Валерия Ахметьева. РАССКАЗЫ В ЖУРНАЛЕ “ЭТАЖИ” №3, 2023

Из книги «Бездуховные байки», издательство «УМКА-ПРЕСС»

Квартирник

Тогда как раз сбили корейский самолет. Стоял идеальный сухой сентябрь, с заморозками и дневным теплом. Родители отправились в санаторий, оставив квартиру в мое полное распоряжение. Очень скоро в ней появилась девочка Саша, работавшая уборщицей в творческом вузе, потом и другие знакомые, в основном москвичи (Саша прожила у меня три недели, ежедневно с энтузиазмом моя паркет шваброй, чего в нашем интеллигентском доме отродясь не делали).
Вскоре подтянулись иногородние. Они и привели гения Анджея, впоследствии Захарищева фон Брауша. Гений был крайне худ, космат, мрачен и стар — ему исполнилось целых двадцать четыре года. Первым делом прошел в кухню, сел за стол и объявил две важные вещи: первую — что он вегетарианец, и вторую — наркотики его не интересуют, он испробовал («даже героин в ампулах»), но теперь все в прошлом. Опыт остальных ограничивался сигаретами «Опал», поэтому все уважительно промолчали.
Вегетарианство Захарищева было разоблачено очень скоро. В основном обходились чаем с сахаром, но нескольким постоянным обитателям квартиры требовалась еда. У меня же не было ни лишних денег (их вообще не было), ни времени на магазины. В холодильнике лежало несколько килограммов мяса, основной еды в тот период (мясо выбивал профком маминого института), сливочное масло, яйца — и, кажется, все. На второй день к двум часам ночи, когда остальные угомонились, Анджей сказал: «Я, конечно, вегетарианец, но мясо ем», — и мы с ним дружно умяли по свежепожаренному бифштексу.
Окружающие считали, что у нас с Захарищевым-Браушем роман. Ничего подобного. Во-первых, такая мысль даже не могла прийти мне в голову, во-вторых, я полагала, что мое дело — мыть посуду и заваривать чай (потому что творческие люди — особенные, не то что я), а в-третьих, он был сдержан и сух (видимо, робел) и единственный раз сделал мне настолько расплывчатое и невнятное предложение, что я ничего не поняла.
Жили мы мирно, ни драк, ни пьянок, ничего такого. Вечерами пили чай, тихо разговаривали и слушали Анджея, который пел и аккомпанировал себе на расстроенном пианино, отбивая такт босой пяткой. Однажды соседи вызвали милицию, потому что им мешали удары пяткой в пол.
Хорошо было все, кроме отсутствия денег. Гению хотелось есть. Кроме того, гению нужно было как-то добраться до Питера, чтобы сделать там карьеру (причины, по которым ехать стопом невозможно, назывались). И он придумал: он даст квартирник и таким образом наберет необходимую сумму.
План был простой: выдаем Анджея за музыканта «Аквариума», он поет песни собственного сочинения, зрители рады, что услышали новый, еще неизвестный альбом, собираем деньги (предполагалось брать по три рубля) — все довольны. Более популярной группы, чем «Аквариум», никто просто не мог себе представить.
Организация мероприятия естественным образом легла на мои плечи. Я пригласила знакомых из института, бывших одноклассников, друзей детства. Как действовали остальные, не знаю, но я с честным видом говорила: «Это очень талантливый музыкант, он поет песни “Аквариума”, ну, которые будет петь “Аквариум”». И ведь практически не врала! Почему бы «Аквариуму» было не познакомиться с творчеством Анджея, решить, что это то, что надо, и включить его песни в репертуар? А уж что думали собеседники, не мое дело.
В назначенный вечер собралось человек двадцать пять. Мы отлично поработали, не помню, когда еще на нашей кухне одновременно курили пять дам в шляпках. Анджей артистически тряс хаером и вдохновенно пел, как всегда, отбивая такт пяткой. Публика внимала, в нужных местах смеялась, в нужных задумывалась, тихо выходила курить на балкон или в кухню — в общем, все вели себя крайне культурно.
В середине концерта одна девушка отвела меня в сторону и осторожно спросила: «Он ведь не из “Аквариума”, правда?» Мне стало стыдно, но я держалась, как партизан: дескать, поет свои песни, но к «Аквариуму» отношение имеет.
Некоторые исполненные сочинения, конечно, были подражательными, но большинство — вполне оригинальными и интересными. Кажется, тогда Анджей Захарищев фон Брауш писал отличные песни. Наверное, их никто не помнит, кроме меня и автора.
После концерта мы подсчитали выручку (вполне хватало на билет), сбегали за чем-то вкусным и устроили пир. Вскоре Анджей уехал, а через неделю вернулись родители.
Больше мы никогда не виделись. Через много лет я как-то попала на концерт «Оберманекена» в «Бункер». Все-таки я не люблю новую волну.

