О Гамлете Арутюняне
Я приехал в Красноярск в марте семидесятого, и первые три месяца, пока не освободилось место в пуско-наладке, мне пришлось работать инженером по ТБ в «Горгазе». Должность непыльная, но я её немного стыдился. Однако нравится не нравится, а зарплату надо отрабатывать. И вот приходит ко мне на вводный инструктаж парень моих лет с внешностью, не характерной для развозчика баллонов: на голове шикарный кок, высоте которого позавидовал бы любой стиляга, одет в толстую вязаную рубашку с пластмассовым галстуком на резинке,— интеллигентный слесарь. Держится раскованно, даже нагловато, без должного уважения к начальнику. Представляется: Ковязин Валерий Яковлевич.
Я, как бы между прочим, чтобы сбить спесь (или образованность показать), бормочу: дескать, существовал в начале века его полный тёзка. Слесарь с удивлением усмехается и, не теряя напористости:
— Брюсов, что ли? «О, прикрой свои бледные ноги»? Я его не люблю, мне Саша Чёрный больше нравится.
Вводный инструктаж перерос в беседу о поэзии, Вскоре я уволился, а полгода спустя мы случайно встретились на улице.
— Ты теперь не мой начальник, так что без всяких карьерных помыслов приглашаю в гости. Я в центре живу, на Парижской.
По дороге завернули в гастроном. Валера привёл меня в однокомнатную хрущёвку с маленькой кухней и большим стеллажом. За портвейном выяснилось, что он тоже уходит из «Горгаза» и устраивается в пригородную газету. Я и теперь-то стесняюсь признаваться в сочинительском грехе, но он как-то вычислил «слабое звено», проинформировал, что раз в две недели в редакции «Комсомольца» собираются молодые графоманы, и посоветовал полюбопытствовать, пообещав уточнить расписание. К этому времени у меня начался период долгих командировок, и явился я в «Лукоморье» полгода спустя, если не позднее.
Для знакомства меня попросили прочесть несколько стихотворений.
Я, конечно, знал классическое «в круг сойдясь оплёвывать друг друга», но надеялся, что критика будет не столь однозначной. Агрессивнее других был Сергей Федотов. Он к этому времени успел напечатать два стихотворения в вышедшем недавно местном сборнике «День поэзии», поэтому считал себя вправе судить и оценивать. Впрочем, Донор доброты и те, кто не напечатал ни строки, не отказывали себе в желании потоптаться или хотя бы ущипнуть. Касаемо критики собратьев, молодые всегда агрессивнее стариков, драконят без оглядок на собственное несовершенство, о котором зачастую не догадываются. Федотов безапелляционно громил чужие стихи и получал от этого удовольствие, которое не умел скрыть. Сидящие рядом Олег Корабельников и Шлёнский ограничивались едкими репликами. Четвёртый из этой группы, высокий тонкий паренек в растянутой выцветшей олимпийке, скромно молчал. Но я заметил, что стихи он слушает внимательно.
После Федотова ещё кто-то низвергал и советовал почитать Вознесенского, кто-то выискивал «блох». Потом, уже на выходе, подошла Соня Григорьева и сказала, что она геолог и ей мои стихи близки. На мою защиту поднялся единственный человек, студент пединститута Володя Лузгин. Но двигало им не столько желание защитить новичка, сколько потребность противостоять лидеру. Мы договорились о встрече. Когда он предложил кинотеатр «Луч», я полагал, что спустимся к Енисею и на бережку найдём укромное место для тёплой беседы.
Но Володя предложил зайти к Гамлету, который живёт поблизости.
Обогнули горсад, постучались во флигель частного дома на улице Бограда, и нас встретил тот скромный паренёк из компании Федотова и Корабельникова. Как бы извиняясь, он сразу прояснил, что ему очень понравились мои стихи.
— Надо было на «Лукоморье» об этом сказать,— съехидничал заряженный на постоянное противостояние Лузгин.
— Я пока не умею спорить, знаний не хватает,— оправдывался Гамлет.
Потом пили портвейн и читали. Володины стихи мне казались интереснее моих. Ярче и, главное, естественнее. До сих пор помню его медведя, который не перестанет быть хищником, «пока шестнадцатый калибр жаканом лоб не перекрестит», или «но я узнал: под кожей гладкой — ты азиатка, ты азиатка…». Мы ещё не знали о Павле Васильеве, но предчувствие этого открытия бродило в нас. Гамлет в этот день почти ничего не читал, стеснялся робких ученических текстов. Он находился под влиянием Олега Корабельникова, который в те годы был увлечён испанской поэзией. Но и к нам его тянуло. Ему, выросшему в енисейской глубинке, традиционные русские стихи были ближе. Чтобы не разрываться между двумя «станами», юный Гамлет нашёл верный выход — подружил меня с Олегом. А Лузгин, окончив институт, женился и уехал на Север. Писание «в стол» его удручало уже в студенчестве. Ему хотелось полноправного, заслуженного успеха. Но большие и мелкие (эти особенно) литературные начальники были твёрдо настроены «не пущать».
Когда моё пребывание в городе совпадало с заседаниями «Лукоморья», я приходил туда: интересно же послушать мнение о своих творениях, тем более что другого выхода на читателя или слушателя, кроме случайных собутыльников из привокзальных ресторанов, у меня не было. Если возвращался в город между «Лукоморьями», брал армянский портвейн и брёл во флигель к Гамлету. Казалось бы, я, взрослый бородатый мужик,— и он, студент с редким пушком над верхней губой: что между нами общего? А вот тянуло. Виноваты мои бездомные стихи, которым хотелось тепла и внимания. И я получал от безусого студента искреннюю щедрую поддержку. Более того, заряжался верой в себя. Даже в юном возрасте умел он ненавязчиво внушить человеку, что всё не так плохо и надо обязательно надеяться на лучшее. Потом этот, не побоюсь громкого слова, талант неоднократно помогал ему спасать больных. Впрочем, сочинительство стихов — тоже болезнь. Мне и теперь кажется, что Гамлет был единственным человеком, которому были нужны мои стихи (в лучшем для меня случае — одним из немногих). Цену дежурным похвалам, равно как и брюзгливой критике, я научился определять ещё в молодости.
