ВЫБОР
Ты говоришь, снега и маябри
забудутся, лишь дверцу отвори,
что видимо-невидимо широких
путей туда, где людям повезло,
и проклинаешь весело и зло
страны моей несметные пороки.
А я нарежу сыр и черный хлеб
и не скажу, насколько ты нелеп,
когда кричишь про свой нелегкий выбор.
Послушал бы, как в сумраке густом
стихает лес за стареньким мостом
и гулко отмечает: «выбыл, выбыл».
Пока рассвет еще неразличим,
давай на посошок и помолчим.
Остаться – невеликая причуда.
Я, может, и уехала бы, но
зачем же сокрушаться об ином –
что все не то, чем кажется отсюда.
А ты, когда истают фонари,
соври мне, обязательно соври,
что где-то там, в своем любимом кресле,
хоть ненадолго станешь уязвим,
когда шепнет залетный серафим:
«А если бы остался ты, а если?»
Что нежностью затопит до виска –
почудится, до явности близка,
отчизна. И, простив ее изъяны,
сорвешься перетянутой струной –
увидеть бы не рай свой островной,
а этот лес и мостик деревянный.
ОЖЕЛЕДЬ
Неважно, кто из вас перевернул
последний лист, но девочка уходит.
Боится расплескать свою вину –
ты ей не нужен или неугоден,
как больше не волшебный чипидейл
снаборами непрошеных идей,
как зайка вислоухий на комоде.
И все бы ничего, но при любом
раскладе ты уже не лучший папа,
и болеутоляющий альбом
нелепой книжкой покатился на пол.
Ты говорил, позволь себе, позволь
на фото посмотреть, забей на боль,
да только по живому оцарапал.
Бывал же этот мир несуетлив
и в гамаке покачивался тонком,
а где роняли косточки от слив,
тянулся сад доверчивей ребенка,
бегущего по дням и по часам.
И кажется, недавно причесал,
поправил белый бант над шейкой тонкой,
а время отзвенело и стекло
неведомо куда с часов настенных,
и абажура желтое стекло
уже не сердце солнечной системы.
И можно все – хоть шепотом завой,
но только не позвать: «пора домой»,
и ты не понимаешь, где же, где «мы»,
слетевшие с намеченных орбит
туда, где даже прошлое не довод.
Прислушайся, там сад с тобой скорбит,
тоскует и протяжно, и медово
которую безликую весну,
напоминая: «точно не уснул?» –
а вдруг она прийти к тебе готова
за непроизносимым «пожалеть»,
за позабытым вкусом урожая?
Так незнакомо злая ожеледь
в ее глазах блеснет, не исчезая
до той поры, пока ты тихо не
прошепчешь то, что мучило во сне:
«Иди же, взрослая, моя чужая,
иди ко мне».
ЖИЛИ-БЫЛИ
Он прижимал меня к груди,
меня и куклу Олю.
Потом стоял совсем один
и на мое «не уходи!»
поморщился от боли.
Он протянул мне пирожок
и с видом виноватым
сказал: «Вот вырастешь большой…»
Еще запомнилось про шок
и про какой-то фатум.
И все казалось не всерьез,
так странно и тревожно.
А поезд нас куда-то вез,
соленым от беззвучных слез
был пирожок творожный.
«Никто не дернул за стоп-кран», –
шепнула мама тихо,
а я смотрела на стакан,
на удивительный стакан
с какой-то уткой дикой.
Еще не ныло день-деньской
невынутое жало.
Был неприкаянный покой
под теплой маминой рукой,
и ложка дребезжала
о том, что «жили-были» – ложь,
запущенная в небо,
и мир нисколько не хорош,
а это – «вырастешь, поймешь» –
очередная небыль.
И смех, звучащий за стеной,
и острые осколки,
и сон, где я бегу домой,
как поцелуй судьбы самой,
спасительный и долгий.
ПОГОВОРИ
Там желтоватая слегка
посуда в трещинах,
и руки в темных узелках
еще не скрещены,
не отдыхают на груди,
не ждут отплытия,
покуда ангел не трубил,
там неприкрытая
недолюбовь глядела вдаль
глазами блеклыми,
а мир, потерянный янтарь,
сиял за стеклами.
Она не помнила числа
и даже имени,
я тихо рядышком росла –
люби, люби меня.
Дарила ей календари
с луной и зебрами –
хоть раз со мной поговори,
и были первыми
ее последние слова:
«меня запомните»,
что, различимые едва,
остались в комнате.
Как будто вышла по делам
по снежной кашице,
а вместо – новенький диван,
зеленый кажется.
Опубликовано в Огни Кузбасса №6, 2021
