
Один из основных мотивов «Бесконечного горизонта» – безответность бытия. Вся жизнь человека – словно «час перед разлукой» и тщетная попытка докричаться, достучаться до Вышнего, ближнего, до самого себя…
Это так всегда перед разлукой.
Золотая осень. Листопад.
Другмойдругмойдругмой, дай мне руку.
Птицы перелётные кричат.
Но ответа нет. И это переполняет сердце поэта невыносимым чувством одиночества. И он с горечью задаётся вечными вопросами, на которые боится получить ответ:
Бессонный бег автомобилей.
Дремучий ливень. Юный май.
Зачем, зачем мы в этом мире?
Нет-нет, прошу, не отвечай.
Ощущение собственной конечности усиливается от понимания бесконечности «равнодушной природы»:
Дожди, дожди. Снега, снега, снега.
Вчера, сегодня, завтра, на века.
Но от вселенского одиночества нет спасенья. Земное чувство даёт лишь на миг забыться, превращаясь в прелюдию к смерти. Поэтому и стихи, обращённые к лирической героине, тоже пронизаны глубокой безысходностью:
Посидим, помолчим на дорожку
и поедем потом на вокзал.
Это будет, как смерть понарошку,
рифму к ней я в снегу подобрал
с детской варежкой, с кистью рябины,
вместе с рухнувшей навзничь судьбой.
Это будет, как крик ястребиный
в синем небе, в дали голубой.
Это будет, как будет, как будто
в целом мире ни с кем, никогда.
Дымный воздух. Морозное утро.
Стук колёс. Поезда, поезда…
Жизнь для лирического героя «Бесконечного горизонта» – свеча на ветру, тлеющая сигарета, бесконечное прощанье («и ты даёшь мне руку / украдкой чуть дыша / как будто на века / предчувствуя разлуку»). Но за всем этим «декадансом» скрывается стоическая твёрдость, с которой поэт принимает крушение настоящего и предуготованность будущего.
Сигарету ногой затуши,
В мировые вглядись чертежи:
В голых кронах осеннего сада
Плачет ветер… Но плакать не надо.
Принимает и с щемящей болью примиряется с трагически прекрасной, бренной и бесконечно уходящей от него жизнью.
Плеснула волна у причала,
Прозрачна, легка, холодна.
И чайка вдали прокричала,
Как будто на свете одна.
И с грохотом убраны сходни.
Кричит пароход над рекой,
Как будто не в рейс он уходит,
А в вечность, прощаясь с тобой.
ЛАМПА ВАЛЕНТИНЫ СИНКЕВИЧ
(Валентина Синкевич, При свете лампы. Стихиразныхлет. – Нью-Йорк, The New Review Publishing, 2016. – 136 с., илл.)
«При свете лампы» – последняя прижизненная книга поэта, изданная к 90-летию со дня рождения, щедро проиллюстрированная фотографиями её встреч с русскоязычными писателями Америки. Я получил эту книгу с царственной дарственной надписью автора. Валентина – эмигрант второй волны. Она прожила долгую и насыщенную жизнь. Издавала в Штатах альманахи, которые объединяли под одной обложкой русскую творческую эмиграцию. «Встречи» выходили на протяжении тридцати лет, с 1977 года. Поэт Лев Лосев так написал о важности литературного подвижничества Валентины Синкевич: «Что же делать русской лире / в неуютном этом мире? / Наши варварские речи / не оценят, не поймут. / Валентина, Ваши «Встречи» – / наш единственный приют».
«Каждый пишет, как он дышит, – говорил Окуджава. К Валентине Синкевич это относится в очень большой степени. Её дольники кажутся порой корявыми, но это стиль, хорошо отражающий её душу, её многомерную личность. Она ушла из «большого и стройного хора» приверженцев классической силлабо-тоники и обрела свой голос, не похожий ни на кого.
СОЛО
Первое, что я помню: были какие-то странные звуки,
нестройные и непонятные, как иностранный язык.
Но из этого хаоса, из радости этой и муки
песня рождалась, к ней мой слух не привык.
Ещё не зная слов и не понимая мотива,
я повторяла что-то, стараясь подражать другим,
старалась петь в унисон, слова произносить красиво,
и не могла. А регент был суров и нетерпим.