Прогалы между встречами иногда затягивались на два-три месяца, и как-то незаметно из нескладного долговязого юноши он превратился в статного красивого парня, но без намёка на самодовольство и по-прежнему немножко наивного. Окончил институт, поступил в ординатуру.
У моего приятеля родился сын. Тёща, заждавшаяся внука, усмотрела в лёгком покашливании ребёнка смертельную угрозу. Вызванная на дом молоденькая врачиха ничего трагического не обнаружила.
Мнительная бабка приказала зятю искать нового доктора мужского пола. Приятель пожаловался мне. Решили обратиться к Гамлету. По нашей просьбе он приехал в халате, чтобы произвести официальное впечатление. Я впервые увидел его в медицинской спецодежде.
Она ему шла. Уже тогда он выглядел доктором, которому можно довериться. Во время осмотра и беседы мы с приятелем отсиживались на кухне. Что он ей говорил — не знаю, но как-то успокоил.
Мне показалось, что запаниковавшая женщина осталась довольна визитом.
Благодарный приятель выставил бутылку коньяка. Дамы посидели для приличия и ушли к ребёнку, а мы остались за столом. Когда бутылка опустела, хозяин извлёк из ящика с инструментом запасную. Засиделись часов до двух. Автобусы уже не ходили. Решили заночевать — холостые, отчитываться не перед кем. Рано утром Гамлет уехал к себе в больницу. Мы с приятелем отправились на поиски пива. А благодарная бабушка достала бумажку с рабочим телефоном, который выпросила у доктора на случай, если вдруг что-нибудь особо экстренное… и позвонила. Проинформировала начальство, что он пьянствовал всю ночь. Об этом можно было бы и не вспоминать, если бы не одно «но», даже два. Первое: узнал я о бабушкиной «благодарности» не от Гамлета, а от приятеля, которому тёща похвасталась собственной бдительностью и принципиальностью. Я позвонил Гамлету, чтобы извиниться, но он успокоил, сказал, что звонок попал на нормального мужика и до кадровиков кляуза не дошла. Никаких обид, типа: делай после этого людям добро… И второе, высветившееся пятнадцать лет спустя, после нашего посещения Янова Стана, одного из пунктов ГУЛАГа. В разговоре с женой приятеля я упомянул об этой поездке, и она, услышав про Янов Стан, с весёлой гордостью заявила, что родилась в этом экзотичном северном посёлке. Родители её не служили в охране, были вольнонаёмными, но получилось, что прививка сохранилась на всю жизнь.
Гамлет объяснял мне, что хирурги делятся на два типа. Одни — виртуозы скальпеля, уверенные в себе, зачастую самовлюблённые,заканчивают сложную операцию, снимают перчатки и забывают о пациенте, оставляя дальнейшее лечение тем, кто, по их мнению, не создан для главных ролей. Другие — считают, что операция пусть важный этап, но не решающий, намного труднее вы´ходить больного после операции. Я не могу судить, насколько виртуозен был Гамлет у «станка», но себя он относил, без сомнения, ко второму типу. Случалось и такое, что пациенты, у которых заканчивался лимитированный срок пребывания в больнице (оказывается, существует и такой лимит), долечивались, проживая у него в квартире.
Чужой человек в доме — всегда дополнительные неудобства, трата времени, при том что своих забот через край. Работа, диссертация, да и стихи просятся на бумагу, а они капризные, прилетают без предупреждений и улетают, не объяснив, кто их спугнул и на что они обиделись. Но он терпел. Не мог по-другому. Как бы пафосно это ни звучало, ответственность за жизнь людей отодвигала всё личное «на потом».
Диссертацию отодвигало и медицинское начальство. Звание кандидата наук даёт определённую свободу и самостоятельность, в которых начальство отнюдь не заинтересовано. Надо же кому-то «предлагать» заниматься так называемой общественной работой: организовывать праздничные демонстрации, диспуты, стенгазеты и так далее. Соискатель для этого очень удобная кандидатура — ему отказываться нельзя, он зависим. А самой хлопотной и нервной нагрузкой был осенний вывоз студентов на сельхозработы. Медицинский — не педагогический институт и не сельскохозяйственный, в него поступают в основном из хороших семей, избалованные достатком и замученные строгостью. Капризы и жалобы на отсутствие удобств — это ещё полбеды. Куда страшнее и опаснее опьянение свободой. Выпорхнули девочки на волю из-под материнской опеки.
Своих парней всегда не хватает. Кокетничают с деревенскими, а те, наивные, шуток не понимают — в любой дежурной улыбке видят призыв к развитию отношений. Городские девицы, по их понятиям, только об этом и мечтают. Она глазками стрельнула, а он уже и целоваться лезет, а то и в амбар тащит. Перепуганная обольстительница бежит под крыло преподавателя, а соблазнённый и покинутый ломится в дверь для мужского разговора. Один раз чуть до поножовщины не дошло.
Кстати, при бесспорных внешних данных Гамлет не был бабником.
Одна из его бывших студенток рассказывала:
— Представляешь, заходит в аудиторию высокий брюнет с интеллигентным лицом, мягкой улыбкой и кудрями до плеч, все наши девки сразу влюбились в него. На какие только женские хитрости не пускались. Бесполезно. Ни одну не трахнул. И мы к концу семестра не просто охладели к нему, даже какое-то презрение появилось.
И это вовсе не потому, что дома ждала жена, красавица Татьяна, и даже не потому, что мысли заняты больными, диссертацией или недописанными стихами,— дело в характере, в котором отсутствовало распутство.
