ЭПИСТОЛЯРНАЯ КАРДИОГРАММА: ЖИЗНЬ, ЛЮБОВЬ И БОЛЬ АЛЕКСАНДРА ФАДЕЕВА В ЕГО ПИСЬМАХ
120 лет назад родился Александр Фадеев — автор книг «Разгром», «Последний из удэге», «Молодая гвардия», глава Союза писателей СССР. Исповедальный монолог из строк его писем составил Василий Авченко.
Лет через 50 будет, наверное, написана
трагедия «Александр Фадеев».
Лидия Чуковская в разговоре
с Анной Ахматовой, 1956 год
«Нас так и звали: “соколята”» (приморский партизан)
Я с шести лет в нашем крае. Дальневосточный край — почти моя родина.
К концу 1916–17, а особенно к началу 191718 учебных годов… само собой сложилось прочное ядро нашей «коммуны»: Петя — Саня — Гриша — я.
Мы презирали деньги, собственность. Кошелек у нас был общий. Мы менялись одеждами, когда возникала к тому потребность. Как мы были счастливы!
Мы все разъехались на лето, а когда вновь съехались осенью 18-го года, уже совершился белый переворот… Перед каждым юношей… вставал вопрос:
«в каком сражаться стане?» Молодые люди, которых сама жизнь… подвела к революции… не искали друг друга, а сразу узнавали друг друга по голосу; то же происходило с молодыми людьми, шедшими в контрреволюцию.
Когда я… приехал во Владивосток, мой двоюродный брат Всеволод Сибирцев сидел в заключении на чешской гауптвахте. Другой двоюродный брат, Игорь, работал в большевистском подполье…
Как работник крупнее был Всеволод… Он был опытнее, с большой политической закалкой, а Игорь не успел как следует развернуться. Но оба были очень незаурядные люди, люди волевые, бесстрашные, очень преданные. На меня лично они оба оказали решающее влияние — на мое большевистское оформление.
В 1918–19 году, когда мы были в 8-м классе, мы уже все работали во владивостокском антиколчаковском большевистском подполье.
Мы были самыми молодыми, нас так и звали: «соколята».
К весне 1919 года в области началось партизанское движение… Чтобы проехать в Сучанский район по железной дороге, нужны были пропуска от коменданта города… Мы сделали… искусственные пропуска на чужие фамилии.
Мы четверо — «три мушкетера и д’Артаньян», как мы шутя называли нашу четверку, — были зачислены в Сучанский отряд рядовыми бойцами, в Новолитовскую роту, и ушли на побережье к устью Сучана, где получили настоящее боевое крещение.
Мы так старались друг перед другом не уронить себя и так заботились о сохранении чести друг друга, что сами не замечали, как постепенно воспитывали друг в друге мужество, смелость, волю и росли политически.
Мы полны были пафоса освободительного, потому что над Сибирью и русским Дальним Востоком утвердилась… власть адмирала Колчака… Мы полны были пафоса патриотического, потому что родную землю топтали подкованные башмаки интервентов.
…Дружил я с одним своим одноклассником — Шурой Дрекаловичем. У их родителей… были большие хутора: у отца Жени, лесного ревизора, — под Шкотово, у Кравченко — в деревне… по ту сторону Уссурийского залива… а у Дрекаловича — по эту сторону Уссурийского залива… Мне фатально пришлось участвовать в 1919 году в разорении партизанами всех трех этих хуторов! Хутора эти… служили базой для командования белых карательных экспедиций…
В амбарах было много хлеба, а в конюшнях, пунях и хлевах — немало лошадей, коров, свиней, — все это было захвачено для партизанских отрядов…
К чести моей сказать, я не испытывал решительно никаких угрызений совести. Никого из хозяев… не было уже на хуторе, но прислуга и работники Хомяковых меня узнали и пытались через меня отстоять хозяйское добро. Пришлось мне прочесть им целую лекцию о революционной законности.
Кое-кого из бывших товарищей мы теперь, не дрогнув, расстреляли бы… иных мы презирали, об иных сожалели, что дороги наши пошли врозь.
