Перевод с английского Елены Ариан
Тони Хогланд (Tony Hoagland) умер в октябре 2018 года. Последние три года жизни, тяжело больной, он продолжал деятельность, которую считал самой важной: преподавание и творчество. Это эссе – первое из двух последних эссе, написанных им для TheWriter’sChronicle, – опубликовано в декабре 2018 года. Второе увидит свет весной 2019-го.
Шестой сборник стихов Хогланда, «Священник, ставший психотерапевтом, исцеляет страх перед Богом», опубликован в издательстве Graywolf. Поэт преподавал курс писательского мастерства в Университете Хьюстона.
Восприятие своей личной неудовлетворенности как заболевания окружающего мира зачастую принимает форму мелодрамы, мании величия или нарциссизма. Впрочем, самовозвеличивание – это, возможно, проявление настоящего творческого честолюбия.
В своем замечательном стихотворении «Америка» Ален Гинзберг сопоставляет свой невроз с общей паранойей всей страны:
Мне бы лучше подумать о моих национальных ресурсах.
Мои национальные ресурсы состоят из двух джойнтов марихуаны, мил-
лионов гениталий непубликабельных личных писаний, которые
улетучиваются со скоростью 1400 миль в час и из двадцати тысяч
психбольниц.
Я ничего не скажу ни о моих тюрьмах, ни о миллионах не-
имущих в моих цветочных горшках, освещенных светом пяти
сотен солнц.
С одной стороны, стихотворение Гинзберга напоминает параноидальное, «фуговое» состояние; с другой – его разоблачение Америки полно мрачной эмоции и до боли правдиво. Одной из характерных особенностей этого выдающегося произведения ХХ века является то, что в заключение автор переплавляет свое горе, свой гнев и манию в твердое обещание содействовать улучшению всеобщего будущего. «Я – Америка», – говорит он, – и «я подставляю к рулю свое больное плечо».
Верно ли, что гражданин-писатель представляет собой «микрокосм» общества, к которому принадлежит? Избитая аналогия, популярная в прошлом для определения расплывчатой роли искусства, – это сравнение творческой личности с канарейкой в угольной шахте. В начале ХХ века канареек использовали в шахтах как своеобразный индикатор угарного газа. Когда птица переставала петь и превращалась в комок перьев на дне клетки, шахтеры знали, что пора выбираться на поверхность или как-то улучшить качество воздуха в шахте. Продолжая эту аналогию – когда поэты умолкают, или начинают бросаться с моста, – это верный признак того, что общество нездорово.
Артист – не уродец, не оракул и не гений. В сущности, он эпицентр нормы. Поэты ранимы, как и все прочие, но с одним важным отличием – их раны не приводят к потере речи. Наоборот, они вдохновляют к высказыванию. Их роль, в отличие от роли большинства из нас, не в том, чтобы скрыть или замаскировать свои увечья, а в том, чтобы сделать их предельно очевидными. Поэты полезны культуре общества ровно настолько, насколько их творчество отражает действительность, причем отражает ее убийственно правдиво. Владея искусством меткости и искренностью, которые культивируются поэзией, поэт способен стать тем, чей голос вызовет широкий резонанс.
Вот начало стихотворения, написанного Мюриэль Ракейсер в 70-х:
Я жила в первом столетии мировых войн.
Часто по утрам я была более или менее безумна,
Прибывали газеты с их невероятными историями,
Новости изливались из различных аппаратов,
Прерываемые попытками продать товары невидимым покупателям.
Я звонила друзьям по другим аппаратам;
Они были более или менее разъярены по тем же причинам.
Поэт – гражданин со своими проблемами, но, возможно, было бы ошибкой полагать, что высказанное поэтом приносит какую-либо очевидную коммерческую пользу. Например, как насчет стихотворения Сильвии Плат «Папа» с его гротескным сравнением отца с нацистским штурмовиком, – это полезно? Полезно, когда поэт говорит «Каждая женщина обожает нациста»? Стихотворение не отличается дипломатией, соблюдением пропорций или трезвой рациональностью. Если оно и приносит пользу, то это благодаря его индивидуальности, интенсивности воздействия, пусть даже иррационального, на читателей во всех концах света. В конце концов, это и есть самое главное; мир нуждается в индивидуальности. Это – часть задачи поэта, и в наше время более, чем когда-либо.
Вот почему мы должны быть обеспокоены, если наши поэты и артисты становятся слишком робкими, приниженными или ограниченными в понимании своей роли. Слишком скромными, безмятежными, любовными. Звучит странно, но их ранимость следует поддерживать, почитать и даже охранять. Опасно для поэта не ограничение как таковое, а то, что он или она могут утратить контакт с окружающим миром и потерять человеческий облик.
«Если мы на войне, то почему же мы не страдаем?» – спросила меня моя знакомая-писательница однажды вечером, пару зим тому назад, сидя за столиком в ресторане. Этот вопрос – такой наивный, такой простой – тем не менее повис в воздухе, ожидая ответа. Я услышал, как она повторила громче: «Если “мы” воюем, почему же “мы” не страдаем?!» Несколько голов за соседними столиками повернулись в нашу сторону – и быстро, смутившись, отвернулись. Вот это и дает мощь поэзии – потребность раненых говорить о своих страданиях, своих увечьях, которые на самом деле – общие.
Роль раненого поэта особенно важна для нас именно сейчас, в 21-м столетии, когда мы испытываем больше изменений – добровольно или нет, – чем когда-либо в прошлом. Мы живем во времени, месте и эпохе, которые, похоже, просто созданы для того, чтобы захлестнуть самосознание в гипнозе суперобилия. Лихорадочная суета и рассеянность внимания, вызываемые лавиной современной информации, невероятно эффективны в деле маскировки нашего самоощущения и взаимного отчуждения. Тьма информации, бесконечно засасывающее потребительство, потеря пропорции – это наш угарный газ, и, возможно, мы и есть канарейки, погибающие в парах Фейсбука. Непостижимая ловкость, с которой технология добивается нашей разобщенности, а также извращенного толкования как политических, так и коммерческих событий, является в наше время, как ни печально, главным достижением человечества.
Крайне важно постоянное, даже назойливое, напоминание поэта о том, что разобщенность и отчуждение реально существуют и заставляют мучаться. Задача артиста – не давать забыть о том, что отчуждение от собственной природы и эмоциональной жизни является источником боли. Наш век, с его бесконечным наукообразным хламом, ожидает, что мы будем питаться дрянью и говорить спасибо. Раненый поэт, страдающий несварением желудка, напоминает нам, что есть всякую дрянь – это, в конце концов, просто оскорбляет человеческое достоинство. Как Томас Транстрёмер пишет в конце своего стихотворения «Улицы Шанхая», «все мы кажемся такими счастливыми при солнечном свете; но каждый умирает внутри от раны, о которой даже не подозревает».
Поэты должны помнить о своих ранах и писать о том, чего общество предпочитает не знать. Вполне возможно, что им придется вопить изо всех сил, и даже прибегать к преувеличениям. Что это за чувство, которое я испытываю? – спросим мы. Как называется это недомогание? Каким словом можно определить это задыхающееся, несущееся, нервозное ощущение, что так трудно выживать в этом психопатическом и чепуховом мире, созданном человеком? В чем причина этого, и есть ли способ исцеления? Когда мы задаем эти кажущиеся наивными вопросы, и задаем их громко, мы, может быть, выступаем с протестом, пытаяcь определить этот недуг – не только наш собственный, но и всеобщий.
Опубликовано в Интерпоэзия №2, 2019