Защита год за годом отодвигалась. Стихи не находили одобрения не только у работников издательств, но и у большинства друзей, а это намного тяжелее. В начале восьмидесятых Гамлет осмелился подать рукопись на семинар молодых. Разбирали и «разносили» стихи не отъявленные злопыхатели, а в общем-то добродушные Вильям Озолин и Зорий Яхнин. Меня на обсуждении не было, но Татьяна рассказывала, что Гамлет, вернувшись домой, чуть не плакал. Особенно задели его слова, казалось бы, своего в доску Эдика Нонина, который начал с того, что любуется его руками истинного хирурга, а закончил советом не отвлекаться от благородного дела на пустое сочинительство. И ведь не по злобе сказал, а так, ради красного словца, чтобы щегольнуть формулировкой. Нравы семинаров были жестокими, и особенно доставалось тем, кто чего-то достиг в первой профессии, для кого литература была вроде как хобби. Профессионалы не щадили любителей. Да что чужие люди — я и сам не баловал друга тёплыми словами о его стихах, но замечания высказывал не прилюдно, а на кухне, один на один.
Много лет спустя умирающий Яхнин позвонил Гамлету и попросил приехать.
— Неужели хочет извиниться? — говорил мне Гамлет.
Сомневаюсь, вряд ли он помнил о том давнем семинаре. Он, конечно же, съездил, но о чём шёл разговор, рассказывать не стал.
И всё-таки были в этом мягком человеке глубоко спрятанный несгибаемый стержень, упрямство и терпение, позволяющие доводить дело до конца. Дорабатывал старые стихи, писал новые. Повышалась техника, обострялось поэтическое зрение, из текстов исчезали сорняки необязательных слов. Из того периода мне очень нравился его верлибр «Фотографии»:
Фотографии, если они в летах,
имеют привычку желтеть,
сворачиваться трубочкой,
совсем как осенние листья.
И в результате
мы, стоящие у самых краёв
фотографии старой,
приблизились друг к другу
так близко,
что я ощутил рядом твоё дыхание,
а твои губы оказались
на расстоянии поцелуя.
Но в это время
кто-то развернул фотографию,
и мы снова, как много лет назад,
очутились у самых краёв её.
И этот кто-то
долго смотрел и не узнавал нас.
Многие поэты считают, что лучшее средство от житейских неурядиц — это водка. Иногда помогает, но природа всё-таки целительнее.
Звонит Гамлет и говорит, что Шлёнский просится с нами по грибы: дескать, жена услышала, что мы тащим вёдрами, и совсем запилила несчастного мужика, от которого никакого проку в хозяйстве.
Брать в тайгу человека, развращённого асфальтом,— занятие рискованное и хлопотное, но надо же выручать парня. Договорились ехать в Минино, всего полчаса на электричке, и до леса от станции недалеко. Суббота, полный вагон дачников, едем в прокуренном тамбуре, в ту пору ещё разрешалось курить, смотрим на Шлёнского — пока терпит.
Лес возле Минино не очень богатый, но случалось выбредать на семейки подосиновиков, обабков, даже белые попадались. Только у подосиновиков две нехороших особенности: первая — быстро червивеют, даже молоденькие, у которых ещё и шляпки не распрямились, и вторая — предпочитают прятаться в труднопроходимых чащобах.
Мы с Гамлетом, как сохатые, прём напролом, а Виталий Иванович выбирает чужие набитые тропы и чистые полянки. Сходимся на перекур. В ведре сатирика даже дно не закрыто. Гамлет объясняет ему, где и как надо искать, предлагает ходить вместе. Шлёнский пристраивается в хвост, но опять же — до первого бурелома. Сатирики веселы и остроумны за столом (иногда и на сцене), а в лесу они мрачнеют, становятся неразговорчивы и раздражительны, особенно если в чужих вёдрах грибов намного больше.
Не обошлось и без блужданий. Запоролись в болото, начерпали в кроссовки грязной воды. Подсказал неверное направление мой знакомый леший, но с него взятки гладки, выслушивать упрёки досталось мне. Привыкший к моим постоянным блужданиям, Гамлет стоически терпел, а Шлёнский занудно рассуждал, что нельзя ходить в тайгу без компаса. Шутки у леших грубоватые, но существа они добрые. Сначала заставляют понервничать, испугаться, попетлять лишних два-три километра, а потом выводят к богатому грибному месту или к рясной ягоде. Мы с Гамлетом об этом знали, а наш товарищ совсем раскис. И ожил только на полянке, утыканной красноголовиками. На выходе из леса щедрый лешачок подарил нам, в качестве премии, длинную гряду шампиньонов. Их Виталий Иванович собирал уже в пакет, так что было чем отчитаться перед женой.
Но вымотались, к электричке еле плелись. Очень хотелось пить, а вода кончилась. Тропа тянулась вдоль поля турнепса. Я вспомнил «лакомство» детства. Выдернул не слишком переросший корнеплод, выращенный на корм скоту, и достал нож. Гамлет тоже сообразил, чем утолить жажду. Руки у него привыкли к скальпелю, так что свою турнепсину он очистил быстрее меня. Идём, хрумкаем. Шлёнский тоскливо смотрит на нас и жалостливым голосом просит:
— Дайте и мне.
Под ногами поле турнепса, бери сколько хочешь. Меня разбирает хохот, а Гамлет суёт в карман недоеденную турнепсину, нагибается и чистит для него.
В следующий раз поехали за маслятами в Усть-Ману. Место проверенное, дорога изученная, блужданий не предвидится.
Туда идти легко. Сначала длинный пологий подъём, потом спускаешься в распадок. И только на обратном пути понимаешь, что, пока резал маслят вдоль чистенькой опушки, незаметно спустился ещё ниже. Короткий путь в распадок превратился в длинный, выматывающий пыхтун. Пот заливает глаза, дыхание учащённое и тяжёлое.
Гамлет самый молодой и длинноногий, ему полегче, но тоже взмок.
Шлёнский постоянно отстаёт. Останавливаемся, поджидаем. На электричку всё-таки успели, даже с запасом. Мы с Гамлетом завернули к реке — остудить взопревшие ноги, а Шлёнский отправился на родник, он где-то вычитал, что родниковая вода улучшает вкус кофе.