Я очень быстро повзрослел, обрел качества воли, выдержки, политически обогнал свое поколение на несколько лет, научился влиять на массу, преодолевать отсталость… Постепенно вырастал в еще хотя и маленького по масштабам, но политически все более сознательного руководителя. Тут начался первый, страшный разгром партизанского движения японскими силами… потянулись недели тяжких поражений, потерь, голодовок.
Спасск, городок моего детства, где я могу ходить с завязанными глазами… Каждый год весной и осенью я проезжал через этот маленький городок, чтобы попасть из училища домой или из дома в училище… А в апреле 1920 года, в ночь японского выступления, мне пришлось даже сражаться за этот маленький городок, и я был в первый раз ранен на одной из его улиц; об этом теперь почему-то тоже очень приятно вспоминать.
Снова нависала угроза возвращения белой власти… Сергей Лазо вместе с моим старшим двоюродным братом Всеволодом Сибирцевым был сожжен японцами в паровозной топке — и вот я вновь попал во Владивосток… Это была вторая половина августа и первая сентября 1920 года. Стояла чудесная, солнечная погода. Я… был просто влюблен в этот солнечный Владивосток с окружавшими его сверкающими от солнца бухтами и заливами. Мне так не хотелось уезжать, но нам — мне, Игорю и Тамаре Головниной — предстояло по фальшивым документам с китайскими визами ехать через Гродеково, Харбин, Сахалян в Благовещенск.
Я участвовал в ликвидации атамана Семенова в качестве комиссара полка — почти каждый разъезд, каждая станция бралась нами с жестокими боями. Мороз стоял в ту пору 30–40°, люди были плохо одеты и обуты, отмораживали руки, ноги и слепли от белизны снега на сверкающем солнце.
Я попал в бригаду Тетерина-Петрова, когда она… наступала на Даурию. Помню этот великолепный ночной бой, артиллерийскую дуэль, взорвавшуюся церковь, — она была начинена снарядами.
В голове… кошмарный винегрет: погибли Санька, Фельдман, Игорь, Харитоша, Серобабин, ранен Володя маленький, поморозились Гришка и Хомяков, ампутированы ноги у Никитенко…
Как писатель своим рождением я обязан этому времени. Я познал лучшие стороны народа, из которого вышел. В течение трех лет вместе с ним я прошел тысячи километров дорог, спал под одной шинелью и ел из одного солдатского котелка.
«Любовь вообще “найти” нельзя» (одинокий волк)
То, что составляет особенную прелесть юности, часто является и причиной ее несчастий… В юности часто кажется, что тебя еще многое, многое ждет, а между тем истинная большая любовь — редкость, она неповторима, утрата ее часто невознаградима совсем… Женская красота томила меня, но я никого не любил и, хотя я уже сам многим нравился, это отсутствие любви не позволило мне поступать так, как поступали многие юноши вокруг меня, т. е. сходиться без любви.
Я глубоко чувствовал возможность настоящей любви в своем сердце, и не находил этой любви, и жалел и себя и тех, кто разменивал свои чувства вместе со мной.
Жена моя, Валерия Анатольевна Герасимова, была человеком хорошим, незаурядным, — когда мы сходились, она уже была известна как писательница…
В 1932 году… мы разошлись навсегда… У меня сохранились с ней на всю жизнь дружеские отношения, но видимся мы очень редко, случайно.
Мне было очень трудно найти новую жизнь. Любовь вообще «найти» нельзя.
Придя к убеждению о необходимости переменить обстановку, я решил уехать на Дальний Восток.
Я остался совершенно одинок, детей у меня от первого брака не было, я не имел никаких должностей… и — совершенно свободный, несколько «разочарованный», что меня красило, — я вернулся на родину с намерением навсегда остаться в крае.