Семидесятые

На «Академической» существовали ДК «Новатор», Андрюша, продавец в «Тканях» и тополя.
У трехэтажного Дома культуры строителей «Новатор», выстроенного в 1952 году пленными немцами, как и весь квартал вокруг, были портик с шестью колоннами, серпом и молотом и звездами на тимпане. Его действительно построили для строителей, квартал так и назывался «Городок строителей МГУ». «Новатор» был отлично приспособлен для занятий. Имелся и зрительный зал с мягкими бордовыми креслами и тяжелым бархатным занавесом — в ДК показывали кино и проводили концерты.
Издалека он казался настоящим дворцом, только очень маленьким. За зданием даже был огорожен оккупированный пьяницами сад, оставшийся с времен, когда никаких пленных немцев не было. К концу сезона штукатурка с фасада легко отковыривалась, перила и балконы внутри, на первый взгляд каменные, обнажали труху за деревянной сеткой, кресла в зале оказывались пыльными, занавес — заплатанным, а пол в классе хореографии — в ужасных занозах. Но в августе «Новатор» обновлялся, и на свежепокрашенном голубой краской фасаде появлялись красиво написанные объявления о приеме в кружки и новом кино.
Я посещала хореографическую студию, где басом кричала свирепая Дина Васильевна, экс-балерина Театра оперетты. Были в «Новаторе» и знаменитый на всю Москву цирковой коллектив со школой, и хор, и фотостудия, которая устраивала в фойе отличные выставки.
Дурачок Андрюша гулял по Профсоюзной улице почти каждый рабочий день. Если бы он сейчас там гулял, говорить, что он дурачок, было бы неполиткорректно, но тогда его все так называли. Было ему за сорок, но выглядел он гораздо моложе: даун с розовым безволосым лицом, в кое-как натянутых тренировочных штанах и криво застегнутой рубашке, если холодно — в куртке нараспашку и в ушанке. Он не выпускал из рук балалайку с одной струной: если был в хорошем настроении, бренчал на ходу, если в плохом — тащил балалайку за гриф, иногда она за что-то задевала и звенела.
Андрюша доходил до магазина «Ткани» и часто там стоял. К нему выходили продавцы и спрашивали:
— Что делаешь?
— Маму жду, — отвечал дурачок и шел дальше, к «Академической», стоять у выхода из подземного перехода.
Через время он действительно встречал старушку-маму. Она брала его за руку и вела домой тем же маршрутом — от «Академической» до «Профсоюзной».
Достопримечательностью магазина «Ткани» был ветеран торговли по имени вроде Никандр Афанасьевич. Он начинал карьеру до революции, помощником приказчика в «Мюре и Мерилизе», и за долгие годы дорос до старшего продавца. Никандр Афанасьевич перемещался из магазина в магазин, пока не задержался на Профсоюзной.
Был он крошечного роста, лысый, с морщинистым лицом, как игрушка из пенолатекса с дырками для пальцев с гладкой стороны, которую нужно заставлять корчить рожи. Даже немного напоминал Попая-моряка. Покупатели при виде Никандра Афанасьевича замирали: он артистически орудовал деревянным метром и приятным баритоном уговаривал купить «великолепный мадаполам, только вчера получили». Однажды мать моя стала свидетельницей, как на вопрос «Этот крепдешин натуральный?» старик возмущенно всплеснул маленькими ручками и воскликнул: «Мадам, конечно, натуральный! Сто процентов полиэстер!»
О тополях и рассказывать нечего, росли себе и росли, затеняли окна, а в положенное время с них летел пух.
Наш серо-кирпичный сталинский дом построили в 1953 году. Люди, с которыми мы менялись, как достоинство подчеркивали, что квартиры в этом доме тогда дали уголовникам, подпавшим под знаменитую амнистию. Так ли это, точно неизвестно, но еще в семидесятые жизнь была спокойная: ни краж, ни хулиганов — тишина и порядок.
На паркете в большой комнате в нашей квартире был отчетливо виден темный прямоугольник. Предыдущие жильцы объясняли его происхождение следующим образом: человек, который получил квартиру в пятьдесят третьем, поставил токарный станок и работал, а во второй комнате жил. Потом он умер, квартира досталась им, они с большим трудом избавились от станка, циклевка не помогла, поэтому они положили ковер. По мнению жильцов, владелец токарного станка был уголовником. В нашей семье не было ковров, несколько лет посреди комнаты темнело пятно, а потом пришлось поменять паркет.