Подходим к берегу, а там полтора десятка перепуганных купальщиков сбились в кучу. Слышны возгласы, что нужен доктор. Гамлет отдаёт мне грибы и бежит к ним. Когда я подошёл, увидел девушку на песке и Гамлета на коленях, делающего искусственное дыхание рот в рот.
Иногда он распрямлялся, чтобы отдохнуть, и снова наклонялся над ней. Мне показалось, что время тянулось очень долго. Когда приехала скорая, утопленница стала подавать признаки жизни. В электричке Гамлет откинулся на спинку сиденья и долго не мог унять дыхания, потом прохрипел:
— Попить бы.
Я смотрю на Шлёнского, тот отворачивается к окну, будто не слышит. Приходится толкать в бок. Шлёнский нехотя протягивает фляжку и напоминает, что ему ещё кофе надо заваривать. Девушке было лет двадцать. Верхнюю часть купальника сорвали, пока вытаскивали. Молодое стройное тело. Подшучиваем над доктором: с какой страстью будил он спящую красавицу, после этого и жениться могут заставить, свидетелей хоть отбавляй… Я обещаю написать рассказ «Тысяча поцелуев». У меня и сюжет в голове сложился.
— Тебе бы только сюжеты придумывать,— обрывает Гамлет.
Уже из дома он позвонил в больницу и узнал, что девушка умерла по дороге.
А рассказ я так и не написал.
Как-то в разговоре о речках сугубо городской Зорий Яхнин поделился психологическим наблюдением. Приехав в Сибирь, он договорился со знакомым сплавиться от Туры до Туруханска. Не знаю, сколько они плыли, но около двух недель — наверняка. Вышли в Туруханске из лодки и пошли в разные стороны, после совместного путешествия даже здороваться перестали, хотя до этого были в добрых приятельских отношениях.
С Гамлетом мы прошли в одной лодке десяток речек и ни разу не поругались. Но заслуга в этом, полагаю, не моя.
Первая речка называлась Имбак. Я прибыл на сборы последним, незапланированным, и мне досталась непроверенная лодка. Хозяин честно предупредил, что в днище есть маленькая дырочка. Искать замену или клеить было некогда, но на второй день сплава, связчикам на потеху, в эту дырочку вывалился противень. Они даже обрадовались, что есть лодка, с которой можно не церемониться, и превратили мою плоскодонную «пятисотку» в «плавбазу» — на мощные баллоны настелили поперечин и установили на них фляги под рыбу. Первые три дня продирались через камни. Проплывёшь полкилометра, а потом метров четыреста — валун на валуне. Спускаешься в воду и толкаешь лодку перед собой. А она широкая, просвет, чтобы протиснуться, найти трудно. На днище плещется полкубометра воды, которую бесполезно вычерпывать. Хариус ловится хорошо. Фляги становятся тяжелее. Толкать лодку всё труднее и труднее. Мужики посмеиваются:
— Это тебе приёмный экзамен, будет о чём писать.
Что правда, то правда. Валуны запоминаются лучше чистой воды.
Они даже дома снились. На четвёртый день пробились к порогу, под которым нас ждали настоящие таймени. Рыбачим в общий котёл, но каждому хочется успеть первым, чтобы вытащить самых матёрых. Тяжёлая лодка набирает скорость, и я даже обгоняю связчиков.
Томлюсь в предчувствии. Вижу валун под водой, но уверен, что течение протащит через него. И протащило бы, если бы не дыра. Горб валуна входит в эту дырищу, и лодка начинает медленно вращаться на месте. Приплыл. С тоской смотрю вслед уходящим конкурентам.
Их лёгкие лодки скользят по подводным камням, уходят всё дальше от меня и ближе к тайменям. Пробую столкнуть свою неповоротливую «плавбазу», но одному это явно не по силам, слишком глубоко просела. Подсовываю шест в качестве рычага — никаких сдвигов.
Остаётся выгружать фляги, а занятие это нелёгкое при бешеном течении, балансируя на скользких валунах. И на помощь звать бессмысленно — порог не перекричишь. Очень тоскливая ситуация.
Вокруг лодки нагло прогуливаются горбатые чёрные хариусы, дразня своими роскошными голубыми гривами. Но не до них. Кое-как вытащил первую флягу. При этом оступился в яму и набрал полный сапог ледяной воды, однако на подобные мелочи уже не обращаешь внимания. Фляги сорокалитровые, солёная рыба тяжелее воды, но деваться некуда, надо продолжать разгрузку. Зачерпнул пригоршню воды, поднял голову и увидел Гамлета, петляющего по курумнику с шестом в руках.
Два шеста — не один.
Тайменей нам не досталось, но впереди были другие реки.
Речки он выбирал по имени. Наличие рыбы, конечно, имело значение, но и название должно было звучать красиво. Юдолома, Кочумдек, Дьявольская — хотя тот же Кочумдек при звучном воинственном имени оказался весьма неказистым, зато Фатьяниха — красавицей, с порогами, слышными за несколько километров, с отвесными скалами и множеством холодных ключей, в устьях которых паслись крупные ленки. На Фатьянихе мы едва не утонули.
К порогу подошли поздно вечером, Наш бригадир Миша Хомайко, матёрый таёжник, по сравнению с которым мы — косорукие неумехи, сказал, что надо плыть дальше, искать место для табо – ра. Вожак знает, что делать, мы не спорили, но решили всё-таки бросить, хотя бы раза по три,— очень уж интересная скала, под которой угадывалась яма, ну а в яме, знамо дело, ждёт нас огромный таймень. Проверим — и сразу отправимся вдогонку. Я стоял спиной к Гамлету, но всплеск слышал. Гамлет уверял, что видел могучий хвостище. Не пойманная рыба всегда кажется очень крупной. Таймень ударил по мышу, но не взял. Гамлет кинул ещё раз.
Потом ещё, и ещё, и ещё… Сменил мыша на блесну. Говорю ему, что рыба укололась о якорь и отошла. Но парень в азарте ничего не слышит. Машет спиннингом налево и направо. А небо уже темнеет.