И как же кровоточило мое сердце от невыносимого одиночества там, где каждый камень дома, поворот улицы, деревцо в саду напоминали мне о самых чистых днях, о поре самых больших мечтаний и надежд! …Я мог часами лежать под солнцем на горячих досках, закрыв глаза, ощущая все тот же, что и в детстве, особенный, неповторимый — от обилия водорослей — запах тихоокеанской волны… Только я уже был другим и рядом со мной не было решительно никого из тех людей, которых я любил…
Мне некому было сказать: «А помнишь?» Я мог часами бродить по городу с грустно стесненным сердцем, предаваясь воспоминаниям в полном одиночестве…
Человек на середине между 30 и 40 годами — вполне уже зрелый человек и к тому же в самом расцвете деятельности. Но к тому времени он незаметно накапливает и немало житейского мусора. И в случае… личного душевного кризиса у него появляется желание… «начать все сначала», вернуться к истокам своего жизненного пути, к юности. В сущности, тогда это духовное «возвращение» еще вполне возможно. Потому что… тогда, между 30 и 40 годами, человек еще совсем, совсем молод.
А то, что он умнее и опытнее, — это только плюсы его «второй молодости»…
Я… все эти годы — с 1930 по 1936-й — скитался по свету и окончательно, как мне казалось, не мог никого полюбить.
Я вернулся с Дальнего Востока в Москву в сентябре 35-го года, но еще до лета 37-го года был одиноким. Это очень плохо — человеку быть одиноким в течение многих лет в самом расцвете его сил…
Но, конечно, жизнь все-таки взяла свое…
В 1937 году… я женился, женился — наконец-то! — по большой и взаимной любви…
У нас — дети, которых я так несправедливо и жестоко был лишен в молодые годы и о которых я так мечтал. Жена моя — актриса Московского художественного театра Ангелина Осиповна Степанова, актриса очень талантливая…
Я вступил в полосу большого личного счастья, но мы не имеем возможности пользоваться им. Мы оба страшно заняты, судьба то и дело разлучает нас… У меня просто сердце сжимается от тоски, любви, боли, неудовлетворенности, желания счастья и близости.
Мне во многом в жизни везло, не везло только в любви.
«Дело может кончиться… гибелью дарования» (писатель)
Нападающие на меня изредка полосы самой черной меланхолии… трудно бывает развеять, потому что сама работа моя связана с одиночеством и психическими процессами. В такие периоды я не могу ни писать, ни читать.
В дом отдыха меня загнала неврастения в очень острой форме. Объясняется она все возраставшим… противоречием между желанием, органической потребностью писать… и той литературно-общественной нагрузкой, которая не дает возможности писать… Горький… предупреждал меня… что… дело может кончиться просто гибелью дарования.
Нездоровые прорывы в моей работе бывали и раньше и сопровождают мою жизнь… В них много нездорового в силу их затяжного характера — это признаки алкоголизма.
Литературный труд обманчив: всякий пишущий человек… не имеет ясного представления о собственных способностях, часто склонен их преувеличивать.
Нельзя выпускать в свет и хвалить произведения только за «хорошую идею» или «революционную тему»… Нужно обязательно ставить требования высокого художественного мастерства. Надо объявить борьбу догматикам, которые стараются наше социалистическое искусство нивелировать, уравнять, подогнать под одну мерку, хотя бы даже и хорошую… Люди должны говорить своим индивидуальным голосом.
Нужно внушать молодым кадрам мысль о том, что без освоения огромного классического наследства… невозможно движение вперед.
Я писал не действительную историю «Молодой гвардии», а художественное произведение, в котором много вымышленного и даже есть вымышленные лица.
Поскольку такая молодежь не выдумана мною, а действительно существует, ее смело можно назвать надеждой человечества.
В сущности, я так мало написал в своей жизни!
«Я… остался… “человеком-учреждением”» (чиновник)
Со дня выборов меня Генеральным секретарем Союза писателей в 1946 году я почти лишен возможности работать как писатель… Я не говорю уже о тех многих рассказах и повестях, которые заполняют меня и умирают во мне, не осуществленные.
Я могу только рассказывать эти темы и сюжеты своим друзьям, превратившись из писателя в акына или ашуга… Я в течение вот уже шести лет ежедневно совершаю над собой недопустимое, противоестественное насилие, заставляя себя делать не то, что является самой лучшей и самой сильной стороной моей натуры.
Ко мне в должности Генерального секретаря нужно относиться как к невменяемому… Я постоянно увлекаем стихией так называемых неотложных, т. е. суетных дел. Сейчас я уже вполне доспел до Канатчиковой дачи.