***

Первым пропал Андрюша со своей балалайкой. Все решили, что умерла мама, и его определили в интернат.
Потом ушел на пенсию Никандр Афанасьевич. Однажды я видела, как он пришел в магазин и продавщицы сбежались, чтобы с ним поговорить, но вскоре в «Тканях» сменился директор.
Я стала ездить на Ленинские горы, в спортшколу, где занималась художественной гимнастикой, и в «Новатор» ходить было уже некогда. Часть двухэтажных домов снесли, на их месте построили двенадцатиэтажные многоподъездные здания.
Старые воры, очевидно, вымерли, потому что в нашем доме стало как везде. Однажды в соседней квартире произошло убийство. Труп хозяина завернули в ковер и устроили пожар, чтобы замести следы. Пожар быстро ликвидировали, обнаружили жертву. Преступление так и не было раскрыто.
Дольше всех держались тополя, но через несколько лет транспортный поток по Профсоюзной улице резко усилился, днем и ночью под окнами грохотали грузовики, деревья пожелтели, захирели, их жестоко обрезали и в конце концов убрали.

Сапоги

Мне очень хотелось сапоги. Конечно, я не ходила зимой босая, у меня были советские сапоги грязно-бордового цвета и неопределенного фасона, такие, что стояли в обувном магазине всегда и их можно было купить без всякой очереди. Хуже только фетровые «прощай, молодость» с молнией спереди. Мало того что страшные, они еще промокали, натирали пятки и вообще были неудобные, в довершение всего на левом разошлась молния, и мне приходилось пользоваться английской булавкой, которая всегда расстегивалась в самый неудачный момент. Сдать сапоги в ремонт было невозможно — в чем тогда по улице ходить? — а за меня этого никто не мог сделать, потому что мать моя была в экспедиции, а отец до таких бытовых мелочей не опускался. И вообще все считали, что мечтать о модных сапогах — мещанство.
Вокруг ходили девушки и тетеньки в роскошных сапогах на «манке» — черных, белых, высоких, низких, кожаных и замшевых, финских и немецких… Для исполнения желания требовалось немного связей и сто десять рублей — но ни того, ни другого у меня, ученицы средней школы города Москвы, тогда, понятное дело, не было.
Осенью мне совершенно неожиданно перепала другая моднейшая обувь — кроссовки. Ну, как перепала: родственница продавала пару, которая не подошла ее семье, обратилась к моей бабушке, та вдруг решила, что внучке могут понадобиться модные ботинки (поступок, бабушке не свойственный: она придерживалась мнения, что «девушка должна быть скромной», и критиковала меня за то, что ношу широкое мамино пальто шестьдесят первого года с крупными пуговицами вместо сиротского приталенного пальтишки из «Детского мира», чем явно выделяюсь). Кроссовки были мужские, румынские «Ромика», с тремя красными полосками, почти как у «Адидас», и оказались велики на три размера. Зато не нужно было стоять в очереди. Под бурчание, мол, такие деньжищи за обычные тапочки, мне выделили на их покупку тридцать рублей.
Чтобы кроссовки не сваливались, я приспособилась носить их с джурабами (бабушка с дедушкой регулярно привозили мне подарки из Кисловодска), и получалось красиво. Из толпы я точно выделялась: модные кроссовки, красные шерстяные носки с узорами, шерстяная юбка цвета школьной формы — носила ее с темной водолазкой: в школе надевала черный фартук, а за дверью фартук оказывался в сумке, — и короткая коричневая же мужская куртка с воротником из искусственного меха. А если шла куда-то из дома, то вместо юбки надевала джинсы «Верея», и тогда все без исключения обращались ко мне в мужском роде. Это было удобно: если что и говорили, то «Парень, есть закурить?», а то и обходили стороной.
В тот год зима долго не наступала, я щеголяла в кроссовках до Нового года и так пришла к бабушке с дедушкой первого января. Знакомая при виде меня всплеснула руками и стала причитать, что молодой девушке положено ходить в модных сапогах, а не в таком ужасе (сама она, разумеется, носила красивые финские сапожки по колено). Я по привычке отшутилась, но бабушка в результате то ли устыдилась, то ли решила, что в кроссовках я еще сильнее выбиваюсь из толпы, и решила, что мне нужно достать модные сапоги.
Бабушка развернула бурную деятельность, но в несколько неожиданном направлении. Раз в магазинах нет нужного, думала она, требуется сапожник. И стала искать через многочисленных знакомых. Идея, что те же знакомые без труда выдадут контакты спекулянтов, у которых можно купить сапоги, ей почему-то не пришла в голову.
Сапожник нашелся. Бабушка назначила мне встречу в метро, где не преминула в очередной раз попенять, что нужно быть скромнее, — и мы отправились на встречу.
В «Доме быта» мы долго плутали по коридорам и лестницам, освещенным фиолетовыми лампами дневного света, и наконец нашли нужного нам специалиста. Сапожник, старый еврей (кто бы сомневался), наскоро снял мерки, предложил сделать высокие каблуки, с видимой снисходительностью выслушал мою робкую просьбу поставить хотя бы низкую платформу и сделать голенища пошире, чтобы в них можно было заправлять штаны, взял сто двадцать рублей (больше, чем стоили бы сапоги у спекулянта) и велел приходить через две недели.
В положенное время заказ был готов. Мастер, конечно, все сделал по-своему: сапоги оказались на платформе в восемь сантиметров, высотой по колено и с голенищами в облипку, под тонкий чулок. Бабушка ужасно радовалась. Расстраивать ее я не решилась и примерно неделю проходила в обновке — в Москве как раз наконец выпал снег, и сапоги пришлись ко времени. Правда, подошва оказалась очень скользкой, а ходить на высоких каблуках я была непривычная (и сейчас не умею).
Потом отправила матери радиограмму: «Построили сапоги». Радиограмма пришла, когда НИС «Дмитрий Менделеев» зашел в Гавану для пополнения запасов воды и продовольствия, и вся научная часть и половина команды с удовольствием отметила постройку сапог ромом, который закусывала зелеными кубинскими апельсинами.
А через год я купила себе в комиссионном магазине немецкие замшевые сапоги на низкой платформе и без молнии. Но они уже никого, в том числе меня, не впечатляли.