Наконец-то забираемся в лодку. Входим в кипящую струю, течение подхватывает и несёт на камни. Гамлет толкается шестом, а вытащить обратно не может. Закусило. Каменные челюсти порога не хотят отдавать свою добычу. Мощный поток воды бьёт в борт и пытается перевернуть лодку. Гамлет дёргает из последних сил, а коварные челюсти неожиданно разжимаются. Вырванный шест с размаху хлещет меня по голове. Я вылетаю за правый борт, Гамлет за левый, а шест ныряет в бурун и уплывает от нас. Повезло, что успел ухватиться за бортовую верёвку и удержать лодку. Но без шеста порог не пройти. Приходится прыгать в воду и тащить лодку к берегу. Переодеваться в сухое нет смысла. Вылили воду из сапог, вырубили про запас два шеста и поспешили догонять связчиков.
Надеялись, что они за поворотом, а добирались около часа. Вроде и шевелились, а всё равно продрогли — Север всё-таки. Хорошо, что Миша встретил не только с заслуженным трёхэтажным приветствием, но и с двумя кружками.
По Бахте сплавлялись большой бригадой. Присоединился профессор из Москвы и при нём холёный парень из категории «сопровождающие лица», у которого чувство собственной значительности было выше, чем у того, кого сопровождал. Добавился и наш сибирский мужичок, давший недостающую лодку. Когда сплавляешься и меняешь табор каждый день, хлопоты на обустройство отнимают очень много времени. Хочется — не хочется, но каждый вечер надо ставить палатки, заготавливать дрова, солить рыбу, готовить ужин и сушить промокшую за день одежду. На москвичей в этих заботах надежда маленькая, гостям можно сделать и послабление.
Но этот владелец лодки, вроде бы свой, должен понимать, что само ничего не делается. Он вроде и не отказывался, но, проволынив на тщательном обустройстве собственной палатки, подключался к общим работам к шапочному разбору. Зато мокрую одежду на вешала успевал пристроить в первую очередь на лучшие места. Но удилищем махал и умело, и удачливо. И вот приносит он к табору полный кан, да ещё и с довеском из десятка хариусов на кукане, а Миша полдня клеил пробитую лодку, потом заготавливал дрова, выбирая сухостоины, и ничего не поймал. Герой хмыкнул и выговаривает: надо, мол, и рыбачить, вносить хоть какой-то вклад в общий котёл. Бедный Миша даже не знал, что ему и ответить. Но обиделся крепко.
В Енисейск возвращались на катере. Загрузили фляги, лодки, рюкзаки. Пробежались по берегу удостовериться, что ничего не забыли. И к дому. Успели соскучиться. А отпраздновать нечем. Но это терпимо. Беда в том, что курева осталось полпачки на троих, а до ближайшего магазина ходу часа четыре, если не больше. Вышли на корму, задымили, прикидываем, что следующий перекур можем позволить себе не раньше, чем через час. И подходит к нам этот великий рыбак стрельнуть сигарету, побаловаться захотелось: я, мол, некурящий, но за компанию… Мы с Мишей категорически отказали.
А Гамлет — дал. Не смог отказать даже этому, не очень приятному, мягко говоря, человеку.
С профессором, личностью весьма влиятельной в медицинских кругах, Гамлет держался с естественным уважением, но без подобострастия. Миша на всякий случай взял его в свою лодку, а то на реке всякое бывает, даже самые терпеливые срываются.
О наших речках можно рассказывать очень долго. Для экономии времени и места приведу своё стихотворение, появлением которого я полностью обязан Гамлету:
Порог
Когда бы не камни, река онемела,
И то, что за день рассказала река мне,
Она бы за век рассказать не сумела —
Когда бы не камни, когда бы не камни.
Легко одолев травянистые мели,
Расслабленно плыли мы ласковым плёсом
Туда, где, казалось, скучали таймени
По нашим весёлым уловистым блёснам.
Почти что вслепую — реки повороты
Причудливей, чем у любого лекала.
Но вот настороженно, словно ворота,
У берега встали щербатые скалы,
Поросшие редким корявым багулом.
Ещё поворот. Берега — на суженье.
А дальше — густым нарастающим гулом
Порог заявил о своём приближенье.
Так зверь отгоняет пугающим рыком
Врага от своих несмышлёных детишек.
Орлан над распадком, ручьями изрытом,
Степенно круги свои мрачные пишет.
Река всё быстрее. Давно ли плелись мы,
А здесь уже ветер упругий и свежий.
Над камнем струя пролетает по-лисьи
И давит валун, обхватив по-медвежьи,
Вода взбешена, что валун неподвижен,
Ревёт так, что мы уж друг друга не слышим.
Быстрее, быстрее. Вон хариус чёрный
Взлетел над чистинкой и канул, как камень.
Промокли тельняшки, и в пене лодчонка,
А речка по глыбам скачками, скачками
Несёт нас, и по сердцу эта игра нам —
Лихая с лихвою, но чистая сила.
Мы знали, что здесь не бывает стоп-крана.
Ну вот и допрыгались — шест закусило.
Нас вертит поток, и мокры наши лица.
Капризы реки и удачи капризы…
Не верил — поверишь
И станешь молиться.
А берег — как локоть, который так близок.
Гамлет много лет мечтал попасть на Турухан, на заброшенную дорогу Салехард — Игарка, печально знаменитую 503-ю стройку. В своё время на ней довелось поработать его отцу. Студента железнодорожного факультета отправили туда по этапу. С крайнего юга на Крайний Север.
Каково ему там было, молодому и самолюбивому? «Ты был задирист слишком, похож на главаря»,— напишет о нём взрослый сын. Полагаю, что было несладко. Приходилось вкалывать до изнеможения, драться с урками (не только до первой крови), быть битым и униженным. Но и славу изведать довелось. Ему, можно сказать, повезло, хотя слово «везение» за колючей проволокой вроде и неуместно, звучит почти издевательски. Главным на стройке был полковник Василий Арсентьевич Барабанов, один из редких лагерных начальников, которых даже зэки вспоминали с уважением. Большой поклонник театра, он поощрял создание в лагпунктах художественной самодеятельности.