Я… остался по-прежнему очень несвободным, переобремененным заботами и очень зависимым от обстоятельств человеком, «человеком-учреждением».
В моей жизни я всегда и главным образом был виноват перед… работой. Когда надо было выбирать между работой и эфемерным общественным долгом, вроде многолетнего бесплодного «руководства» Союзом писателей… всегда, всю жизнь получалось так, что работа отступала у меня на второй план. Я прожил более чем сорок лет в предельной, непростительной, преступной небрежности к своему таланту… Бог дал мне душу, способную видеть, понимать, чувствовать добро, счастье, жизнь. Но, постоянно увлекаемый волнами жизни, не умеющий ограничивать себя, подчиняться велению разума, я… довожу это жизненное и доброе до его противоположности… Любому делу (к сожалению, кроме самого главного своего дела), любому человеку… я, по характеру своему, отдавал всего себя… Никто, решительно никто, никогда не понимал, не понимает и не может понять меня — не в том, что я талантлив, а в особенностях, в характере моей индивидуальности, которая… слишком ранима… и поэтому нуждается в особенном отношении.
Я очень и очень боюсь парадной шумихи, которая многими и многими не может быть воспринята иначе, как шумиха, поднятая по моему собственному желанию… Как это ни нелепо, но… мне — автору лишь двух с трудом законченных произведений… — собираются посвятить труды размером в тридцать и больше печатных листов каждый… Я не могу позволить, чтобы меня ставили в такое глупое и пошлое положение…
Я категорически возражаю против устройства какого бы то ни было «приема» или «банкета»… в связи с датой моего пятидесятилетия…
Мне так безумно хочется в Приморье! Чем старше я становлюсь, тем чаще мысль моя бродит по детству, но юности. Не для того, чтобы уйти от настоящего, не для того, чтобы отдохнуть от бурь жизни, а просто для того, чтобы еще лучше осознать свой путь жизни и почерпнуть из прошлого — молодости, веры, бодрых сил и чистоты душевной.
Иной раз я испытываю просто тоску по Дальнему Востоку. И все-таки мне невозможно сейчас поехать…
«Я болен не столько печенью… сколько болен психически» (последние годы)
У меня началась сердечная аритмия, бравурный сердечный разнобой, похожий на современную музыку.
Я очень плохо сплю и превратился в сомнамбулу.
У меня развился за эти годы очень сильный склероз сосудов сердца и особенно аорты…
Обострилась болезнь печени, и я попал в больницу… Физическая слабость, бессонница в сочетании с повышенной нервной возбудимостью, полной мозговой расторможенностью делали меня человеком почти невменяемым. А потом я впал в состояние апатии.
Я болен не столько печенью… сколько болен психически. Я совершенно, пока что, неработоспособен.
Теперь почти равное время уходит на жизнь в «обычных условиях» и на жизнь в больнице.
Выйду из больницы… не таким, каким был даже еще два года назад, — выйду полуинвалидом (говорю не в шуточном, не в переносном, а в буквальном смысле слова).
Врач констатировал у меня новую и очень затяжную болезнь: полиневрит, болезнь нервных оконечностей… Полиневрит этот ударил и в кисти рук; я не мог держать в руке не то что ручку или карандаш, а даже ложку.
Все мы с годами становимся все меньше хозяевами условий нашего существования… Мы смолоду более смелы, решительны (а подчас легкомысленны) в перемене и выборе того, что нравится и не нравится… Душа еще молода, и физических сил еще немало, хочется взмахнуть крылами и взлететь, мечты еще кипят. Но я с грустью замечаю, что последние 6–7 лет я живу, маневрируя между служебным и бытовым «как нужно» и душевным «как складывается».
Это порождает глухую, а порой и болезненную неудовлетворенность, но сил для бунта и полета уже в себе не находишь, и тогда торжествуют над тобой твои слабости, — обманчивая попытка заглушить боль сердца.
Советская литература по своему идейно-художественному качеству, а в особенности по мастерству… катастрофически катится вниз… Растут невыносимо нудные, скучные до того, что скулы набок сворачивает, романы, написанные без души, без мысли, а в это время те два-три десятка отличнейших прозаиков, которые одни только и могут дать сегодня хотя бы относительные образцы прозы, занимаются всем чем угодно, кроме художественной прозы.