Гуманитарная помощь

Под Новый год нам перепала гуманитарная помощь. Наша семья не могла ее получить официально, поскольку в девяносто втором году меня уже уволили из издательства, Любезный супруг наш (ЛС) тоже нигде не числился, ни в какие церкви мы, понятно, не ходили, а могли ли пенсионеры вроде моей мамы претендовать на гумпомощь, не знаю, впрочем, мама никогда бы не стала ее просить (она и не просила).
Тогда стало разваливаться все одновременно. Вдобавок к событиям в стране и мире в нашей семье случились тяжелые болезни и финансовая неопределенность, в доме стали покупать квартиры «новые русские» и принялись делать ремонты, отчего здание тряслось и рушилось. Один деятель устроил трещину во внешней стене, и в до того теплой квартире зимой стало невозможно находиться. Другой, поселившийся на втором этаже, для расширения пространства снес короб мусоропровода, который в сталинском доме устроен в кухне. Соседи сверху об этом, разумеется, не знали и выбрасывали отходы как всегда; когда мусоропровод засорился до уровня нашего четвертого, забили тревогу — но как решить проблему, ЖЭК долго не понимал, «новый русский» со второго просто посылал всех через дверь, а во все квартиры через воняющий мусоропровод хлынули тараканы и мыши.
Но в самом конце декабря мне позвонила Р. И. и велела записать телефон и договориться, когда я зайду за коробкой (кажется, гуманитарная помощь пришла в школу, где работала сестра ее мужа, но это я помню смутно).
Зайти требовалось к актуальной тогда жене Кириллборисыча Воробьева, еще пока не Баяна Ширянова. Погруженная в собственные проблемы, я плохо понимала, чем он был занят, но отчего-то помню, что в тот момент он работал экстрасенсом или колдуном. Актуальную тогда жену я ни до, ни после не встречала. Жила она, к моему удивлению, прямо напротив нас, в доме, где был мебельный, а во дворе — кинотеатр «Салют». Поэтому я, созвонившись, без труда забрала коробку из квартиры, где меня встретила большая белая собака, и притащила домой.
Коробку поставили на табуретку и вскрыли. В ней оказался довольно странный набор продуктов: два кило сахарного песка, два кило муки, пачка макарон, пачка вяленых бананов, не похожих на известные нам вьетнамские (потому что они были индонезийские), коробка сухого молока и консервированные сосиски — а также игрушечный заяц и записка на английском языке, написанная от руки. Оказалось, гуманитарная помощь прибыла из города Утрехта, собирали ее в школе, а нам досталась коробка от семьи профессора теологии Утрехтского университета. Семья профессора трогательно желала нам счастливого Рождества, надеялась на божью помощь и выражала надежду на дружбу по переписке. (Мы послали им благодарственное письмо, но переписка не задалась.)
Лучшим подарком оказался заяц, которого назвали китайским за почти отсутствующие глазки и страну происхождения. Михалсаныч его нежно полюбил и потом несколько лет с ним засыпал.
Макароны с сосисками, совершенно обычными, были довольно быстро съедены, муку, сахар и бананы использовали, коробку с сухим молоком поставили в шкаф (с продуктами все было не так плохо, а изготовлять конфеты не хотелось).
Весной мама вспомнила о сухом молоке. У дна коробки оказались две аккуратные дырки, а в порошке — прогрызенное гнездо, заботливо устланное серым пухом. Гнездо давно опустело: выводок мышат успел подрасти и его покинуть. Мышиная мать, нашедшая голландскую гуманитарную помощь, наверняка была очень благодарна. Тогда всем было нелегко.
Через год мы переехали. Вселившийся вместо нас браток из Черновцов собирался выломать все внутренние стены и устроить студию. Короб мусоропровода он тоже наверняка ликвидировал.