К тому времени разрешили участвовать в спектаклях не только уркам и бытовикам, но и политическим. Среди контингента хватало профессиональных актёров, но и любителям находилось место на сцене.
«Крепостные театры» не пасовали и перед постановками классических трагедий. На мой взгляд, вовсе не случайно: по накалу страстей и широте жестов шекспировские сюжеты ничуть не уступали лагерным.
Отцу довелось сыграть и Гамлета, и Отелло. Не сомневаюсь, что волевой и темпераментный заключённый с яркой фактурой имел на сцене большой успех. Полагаю, что и плотное знакомство с великой драматургией добавило ценные штрихи в его лагерное образование. На классический вопрос: «Быть или не быть?» — он всегда без колебаний отвечал: «Быть». И в зоне, и на вольном поселении, и на свободе, всему вопреки и несмотря ни на что, не только выжить, но и победить. Выжил сам, воспитал и выучил четверых детей и даже производственную карьеру сделал. Оттуда, из лагерно-сценического прошлого, старшему сыну досталось имя, диковинное для сибирской деревни. И не только имя. Меня всегда поражала в Гамлете невидимая для посторонних отчаянная целеустремлённость. Вдосталь наглотавшись ехидненьких насмешек, высокомерия мэтров, козней завистников, он без нахрапа, но упрямо гнул свою линию и в конце концов добивался результата. Уверен, что это качество досталось ему от лагерного прошлого родителей, не только отца, но и матери, которая была ему ближе.
Разговоры о «сталинке» могли бы оказаться очередной невоплощённой мечтой, но нам повезло. Хомайко случайно вышел на связь со старым знакомым. Вертолётчик Серёжа Мамаев, молодой, но успевший «налетать на две пенсии», обещал помочь и помог. За долгие годы дружбы я не помню, чтобы он не выполнил обещания.
Когда приземлились в Яновом Стане, первое, что бросилось в глаза,— перевёрнутый паровоз и бетонные быки недостроенного моста. Ленивый, неповоротливый Турухан вкрадчиво полз между плоскими берегами. Привыкшие к бурным правым притокам, мы ощутили какое-то разочарование. Плеснули в кружки. Помянули невинно осуждённых. Закурили и увидели крохаля, низко летящего над лесотундрой, за ним гнался ястреб (по местному — соколок).
Крохаль отчаянно частил крыльями, впереди синело спасительное озеро, но уверенные взмахи крыльев хищника безжалостно сокращали расстояние между ними. Смотрим, переживаем и ничем не можем помочь. Крохаль не дотянул до воды метров пятьдесят. И это как-то приблизило нас к тому времени, когда на стройке лаяли собаки вохровцев.
На другой день отправились по шпалам к ближайшей зоне. Правда, шпалы перед мостами висели в воздухе (вместе с рельсами). Насыпь просела, а сваи, вбитые в мерзлоту, остались на прежнем уровне.
Гамлет мрачно шутил: воздушно-подвесная дорога в светлое будущее.
Мы посмотрели маркировку на рельсах. Оказалось, что отлиты они в демидовские времена. Значит, служили где-то долгие годы, стонали под тяжёлыми составами, потом пригнали зэков, чтобы не сидели без дела, заставили демонтировать и перевозить на новое место.
Какое-то время спустя я вычитал, что решение было не политическим, а технологическим. Оказывается, советские рельсы сороковых годов имели порог хладостойкости всего минус двадцать градусов по Цельсию. Сказал об этом Гамлету, и он возмутился, не хотел он согла – шаться, что на этой бутафорской стройке было хоть что-то разумное.
Мы прошли по дороге километров семь и увидели зону. Если бы не щетина березняка между бараками, можно было подумать, что она действующая: сделай косметический ремонт — и загоняй новую партию.
На обратном пути нам показалось, что за деревьями прячется какое-то строение. Решили полюбопытствовать, свернули с насыпи и пошли по тундре. Через полтора километра, что называется, «дали сок». Три откормленных мужика в расцвете сил. С тех пор я довольно-таки скептично отношусь к фольклорно-киношным побегам из лагерей через бесконечную тундру и буреломную тайгу. По насыпи идти намного проще. Охотники приспособили «сталинку» для путика.
Хоть какая-то польза. Ну и глухарям на галечной насыпи раздолье.
Вот только цена за эти маленькие удовольствия слишком большая.
Ночевали мы на метеостанции. В последний вечер к нам присоединился местный промысловик, знакомый хозяина. В разговоре выяснилось, что его отец служил вохровцем на этой стройке. Какие могут быть у Гамлета претензии к нему? — куда послали, там и работал. А мужичок, соскучившийся по разговорам, убеждённо вещает, передаёт отцовские легенды, в которых зэкам на стройке жилось не хуже, а то и лучше, чем охранникам: и день у них нормированный, и зарплата на книжку капает, и главные роли в театре им достаются.
Посматриваю на Гамлета. Мой друг мрачнеет, но молчит. Не хочет обижать незнакомца, пришедшего к человеку, приютившему нас.
Возвращаясь с Турухана, мы положили в рюкзаки по костылю с «мёртвой» дороги, но Гамлет вывез оттуда нечто большее. Невозможно предугадать, что толкает нас к тому или иному стихотворению, порою самые безотносительные к теме вещи. Но в этом случае реакция получилась и ожидаемой, и закономерной. Прорвало на стихи о родителях. Стихи качественно другого уровня, которые никто не мог написать, кроме него. А именно это и определяет поэтическую состоятельность. Появились «Чубчик», «Мама»…
Ты прости меня, мама,
что был тебе в тягость,
в то далёкое времечко
не помогал.
Лишь питался и спал,
девять месяцев кряду,
и узреть белый свет
я, наверно, мечтал.
Между тем ты валила
смолистые сосны
и делила с подружками
скудный обед.
Так порою тебе
от меня было тошно,
только всё-таки надо
было есть этот хлеб.