Правильно ли мы используем те гигантские… силы, которые заложены в тысячах талантливых людей?.. Доверяем ли мы им в такой степени, как они того заслуживают? В полной ли мере развязали мы их общественную и творческую инициативу? Не слишком ли мы их «заопекали»? Не отучаем ли мы их от самостоятельного мышления, от хозяйского отношения к их собственному делу… не приучаем ли мы их к боязливой оглядке на… чиновников-функционеров, стоящих на неизмеримо более низком уровне, чем деятели искусства и литературы?..
Роман мой («Черная металлургия». — Ред.) уже поплыл как корабль, многое уже вчерне написано… не дать мне сейчас закончить этот роман — это то же самое, что насильственно задержать роды, воспрепятствовать родам. Но я тогда просто погибну как человек и как писатель, как погибла бы при подобных условиях роженица.
При всех моих болезнях я чувствую себя… человеком молодой души.
«Не вижу возможности дальше жить» (развязка)
Тот прекрасный чистый круг жизни, который был начат мною мальчиком, на Набережной улице (во Владивостоке. — Ред.)… уже завершен и… завершен не совсем так, как мечталось.
С какой грустью смотрю я теперь из 30-летнего далека на маленького умненького мальчика с большими ушами, как мне его бесконечно жаль…
Не вижу возможности дальше жить, т. к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии…
Лучшие кадры литературы… физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих…
Литература — это святая святых — отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, и с самых «высоких» трибун… раздался новый лозунг «Ату ее!»…
С каким чувством свободы и открытости мира входило мое поколение в литературу при Ленине… какие прекрасные произведения мы создавали и еще могли бы создать!
…Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, наделенный богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств…
Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел…
Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им… привело к полному недоверию к ним… ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа-Сталина. Тот был хоть образован, а эти — невежды.
Жизнь моя как писателя теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни.
Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже 3 лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять.
Прошу похоронить меня рядом с матерью моей.
Александр Александрович Фадеев: биографическая справка
1901, 11 (24) декабря — родился в селе Кимры (с 1917 года — город) под Тверью.
1908 — мать Антонина Фадеева и отчим Глеб Свитыч с детьми переезжают в Приморье.
1910 — Фадеев поступает во Владивостокское коммерческое училище.
1918 — вступает в РКП(б). Занимается подпольной работой вместе с другими «соколятами» (от спортивного общества «Сокол») — Петром Нерезовым, Григорием Билименко, Александром Бородкиным.
1919 — уходит в партизаны. В течение двух лет под фамилией Булыга воюет против белогвардейцев и интервентов в Приморье и Забайкалье. Становится военным комиссаром бригады.
1921 — избирается делегатом Х съезда РКП(б) от армии Дальневосточной республики. При подавлении Кронштадтского восстания получает второе ранение. Поступает в Московскую горную академию.
1924–1926 — работает по партийной линии в Краснодаре и Ростове-на-Дону. Женится на Валерии Герасимовой.
1927 — выходит роман «Разгром».
1929 — начинается публикация глав романа «Последний из удэге» (не окончен).
1933–1935 — дважды надолго едет на Дальний Восток.
1937 — женится на Ангелине Степановой, усыновляет ее сына Александра.
1939 — избран в члены ЦК ВКП(б), возглавил Союз писателей СССР.
1941–1944 — как военкор выезжает на фронты, в осажденный Ленинград. Временно оставляет пост главы СП.
1944 — родился сын Михаил.
1946 — выходит первая редакция «Молодой гвардии».
1946–1954 — вновь руководит Союзом писателей.
1946–1956 — депутат Верховного совета СССР.
1953 — предлагает реформировать систему управления культурой в стране. Работает над романом «Черная металлургия» (не окончил).
1956, 13 мая — застрелился на даче в Переделкино. Похоронен на Новодевичьем кладбище.
* «Один в чаще» — незавершенный набросок Фадеева середины 1920-х годов.
Опубликовано в Юность №12, 2021