Корректорское

Когда я пришла в корректорскую издательства «Высшая школа», фотонабор еще считался передовой технологией и его использовали для печати больших тиражей, а вузовские учебники по высшей математике и руководства «В помощь сантехнику», то есть большинство продукции издательства, набирали на линотипе и на монотипе — как в XIX веке. Я шутила, что такие же наборные машины есть в подпольных типографиях партизан Восточного Тимора и если меня к ним занесет, то буду пользоваться авторитетом.
Некоторые книги, правда, набирали на новейшем устройстве под названием композер, переходной стадии от линотипа к компьютеру, что, с одной стороны, было удобно, так как не нужно было возить гранки туда-сюда, а с другой — накладывало множество ограничений, например, правку требовалось вносить исключительно синим карандашом (композер вообще оказался неудачной штукой и мирно скончался через пару лет).
У «Высшей школы» даже была собственная маленькая типография, расположенная на первом этаже, прямо под нашими нумерами.
Для немосквичей и молодежи поясняю. В советское время издательство занимало весь комплекс зданий по адресу Неглинная улица, дом 29/1, где сейчас расположена «Школа современной пьесы», а не только тот огрызок, где оно ютится сейчас[1]. До того, как туда вселилось издательство, в этих зданиях размещался Дом колхозника, а до Дома колхозника — собственно Товарищество гостиницы «Эрмитаж-Оливье» со знаменитым рестораном «Эрмитаж». Тему гостиницы обычно элегантно обходят, акцентируя внимание на салате, знаменитых посетителях вроде Тургенева и Чайковского, в крайнем случае — на «танеевских обедах». Между тем гостиница имела вполне определенную репутацию, вывешивала табличку «Приезжих не обслуживаем», а нумера сдавались почасово.
Корректорская сидела в самых дешевых нумерах с окнами во двор, общий с кулинарией ресторана «Узбекистан», откуда одуряюще пахло чебуреками. При этом через вентиляцию часто несло клеем из издательской типографии, так что работать было нелегко.
Эта самая типография располагалась в помещениях на первом этаже, с выходом в тот же двор. Когда я только пришла, через нее можно было незаметно выйти на улицу и войти обратно, но вскоре вход закрыли, и за чебуреками в обед незаметно стало уже не сбегать.
Набирали и печатали там сложные и малотиражные книги. Время от времени по лестнице, оставшейся со времен гостиницы, к нам поднимался человек с пачками гранок и версток, а потом работу распределяли по корректорам. Оттиски благоухали типографской краской и пачкали руки. Конечно, благоухали и пачкали руки и верстки, привезенные из других московских типографий (их гранки обычно читали на месте), но эти были еще теплые, живые, невысохшие, иногда пробитые литерами насквозь, кривые, с перевернутыми буквами и пропущенными строчками, с абракадаброй вместо слова (когда у наборщика съезжает рука или перепутаны буквы в кассе) — одно наслаждение.
Трудились там редкие специалисты. Такие редкие, что если кто-то выбывал из строя, работа стопорилась. Однажды работа трети издательства встала на две недели. Типография объясняла случившееся так: «Тискальщик в запое». Когда же нервные редакторы спрашивали, неужели нет никого, кто мог бы его заменить, им отвечали: «Вы что? Он же тискальщик!»
Конечно, корректоры видели и работу крупных полиграфкомбинатов, иногда ездили в командировки в Чехов и Калинин. Некоторые книги «Высшей школы» даже печатали в ГДР — нам рассказывали о недостижимом качестве работы немецких корректоров и ставили их в пример. Но мне как молодому бойцу повезло в основном путешествовать по старым московским типографиям, где обстановка не менялась по крайней мере с пятидесятых. Наборщицы в синих халатах сидели за линотипами, скучная девица-корректор молниеносно перелистывала гранки (мне пришлось посмотреть их после нее; это напоминало классический анекдот про быстро печатающую машинистку — девица правила только перевернутые буквы), а в цеху иллюстраций стояли литографские камни и невыносимо пахло кислотой. Все помнят фильм «Зеркало» — в точности так и было.
Конечно, это воспринималась как ужасная архаика, все мечтали о современных технологиях — и когда через несколько лет, в перестройку, издательство закупило «макинтоши», желающие смогли поучиться работе на компьютере и верстке. При пяти машинах на пятьдесят человек много не выучишь, но базовые навыки мы все равно получили.