Был он чёрен и мал,
был совсем невесомый,
эта боль, этот хлеб —
ноздреватый, хмельной…
Через полтора года после нашего, можно сказать, паломничества на Турухан у него вышла долгожданная первая книжка. Тоненькая, но с обнадёживающим названием: «Светает».
Московский поэт Владимир Леонович говорил мне, что плакал, когда читал его стихи о матери, а он знал цену настоящей поэзии. Вскоре после этого разговора мы с Гамлетом оказались в Москве в одно время.
Я позвонил Володе, и он пригласил нас в гости. К моей радости, они сразу понравились друг другу. Оба были приятно удивлены. Гамлет не ожидал, что столичный мэтр, лучший переводчик Галактиона
Табидзе, встретит гостей в валенках и усадит за самодельный стол, сработанный из толстых некрашеных плах. Леонович не ожидал, что сибирский мужик, выросший в семье ссыльных, может быть таким интеллигентным и мягким. Удивление своё они тщательно скрывали, а потом поодиночке каждый высказывал мне своё восхищение. Месяца через полтора Володя прислал стихотворение, которое просил показать Гамлету, если буду уверен, что он не обидится.
Енисейский грузин
Любезный сердцу генотип!
Хоть нос твой в первом поколенье
хакаска-мать укоротит,
но в третьем, всем на удивленье,
ту седловину взгорбит хрящ,
а глаз, мерцавший в щёлке, в пятом
весь выскочит, круглогорящ!
И назовут дитя Багратом.
В крови раздор и непокой,
живые струи неслиянны —
и с кахетинскою тоской
глядишь ты на свои Саяны!
Ты вниз уплыл и там осел.
В седьмом — по тундре ты размазан…
Что ж так неласков Енисей?
Уехал бы… ах, не к хакасам!
В девятом — крепкий автохтон —
примчишься на санях в Дудинку
и в сумраке, как мех, густом,
увидишь — деву-кахетинку!
Появление грузина объясняется тем, что Леонович плотно связан с грузинской поэзией. В трудные годы его и печатали там больше, чем в России. А превращение матери в хакаску, полагаю, потребовалось для придания портрету наибольшей рельефности, ну и экзотичности, конечно. Поэзия всё-таки — не документалистика. Но в появлении этого стихотворения виноваты, без сомнения, тёплые посиделки за самодельным кухонным столом. Гамлет на стихи не обиделся. Но не удержался, высказал сожаление, что если бы вместо грузина был армянин, он обязательно порадовал бы отца.
Хирург с умными руками, в бытовых мужицких делах он был не то чтобы совсем неумеха, просто у него не хватало на них времени,и всё-таки построил гараж, выкопал погреб возле дома. С погребом случился небезопасный курьёз. В один из не самых удачных дней пришёл Гамлет набрать картошки, а навесной замок закапризничал.
Доктор нервничает, а замок не открывается — то ли заржавел, то ли заклинило. И пошёл он жаловаться на этот жлобско-купеческий механизм к верному связчику, живущему по соседству. Миша — мастер на все руки не только в тайге, он и модельные женские сапоги может сшить, но без куража ему скучно. Выговорил, что открывать замки намного сложнее, чем ковыряться скальпелем в живых людях. Человека можно спросить, где у него болит, а замок для того и предназначен, чтобы скрывать секреты. Пристыдил несчастного, потом взял ножовку по металлу и отправился на операцию. Миша пилит, а Гамлет от нечего делать разглядывает соседские погреба.
Один показался очень похожим на тот, который строил сам. Ради любопытства вставил ключ, и зловредный механизм гостеприимно открылся. А Миша продолжает пилить, осталось совсем чуть-чуть. Им крупно повезло, что хозяин погреба не явился за солёными огурцами, но от изрядной порции ненормативной лексики рассеянному доктору увернуться не удалось, а заодно и вспомнить, что в холодильнике есть нечто подкрепляющее словесные извинения.
В 1992 году перестало существовать Красноярское книжное издательство, но появилось много частных типографий. Издать стихи стало проще. Гамлет не суетился, но книги стали возникать сами по себе и, главное, без нервотрёпки, унизительных выпрашиваний и долгих ожиданий. Благодаря неуёмной энергии Ерёмина и энтузиазму Тамары Колесник в Енисейске вышел сборник «Трое в лодке». На обложку сфотографировались в тельняшках и с трубками. У Ерёмина тельняшки не нашлось, и он пришёл в полосатой кофте жены. Если присмотреться к снимку, видно, что спина у кофты чёрная. И всё-таки «морские волки» выглядели эффектно. Книга, несмотря на провинциальный вид, можно сказать, имела успех и помогла Гамлету вступить в Союз писателей, а это было для него очень важно. Потом стараниями Олега Корабельникова вышел «Друг Горацио», полноценный, с любовью оформленный сборник. Дальше подоспели «Комариный клавесин», «Матушка» и солидная, уже в твёрдом переплёте, книга избранного «Встревоженное небо».
Стихи наконец-то обрели свой дом. Казалось бы, можно облегчённо вздохнуть, перекурить и оглядеться. Да не получалось. Рано утром выезжал из дома и поздно вечером возвращался. Не отпускали больничные заботы, одолевали частные лица с просьбами устроить, помочь. Друзья, земляки, знакомые, малознакомые и даже знакомые малознакомых шли, не стесняясь. Хорошо понимаю больных (даже мнимых), перепуганных онкологическим диагнозом, но особенно докучали не желающие стоять в общих очередях, привыкшие всё делать по блату и любители просто похвастаться в своём кругу, что у них есть знакомый доктор. Иные просили помочь, другие требовали, а потом ещё и обвиняли. Гамлет не отказывал никому. Выслушивал, водил по кабинетам, а это делает врача обязанным своим коллегам и порождает нездоровые сплетни.
Когда в больнице сменилась власть, пришли новые люди, Гамлет почувствовал себя в привычных стенах не совсем уютно, вроде как лишним. Что творилось у него в душе, знают только близкие. Внешне он оставался всё таким же выдержанным и благожелательным.
Узнав о болезни и удостоверившись, что надежды на ошибку в диагнозе не осталось, он почти месяц скрывал это от меня и Миши.