И я ушла из большого и стройного хора,
и вдруг запела, сама сочинив слова и мотив.
И пою сейчас, ни перед кем не опуская взора,
не заботясь, чтоб стих был гладок и голос красив.
Помните, у Цветаевой: «Что вам, молодой Державин, мой невоспитанный стих?». Валентина Синкевич сама признаётся в том, что её стихи, с точки зрения формы, не являются образцом для подражания. В чём это обычно проявляется? То и дело в строчках появляется «лишняя» стопа. Однако интонационно всё хорошо обыгрывается, словно бы и не было избыточных для классической метрики слогов. Нужен особый поэтический слух, чтобы расслышать эту «неправильность». Валентина Алексеевна взрастила собственный стиль, который допускает отклонения от метрического канона. Она говорила в интервью, что на ритм и метр её стихотворений повлияла в первую очередь современная американская поэзия. По сути, все стихи Валентины Синкевич – это лирический дневник, исповедь. Познание жизни через живую и пытливую душу. Что поражает в последней прижизненной книге поэта? Обилие новых стихов, написанных уже на девятом десятке лет. Вот, например, «Прогулка»:
Сегодня собака не лает
и воду она не пьёт.
Может быть, она знает,
что день это тот,
в который уйду из дома
и не вернусь назад,
слова мои будут гулко
стучаться в чужой фасад,
а я буду всё упрямо
на ощупь идти, на авось,
мне нужно б идти прямо,
а я, как всегда, вкось,
где всё незнакомо: дома, переулки,
всё не туда, и не то…
Но я возвращусь с прогулки
лет, может быть, через сто.
Бросается в глаза, что все стихи Синкевич – «штучные», не похожие друг на друга. Наиболее близки мне у неё стихи амбивалентного звучания. «Когда-то нас вспомнят: мы пели / на этой красивой и страшной земле», – говорит поэт, и это не изыск, не поза. Эти строчки вызывают у меня в памяти посыл великого русского прозаика ХХ-го века Андрея Платонова «в прекрасном и яростном мире». Пожалуй, «на красивой и страшной земле» – звучит даже более парадоксально. «Контраст! Дайте мне контраст!» – восклицал другой эмигрант, приехавший из России в Америку, – знаменитый пианист Владимир Горовиц. У Валентины Синкевич контрастность даёт нам ощущение максимального объёма бытия.
В стихотворениях, вошедших в книгу «При свете лампы», много изюминок. Так, например, осень у Синкевич «своя», а лето – «чужое». Иногда поражает сам взгляд поэта на мир. В стихотворении «Платье» женщина и её платье хороши в симбиозе, дополняя друг друга: «Оно танцевало и пело… / А в нём было тело, / нагое и бедное без него». Без своего платья женщина, мягко говоря, неубедительна. А без женщины и платье – лишь бесформенный кусок материи. В другом стихотворении Синкевич героиня сходит к людям с холста. А вот её строка про Новый год: «Звезда разбилась, упавши с ёлки». Всё это очень необычно, поэтично, с «небесной стереометрией» Лобачевского.
Почти все стихи последних лет у Валентины Алексеевны – «адресные». Когда человеку исполняется 90 лет, он становится лёгким, как пушинка. И, чтобы его окончательно не сдуло с земли, он ещё сильнее привязывается к друзьям и любимым. Поздние стихи Синкевич посвящены Михаилу Мазелю, Борису Рыжему, Ивану Елагину, Владимиру Шаталову, Владимиру Агеносову, Марине Адамович, Павлу Бабичу, Марине Гарбер, Сергею Голлербаху, Тамаре Гордиенко, Юлии Горячевой, Елене Дубровиной, Евгению Евтушенко, Татьяне Корольковой, Рине Левинзон, Игорю Михалевичу-Каплану, Николаю Моршену, Люсе Оболенской, Виталию Рахману, Гале Рубинштейн (знаменитой Гале Руби из стихотворных посвящений Дмитрия Бобышева), Раисе Резник, Ирине Чайковской и другим писателям и литературным деятелям русского зарубежья.