***

Коллектив у нас был исключительно женский. О существовании мужчин, держащих корректуру, я знала из художественной литературы, первого мужчину-корректора увидела в девяностые и считала, что эта работа похожа на вышивание — а мужчины, вышивающие крестиком, конечно, встречаются, но крайне редко.
В корректорской была сложная система, хуже индийских варн. В целом все делились на работниц, жен военнослужащих и женщин с трудной судьбой. Бывали еще инвалиды, но они встречались в любой категории — от болезней и травм никто не застрахован. Время от времени в довольно пожилой коллектив затесывались студентки вроде меня, но надолго не задерживались и уходили либо в редакторы, либо в другую профессию.
Работницы оказывались в издательстве после полиграфического техникума: получали распределение и оставались в корректорской всю жизнь — до пенсии и дольше. Попадали туда почти случайно, могли выучиться и на наборщиц или на брошюровщиц (профессия, вообще говоря, считалась рабочей, и в корректоры брали с пятеркой по русскому или, как вариант, с ограничениями по здоровью). Были они веселыми, энергичными и несложными тетками, читали быстро, довольно качественно, но не понимая в прочитанном ни бельмеса. Им предпочитали выдавать для работы корректуру учебников по точным наукам и литературу для ПТУ: понимать там ничего не нужно, но при чтении формул требуется особое внимание.
Как-то одна из них пришла к нам в комнату с листом верстки и сказала: «Тут все больше не по-русски написано, не могу это читать, помогите». Другая, вычитывая учебник по истории Нового времени, возмущалась, что в тексте постоянно поминается Марат: «Все Марат да Марат. При чем тут татары?»
На первых порах одна такая работница попыталась устроить мне самую настоящую дедовщину: стирала мои исправления, а потом жаловалась, что я пропускаю ошибки, а когда я действительно ошибалась, бегала к заведующей корректорской и ябедничала, что плохо работаю. (При линотипном наборе часто выпадает строка или часть абзаца — физически, текст может получаться довольно бессвязным, и тогда пропуск легко обнаружить, а бывает, что монтируется так удачно, что если не сличать каждое слово с оригиналом, а следить за смыслом набранного, то его и не найти; на сленге тех времен такой пропуск назывался «козел».) Когда заведующая спросила, зачем она так делает, та простодушно объяснила: мол, мы страдали, и молодым нужно пострадать, пусть знает, почем фунт лиха. «Ей-то что за радость? — рассказывала заведующая об этом эпизоде. — Жизнь и так тяжелая, колбаса дорогая…»
Впрочем, с этой работницей мы вскоре подружились, а другие с самого начала ко мне благоволили и учили полезному.
Жены военнослужащих составляли самую приятную категорию. Как правило, это были женщины с высшим филологическим образованием, не построившие карьеру, так как мотались с мужьями по гарнизонам. Со временем мужья оседали в московских военных академиях и Министерстве обороны, а на их долю оставалась корректорская. Тетеньки были начитанные, эрудированные, считались не на первых ролях, но их это совершенно не беспокоило, потому что в их жизни и так все шло хорошо.
Самой экзотической категорией были женщины с трудной судьбой. В нее, как правило, входили корректоры с неоконченным журфаком или филфаком, которые некогда по разным причинам ушли в академический отпуск, да так из него и не вышли. Среди них встречались матери-одиночки, которых крайне устраивал сменный график работы (а иногда, по договоренности с начальством, вообще можно было добиться надомной работы и приходить, только чтобы сдать верстки и забрать новые), такие, кому было просто лень доучиваться, а больше нравилось заниматься семьей и домашним хозяйством, творческие личности, годами поступавшие в Литинститут и в конце концов осевшие в корректорской, и не то чтобы инвалиды, но странненькие.
Среди последних бывали совершенно выдающиеся специалисты. Например, одна тетка пришла из корректорской газеты «Правда»: не выдержала темпа работы и ежедневного снятия стресса (у нас она появилась уже законченной алкоголичкой). Работала она феерически: очень быстро и практически не пропуская ошибок, ни с кем не разговаривала, о себе не рассказывала, а как только появилась возможность, ушла в денежное место. Не менее странной мне казалась еще одна корректорша, похожая на карикатурную поэтессу: в кружевах, в черных нарядах, с криво подведенными глазами и алой помадой на тонких губах. Общаться с ней было крайне трудно (она-то как раз рвалась), но работать — одно удовольствие.
Впрочем, не странных людей в корректорской издательства «Высшая школа» не было. Однажды меня позвали за свой столик в столовой три тетеньки — жены военнослужащих и сказали: «Лера, вы всё знаете (эта фраза меня преследует всю жизнь). Скажите нам, кто такой сексот?» «Секретный сотрудник», — несколько обалдев, ответила я. «Уууу, — разочарованно протянули тетки. — А мы думали, это что-то про секс…»