Проговорилась Татьяна, когда развязка была уже совсем близко.
Я приехал в больницу и не застал его в палате. Я даже обрадовался, подумал, что, может быть, жена сгустила краски и всё обойдётся.
Позвонил ему, пожурил бодреньким голосом за нарушение режима.
И опять мелькнуло в голове, что если он за рулём, значит, всё не так страшно,— не хотелось верить. Они приехали на такси. Таня, увидев меня, не стала отпускать машину, сказала: поболтайте по-мужицки, не буду вам мешать,— и уехала. Поболтать не получилось. Я не знал, о чём спрашивать. Он тоже не задавал никаких вопросов. Поднялись в палату выложить продукты. Он стал угощать виноградом. Потом пришла медсестра. Гамлет выговорил за какой-то «косяк», допу – щенный утром. А когда она ушла, стал оправдываться передо мной: извини, мол, не сдержался. Потом позвал вниз покурить. Привёл в закуток, скрытый от камер, сказал, что место показали больные, себя к этой категории он вроде как и не причислял. Я пытался рассказывать какие-то новости, но постоянно чувствовал, что ему это уже неинтересно. Со мной сидел совершенно незнакомый человек в обличии старого друга, может быть, чуть-чуть похудевшего. Докурили, и он сказал, что пойдёт приляжет. Я понял, что свидание закончено.
В середине августа мне пришла бандероль от Беликова. Пятнадцать лет назад в Москве выходила составленная им антология «Дикороссы».
И вот случилось уникальное по нашим временам событие: книгу издали на армянском языке. Примечательно, что сделали это не в Ереване, а в измученном многолетней войной Нагорном Карабахе.
Нашли силы внести поправку в растиражированный афоризм, что музы молчат, когда гремят пушки. В русском издании Гамлета не было, но подвижница Нвард Авагян разыскала и перевела его стихи. Книгу вёз как лекарство. Даже в самых смелых мечтах он не мог подумать, что увидит свои стихи на армянском языке. Хотел написать: «на родном». Нет, родным всё-таки был русский, и это естественно для человека, рождённого и выросшего в Сибири. Русская и армянская крови уживались в нём безболезненно. Трагическая раздвоенность полукровки его не терзала. Но он всегда помнил, что матушку зовут Евдокия Дмитриевна, а отца — Арменак Ованесович. Он интересовался армянскими поэтами, но больше всего любил Есенина и
Павла Васильева. Самое точное определение его национальности было — сибиряк. И всё-таки в последние годы голос армянской крови стал слышнее, чем в молодости. Особенно заметно это стало после смерти отца. Которого, кстати, жители Енисейска звали Григорием Ивановичем, Но в советские времена не он один переименовывал себя на русский лад, для удобства, но не ради конспирации. Отца не стало, и в машине у Гамлета зазвучал дудук. Впрочем, эта армянская печаль была полностью созвучна и моей русской душе.
Я протянул книгу и сказал, на какой странице его подборка с портретом, но ожидаемой радости не увидел. Полистал, поблагодарил, пожалел, что не знает языка, и вернул. Я объясняю, что это его экземпляр, он ещё раз терпеливо благодарит и просит положить её на стол, а заодно взять его последний сборник.
Подарок опоздал. Жить Гамлету оставалось около месяца. Жить в тяжёлых муках, с болями, которые очень тяжело терпеть. Он был спокоен, сосредоточен. На чём? Не знаю.
Дома открыл «Не студи душу, хиус». Стихи в основном знакомые, но глаза то и дело задерживались на строчках, которые читались совсем по-иному: «Некстати выпасть из игры…»; «Я живу в деревне, где одни кукушки,— отдохни, послушай…»; «Я скоро, наверно, умру…»; «Эта звёздная, эта звёздная нить! Не успеешь родиться — пора уходить»;
«Сколько жизни мне осталось молодой да сладкой? Может быть, всего лишь малость — и грущу украдкой». Вот именно — украдкой.
Это прорывалось в стихи, а в жизни он был, можно сказать, оптимистом. Нытиков недолюбливал. Никогда не понимал и не принимал самоубийц. Ворчал: «Возишься с ними, мучаешься с ними, а они…»
Когда появилась версия, что Есенин не покончил с собой, а его убили, Гамлет безоговорочно поверил в неё и даже стихи об этом написал.
Свою «Эпитафию» в последний сборник он не поставил. Она вошла в книжку, изданную за семнадцать лет до смерти.
Читаю:
…Эх, надо бы лучше!
Эх, надо бы звонче!
Эх, надо бы выше,
да, видно, устал.
И друг закадычный
мне что-то бормочет
и грустные строчки,
отправит в журнал.
Так это же я полтора часа назад бормотал ему, лежащему на диване, что отправил его подборку в «День и ночь» и она выйдет в ближайшем номере. Бормотал, как бы извиняясь. Наверно, и тогда, в конце девяностых, я обещал что-то пристроить. Не помню. Но когда возвратился от больного и прочитал «Эпитафию», мне показалось, что в ней предугадана последняя встреча. Даже не по себе стало.
Да что «Эпитафия» — вся книжка «Не студи душу, хиус» переполнена предчувствием. А сдана в набор до того, как Гамлет узнал о болезни.
Настоящие поэты обречены на это трагическое пророчество. Рубцов и Рябеченков угадали с точностью до месяца.
Хоронили его в конце сентября. Армянская община выделила самое почётное место, рядом с храмом. Народу пришло очень много. Родню и близких я знаю, но в основном были незнакомые лица — люди, которым доктор помог выжить, защищая их от коварной болезни, не жалея себя.
День был солнечный, тёплый. Пурпурная листва кладбищенских рябин ещё не облетела. Тяжёлые грозди гнули ветки. В предыдущем году рябина не уродилась. А здесь, словно по заказу, иллюстрация к стихам его любимого Есенина: «Горит костёр рябины красной, но никого не может он согреть».
А через неделю выпал снег.
Опубликовано в Енисей №1, 2018
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!