***
Я обречён любить и помнить
всех тех, кого встречал всерьёз,
и провожал всегда без слёз,
но и пробел не мог восполнить.
Да и теперь, когда осенний
пейзаж мне грезится в дали,
они мелькают, точно тени,
не отрываясь от земли.
Им нет числа, их слишком много,
им тесно в памяти моей…
Ах, эта скользкая дорога
и звёзды вместо фонарей!
***
Нам не грозят ни слава, ни успех,
не скован дух значительностью ложной,
я проповедую иронию и смех,
любовь и свет, и волю в век тревожный.
Ещё сказать хотелось бы тебе,
мой лучший друг, читатель мой и критик,
о том, что есть Прекрасное в судьбе,
и пусть уйдёт с дороги старый нытик!
Нам не впервой нести суму и крест,
а чем ещё нас испугать могли бы?
Пускай в трамвае нет свободных мест, —
нам хорошо в глубинке на отшибе,
и слушать звёзды в полночи глухой,
и быть с самим собою не в разладе,
и мысль водить на лунный водопой,
по пояс утопая в листопаде…
***
Горы белой бумаги,
море синих чернил
да глоточек из фляги —
вот и всё, чем я жил,
если спросят однажды
выси вечных небес;
остальное не важно, —
ведь поэзия — лес.
Где найдёшь, где утратишь,
где споткнёшься о пень;
то молчанку подхватишь,
то вселенскую лень.
Но бывают минуты
точно взвешенных слов;
невозможно их спутать
ни с одной из обнов.
Даже кажется странным,
что пришли они в дом
из каких-то туманов
над заросшим прудом.
То ли птицы напели,
то ли ветер-флейтист,
то ли голос капели
просочился на лист…
Маргарита
Наташе
Маргарита моя
непосредственна и откровенна,
но не верю в её
внешне очень внушительный гнев;
он проходит, как дождь,
и мой зонт высыхает мгновенно
и сгорает, как пух,
на лиловом дрожащем огне.
Беззащитна она
перед болью, наветом и слухом,
и поверит всерьёз
даже брошенным ветру словам.
Но в смятении чувств
не всегда возвышаешься духом,
и посеешь печаль,
и читаешь её по глазам.
И тогда хоть беги,
замолчит и не вымолвит слова;
даже если ты прав,
всё равно ты во всём виноват.
Но весенним теплом
пропитается воздух, и снова
незаметный цветок
замечает растерянный взгляд.
А когда я брожу,
утомлённый и всеми забытый,
горечь прожитых лет
утопив в сумасшедшем вине,
только стоит позвать:
«Маргарита моя, Маргарита!» —
и приветливый свет
замерцает в знакомом окне.
***
Как всё-таки мало на свете людей,
похожих на стройных больших лебедей,
достойно плывущих по глади.
Как много поэтов, как мало имён,
дошедших до цели под плач похорон,
предвидевших свет в листопаде.
Как всё-таки мало на свете друзей,
как много слепых королей и ферзей,
чеканящих шаг на параде.
Как мало на свете святого огня,
как много воды в русле белого дня,
мгновенных смертей в водопаде.
Как всё-таки мало на свете любви,
как много печали. И всё же — плыви —
пернатого паруса ради…
***
Птица моя с перебитым крылом,
кто растоптал твоё небо колёсами?
Я ль не кормил тебя сладким зерном,
я ль не поил тебя чистыми росами?
Вместе с тобою я плёл на заре
песен воздушных весеннее кружево
и улетал за тобой в сентябре
к солнцу кофейному берега южного.
Помнишь, как мы укрывали гнездо
от непогоды и взгляда недоброго?
Я ль не любил тебя, кажется, до
сердцебиения нежного, дробного…
Видно, и впрямь не залечишь крыло,
не защебечешь пичугою звонкою.
Всё по-иному сложиться могло,
если б не кружево, кружево тонкое.
Дети подземелья
Игорю Чурдалёву
Душили человеческое в нас,
а всё-таки силёнок не хватало.
И свет мерцал в полночный мёртвый час
для жителей подземного квартала.
Там был один забытый Богом дом,
где до утра блистали мыслью взоры.
И едкий дым висел под потолком,
и вёл дневник, и слушал разговоры.
А наверху, на тёмных этажах,
давились сном, но спали даже стоя,
и по углам гнездился липкий страх,
и жирный клоп томился с перепоя…
Да и теперь доверчивой души
не тронет ток беспечного веселья.
Хотя — смотри! — выходят из глуши
стареющие дети подземелья.
Опубликовано в Лёд и пламень №1, 2013