Валентина Синкевич умела дружить! Мы видим, что среди её адресатов присутствуют на равных правах и живые, и уже ушедшие. Существует неделимость пространства в сердце человека. Сердце одинаково объемлет и привечает и по ту, и по эту сторону океана жизни. Конечно, поэт славен, прежде всего, «лица необщим выраженьем», и у Валентины Алексеевны, на мой взгляд, с этим полный порядок. Думаю, в последние годы жизни писать ей было проще, поскольку новейшее время готово игнорировать строгие формы стихосложения.
Утро – всегда вдруг.
Утром звонит друг
из другого сна,
другого окна.
И я,
она
отвечаю,
отвечает
тебе,
ему
из моего,
её сна.
И я,
она
сплю,
спит,
а телефон
звонит,
звонит.
И я,
она
не пойму,
не поймет,
почему из пустоты
зовёшь ты,
зовёт он,
почему телефон
звонит
в 7.30
утра…
Теперь, когда земная жизнь поэта завершена, нам бессрочно «звонят» по книжному телефону её строки. Валентина Синкевич щедро одарила меня дружбой, сердцем, протянутым через океан. Это было неожиданно и радостно. Мы никогда не виделись воочию, но она расхваливала американским друзьям по телефону мою статью о Бродском. Подарила мне книгу Валерия Перелешина, которую он подписал ей много лет тому назад. Надеясь, что отдаёт в хорошие руки. Моя душа согрета навсегда её голосом, которого я никогда не слышал. «Лампой» её души, которая продолжает светить.
«ЛАЗУРЬ, И КИНОВАРЬ, И ОХРА…»
(Инна Ряховская, Ты и я. Книга стихов. – М., Вест-Консалтинг, 2021. – 86 с., илл.)
Бывает так, что трагедия не отвечает характеру дарования поэта, но трагизм жизни об этом его не спрашивает. Жизнь не спрашивает у писателя, отвечает ли она характеру его дарования. В книге «Ты и я» Инна Ряховская попыталась восполнить личную трагедию, смерть мужа, красками потерянного счастья. Но читать такую книгу очень тяжело. Как будто прикасаешься голыми пальцами к электричеству человеческого горя.
Что-то грозно-неохватное
Подступало и несло
Золотую мою лодочку –
Потеряла я весло…
Мысль и чувство стали музыкой,
Стала музыкою я.
Стали лишнею обузою
Все приметы бытия.
И когда с последним тремоло
Разразилась тишина,
Я была за гранью времени –
Там, где нет его.
Одна.
Сложно, рыдая, при этом ещё и слова говорить. Трудно переплавить боль в точные строки. В то же время для поэта естественно в трагедии спасаться стихами. Их качество – вещь при этом второстепенная. Главное – не сойти с ума от безвозвратности потери, суметь примириться с новым миром и жить дальше. И, чем больше было счастья с любимым человеком, тем сложнее это сделать.
Лазурь, и киноварь, и охра,
Багрец и пурпур, изумруд
Тропинками средь веток мокрых
В объятья осени ведут.
Как тетивой тугого лука
Стрела отпущенная влёт,
Так высью запредельной звука
Просторный небосвод влечёт.
Вальсируя в лучах неярких,
Кружится золото листвы,
Щедры последние подарки
Тепла в оправе синевы.
Тем и прекрасно увяданье –
Природа круг свершает свой,
Но непоколебимо знанье:
Всё возрождается весной,
Из смерти – в жизнь преображенье,
И снова прорастёт зерно.
А человеку возвращенье
Не суждено… Не суждено.
Инна Ряховская тонко чувствует окружающую среду, и лучшие её строки, так или иначе, связаны с природой. Особенно хорошо удаются ей пейзажи. Душа поэта сливается с природой, и природа словно бы начинает говорить голосом человека. Природа помогает лирическому герою справиться с выпавшими на его долю испытаниями. И человеческая трагедия растворяется в пантеизме:
Станем цветами, покосами,
станем жемчужными росами,
песней бесхитростной, звонкою
в поле былинкою тонкою,
радугой в небе пологою,
в пыльных просёлках дорогою,
скрытой за облаком кручею,
лёгкой строкою певучею.
Опубликовано в Южное сияние №4, 2021