Садо-мазо

В тексте требовалось снять вопросы. Второй роман писателя А. оказался совсем не таким гениальным, как первый (если бы не первая книга, я ни за что не согласилась бы с ним работать), но выяснилось это по факту. Гонорар предполагался приличный, а даже если книга получилась не такая хорошая, то что с того? Она была не вредная, просто графоманская (писатель А., как я и опасалась, оказался автором одной — зато отличной — книги).
Он не имел компьютера и писал от руки черной гелевой ручкой, а неразборчивые кривые строчки набирали поклонницы (у писателя А. оставалось еще много поклонниц). Мне выдали распечатку мелким шрифтом через один интервал без полей, а электронный вариант оказался недоступен (возможно, его не хотели посылать из соображений коммерческой тайны). Места работы А. не имел, в тот момент жил с матерью, то есть встречаться у него дома было невозможно, к себе я его звать не собиралась, а издателя не стоило трогать, поскольку, во-первых, любая встреча с ним грозила перейти в долгое застолье, а во-вторых, я опасалась, что он будет вмешиваться в процесс, поскольку полагал себя литератором.
Оставалось кафе. По телефону, написанному на папке с романом, я позвонила с предложением встретиться в центре. Писатель А. долго пытался сообразить, кто звонит, потом сделал вид, что меня вспомнил, и предложил встретиться в метро «Охотный ряд», у последнего вагона из центра. Наверное, поведет в место для своих, где тихо, подумала я.
Не дойдя еще до конца платформы, я увидела сидевшее на лавке зеленое шерстяное пальто-реглан, некогда крайне модное. С близкого расстояния над зеленой горой обнаруживалась склоненная голова в очках. Писатель А. дремал. От моего голоса он очнулся, выпрямился внутри пальто, вскочил, намереваясь клюнуть в щеку, и всей массой завалился вперед. Я с трудом удержалась на ногах.
Двигаться писателю А. оказалось крайне тяжело. Стало очевидно, что выйти в таком виде из дома и доехать до «Охотного ряда», — подвиг самоотречения. Шелестящим голосом он предложил остаться тут на лавочке и быстренько все решить, но в мои планы это совершенно не вписывалось: автор на глазах уходил в астрал.
Поэтому я подставила страдальцу плечо, под невнятные причитания вывела на воздух и потребовала сказать, куда мы идем.
На улице А. внезапно чуть взбодрился, закурил и воскликнул:
— О! «Пироги»!
Автопилот действовал. Мы быстро добрались до «Пирогов» и разместились в дальнем зале, где, действительно, оказалось меньше посетителей. После первого пива, обдав меня мерзким дымом сигарет «Дукат» (одежду я потом постирала, но пальто еще долго сохраняло едкий дукатовский дым), автор пришел в нужную кондицию и согласился начать работу.
Сложности возникли сразу же. Воодушевленный успехом предыдущей книги, А. не соглашался ни на какие правки серьезнее запятых и орфографических ошибок. Аргументов не слышал, на сокращения не шел, перестановки фрагментов в соответствии с логикой считал не нужными. Выпив очередное пиво, стал раздражен и повышал голос. В шумных «Пирогах» это было не особенно заметно, но меня несколько смутило.
Таким образом мы пробежались по тексту, чем дальше — тем быстрее. После крыс-мутантов в подземельях Кремля, которые оказались дороги сердцу А., мы сошлись на том, что если издатель решит публиковать авторский вариант, так тому и быть, а если сочтет мою правку обоснованной, писатель не будет возражать (книга вышла в авторской версии: наш издатель полагал, что в тексте гения нельзя править ни буквы).
Когда после очередного пива А. отлучился, я выдохнула и обвела зал взглядом. Через два столика сидела жена одного из моих тогдашних начальников (в нашем кругу проходившая как «девочка из приличной семьи») и изо всех сил делала вид, что меня не замечает.
Вскоре мы закончили наш садо-мазо-сеанс (неизвестно еще, кто страдал больше — я или автор). Проходя к выходу мимо жены начальника, я все же приветственно улыбнулась и кивнула, а она напряженно кивнула в ответ. У дверей «Пирогов» я с облегчением бросила писателя на произвол судьбы и пошла по своим делам.
Через несколько дней после рабочего совещания я между делом заметила начальнику, что видела его жену в кафе с подругой. А на следующий день, к моему несказанному удивлению, жена начальника позвонила и сделала мне выговор. Зачем я сообщила ее мужу, где она была? А если бы она сидела там с мужчиной? Она же не сообщает моему мужу, с кем она видела меня в кафе и что мы там делали.
С этой стороны я на происходившее не смотрела. А зря, раз даже сторонний наблюдатель опознал садо-мазо.

Бруклинский мост

В четверг после полудня мы с американкой Лорой из Москвы случайно столкнулись у входа в Метрополитен-музей и пошли гулять.
Сначала я глазам своим не поверила, протерла очки и помотала головой. Она тоже замерла и принялась в меня вглядываться. Лора, по моим представлениям, должна была находиться в России, я по ее — тоже. Но, кроме нее, в девяносто шестом году больше никто в мире не носил красный ситцевый халат в цветочек советско-больничной модели на черные тренировочные штаны по колено.
Халат был мне знаком. Как-то Лора вышла в таком виде на улицу Исаковского в Строгине и вернулась домой в ужасном гневе: никто, ни один обыватель не сделал ей замечания, даже не покосился — а ведь она была уверена, что страшно всех эпатирует, прямо как в Нью-Йорке. Но московская публика привыкла к толстым девушкам в домашних халатах на тренировочные штаны, ходившим по магазинам (может, окна мыла).
Из-под халата торчали пухлые ноги в шлепанцах, сплошь забитые тату. Татуировки на других частях тела, в том числе черная кошка на затылке — наследие панковской юности, — не бросались в глаза, закрытые одеждой и волосами. В Нью-Йорке Лора тоже давно никого не эпатировала.
К середине восьмидесятых Лора из панков сэволюционировала в анархисты, стала писать в зины, участвовать в собраниях, организовывать разные акции — и естественным для себя образом в начале девяностых вынырнула в Москве, где сразу приобрела невиданную популярность в узких кругах.
Мы время от времени сталкивались, и однажды в качестве награды за корректуру анархо-бюллетеня мне даже достались Лорины розовые вельветовые штаны, предсказуемо названные ее интеллигентным бойфрендом Ц. красными революционными шароварами, — которые я с удовольствием носила, хоть они и были мне коротки и широки.
Лора опомнилась первая и бросилась ко мне. Она обрадовалась — видимо, я, как человек из прошлого, напоминала о хорошем — и стала возбужденно рассказывать так, будто я в курсе всех подробностей ее жизни. Расставшись с Ц. (об этом я не знала), она отправилась в родной Квинс к папе — то ли залечивать раны, то ли, скорее всего, решать бюрократические вопросы. Все свои дела в центре она переделала и до пятницы была совершенно свободна. После Эль-Греко я тоже не имела особых планов, поэтому согласилась сходить в музей Бруклинского моста, о котором не подозревала.
Пеший путь до музея оказался неблизким. Спускаться под землю Лора отказалась: страшно вытаращив глаза, объяснила, что в каждом туалете нью-йоркского метро сидит маньяк, который нападает на всех заходящих туда женщин («Прямо в каждом?» — «ДА!»). Туалеты давно закрыли, но Лора все равно боялась.
Болтая обо всем на свете и о том, что попадалось на пути, мы шли как будто куда глаза глядят, а на самом деле — маршрутами настоящей американской девочки-панка образца восемьдесят второго года. То попадали в непонятные дворы, то вдруг оказывались на площади, где моя спутница здоровалась с веселыми дрэг-квинс, то шли мимо университета, в котором она когда-то училась. Лора рассказывала, как на самом деле живут китайцы-нелегалы и каково в Нью-Йорке психически больным (мы как раз проходили мимо особняка, обнесенного кованой решеткой, за которой устроились в спальнике несколько явно нездоровых бездомных, — полицейские собирались их прогнать), и про уличные столкновения, и про дома, где жили известные люди…
К знаменитой статуе Ленина на крыше мы даже не пошли — во-первых, Лора не считала ее достойной внимания, а во-вторых, этого Ленина мне уже два раза показывали.
По дороге поели тако на Первой авеню и к половине четвертого добрались до Бруклинского моста.
Через Ист-Ривер мы перешли самым быстрым шагом — на солнце было жарко, и Лора беспокоилась, что музей может закрыться. Мост, как ему и положено, покачивался, под ногами проезжали машины и стучали поезда — а мы торопились к другому берегу.
На другом берегу оказалось, что музея не будет. Обнаружили мемориальную доску и наглухо закрытую дверь рядом с ней. Лора расстроенно сообщила, что музей все-таки работает до четырех, мы опоздали и теперь остается только погулять по Бруклину. Выглядела закрытая дверь в музей довольно подозрительно, но я не стала возражать — нью-йоркеру(ше) лучше знать, она же успела рассказать о музее строительства Бруклинского моста столько интересного.
Чуть удалились от моста — и воздух заблагоухал. Это был восхитительный запах дальних стран, книжек про пиратов и нашей московской кухни — ваниль, корица, перец и немножко табак. Аромат шел отовсюду и ниоткуда, со всех сторон. Как крыса на звук дудки, я пошла к его источнику, и мы оказались в квартале огромных мрачных складов, где никого, кроме нас, не было.
Тем временем солнце стало быстро закатываться. Пока последние лучи освещали пыльные складские окошки, мы обходили склады кругом, нюхали, и Лора рассказывала, что бесхозный груз пряностей хранится там чуть ли не с девятнадцатого века, но вывезти его невозможно из-за священного права частной собственности.
Когда мы вышли на исходную точку, стемнело окончательно. Пора было возвращаться. И мы отправились на Манхэттен тем же путем — пешком по Бруклинскому мосту.
Променад оказался освещен, и по сравнению с днем картина совершенно изменилась. По мосту ездили велосипедисты, совершали вечернюю пробежку спортсмены, гуляли зеваки всех возрастов, полов и рас — парами и по одиночке. Лору тормозили каждые пять минут — то обняться с супружеской парой модели «профессор из Гринвич-виллидж», то поговорить с немолодым черным мужиком артистического вида с ярко-желтыми обесцвеченными волосами, то помахать пронесшейся мимо велосипедистке — тоже какой-то знакомой…
Под ногами вибрировали доски и иногда что-то вспыхивало, а над мостом взошла луна. Она была такая яркая, что освещала и склады, и прохожих, и реку. И стало окончательно понятно, что музей мне, конечно, показали[2].

Опубликовано в Этажи №3, 2023