НЕИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН
Русский читатель на протяжении двух веков учил историю по историческим романам. Люди хотели знать историю и еще больше хотели, чтобы об этой истории им рассказали нескучно, живо, интересно. Чтобы появился герой, которому можно сочувствовать. В начале XIX века одним из самых читаемых авторов был Вальтер Скотт. Он при жизни считался несомненным классиком, а история Англии и Шотландии стала хорошо известна всей Европе и России именно по его романам. Явились и отечественные подражатели.
Иван Иванович Лажечников написал «Последний Новик, или Завоевание Лифляндии в царствование Петра Великого» и «Ледяной дом». Успех был грандиозный. Не меньший успех достался на долю Михаила Николаевича Загоскина. «Юрий Милославский, или русские в 1612 году» и «Рославлев, или русские в 1812 году» стали популярнейшими романами своего времени. Сейчас о нем вспоминают только благодаря гоголевскому «Ревизору».
В России позапрошлого века появлялись историки, которые писали не хуже романистов. Скажем, Николай Костомаров, Василий Ключевский – настоящие «звезды» своего времени. И все же они были исключениями из правил и не могли вытеснить исторический роман с рынка. Не вытеснили его даже очень хорошие гимназические учебники. Учебник, пусть самый замечательный, не конкурент роману. Учебник читают по необходимости, чтобы подготовиться к уроку, написать контрольную, сдать экзамен. А роман читают для души. И в памяти скорее остаются образы, созданные писателем, а не учителем и автором учебника.
В советское время исторический роман, в особенности зарубежный (Дюма, в меньшей степени Вальтер Скотт) был еще более популярен. Тиражей в сотни тысяч экземпляров хронически не хватало. За книгами Дюма стояли в очередях, книги популярнейшего тогда Валентина Пикуля доставали на чёрном рынке, переплачивая спекулянтам. Это и понятно. Школьная история после Средних веков была трудно читаемой: очень скучной, схематичной, идеологизированной. В учебнике – скучные историко-социологические схемы марксизма, а в книгах Пикуля и Дюма – живые люди и живая история. Такая, что правда казалась неправдоподобнее и ярче вымысла.
В наши дни все это просто невозможно. Нет, не потому что люди стали больше читать профессиональных историков – их почти не читают. Причина в другом: современные писатели вместо романов исторических пишут неисторические, псевдоисторические. Они могут быть очень разнообразны по форме. От исторического фэнтези Алексея Иванова до мрачного гротеска Михаила Гиголашвили («Тайный год»), от неисторического романа «Лавр» Евгения Водолазкина до новых сочинений нашего героя – Дмитрия Быкова.
Автор неисторического романа изначально не претендует, чтобы по его книге изучали историю. Он может насытить текст массой вполне исторических, достоверных деталей. Но в то же время обесценить эти детали намеренными анахронизмами. Так, в романе Михаила Гиголашвили «Тайный год» автор упоминает еще не открытую к тому времени в России «нафту» (нефть) и рассказывает о войнах с чукчами. Между тем, с чукчами русские столкнулись лишь семьдесят лет спустя после смерти Ивана Грозного. Автор, вне всякого сомнения, это знает. Но, видимо, не стремится к исторической точности. Не собирается писать нового «Князя Серебряного» или «Петра Первого».
ПРЕДВОЕННЫЕ РОМАНЫ
Два романа Дмитрия Быкова – «Июнь» и «Истребитель» – посвящены последним предвоенным годам Советского Союза. Действие происходит преимущественно в Москве. Лишь изредка переносится в Крым, в дальневосточную тайгу, в Америку, на Северный Ледовитый океан.
Романы об одном времени, но с разными идеями. «Июнь» –роман о неизбежности войны, которая кровью смывает предвоенные грехи и преступления. Не менее важна для автора тема человека, который вынужден жить в чужом, враждебном окружении. Человек может не только приспосабливаться, сопротивляться, но даже завоевывать это окружение.Так, Миша Гвирцман невольно завоевывает Валю Крапивину, которая вместе с другими студентами добилась его исключения из ИФЛИ. Если в «Июне» эта тема одна из основных, то в «Истребителе» она связана преимущественно с одним из героев – журналистом Бровманом, который становится летописцем героической эпохи советской авиации.
«Истребитель» – роман идей, посвящённый объяснению и оправданию «советского проекта». Цель проекта – не создать государство всеобщего благоденствия, не построить справедливое общество без эксплуатации человека человеком, а дойти туда, куда никто не доходил. Долететь туда, куда еще никто не долетал. И герои «Истребителя» как раз и воплощают эту величественную и странную идею в жизнь: «Просто печь хлеб и доить коров неинтересно. Построить социализм – вот безусловная задача. Но социализм – это была гигантская ракета, и только; самая большая ракета, предназначенная для достижения самых дальних пределов» («Истребитель»).
В этих романах Дмитрия Быкова мы видим несколько подлинных историй, в большей или меньшей степени изменённых воображением писателя. Фамилии подлинных летчиков узнаваемы. Леваневский стал Гриневицким. Коккинаки – Канделаки. Валерия Чкалова при помощи анаграммы Быков превратил в Волчака. Писательницу Мариэтту Шагинян Быков, слегка похулиганив, назвал Маргаритой Степанян.
Судьбы летчика Толи Петрова и Полины Степановой в целом повторяют судьбы их прототипов – Анатолия Серова и Полины Осипенко. Даже история странствий Полины в дальневосточной тайге подлинная. Только ее видения, вызванные опиумом, Быков досочинил. Придумал он и историю любви. Но историческая основа здесь очевидна. Очевидна она и в судьбах Бориса Гордона, Али, Муретты и Шура из второй части романа «Июнь». Хотя характеры прототипов были иными. Борис представлен внутренним эмигрантом. Его прототип, Муля Гуревич, был, видимо, убежденным советским патриотом. Даже арест его начальника и благодетеля (Михаила Кольцова) и любимой женщины (Али Эфрон) не «перековал» Самуила Гуревича. Он и в лагерь пришлёт Але, вместе с беконом, шоколадом, чулками и лифчиками – красный флажок, приобретённый 7 ноября. Пусть повесит в изголовье или носит у сердца!
Совсем другим был и Мур (Георгий Эфрон), прототип Шура. Но эти вольности как раз нормальны и естественны для романиста. Речь не о них, а о самой эпохе. Сумел ли Дмитрий Быков ее реконструировать?
ЯЗЫК И ЭПОХА
Начнём с самого главного, с языка. Поразительно, но язык обоих романов удивительно современен. В нем почти нет случайных или намеренных языковых анахронизмов. Но зато не хватает и характерных для тридцатых годов речевых оборотов, клише, устойчивых выражений. Все герои, будь то советские полярные летчики в «Истребителе» или студенты ИФЛИ в «Июне», говорят усреднённым языком городских интеллигентов. В принципе, так могли бы говорить и наши современники, и мы с вами.
Между тем, язык каждой исторической эпохи своеобразен. Тем более своеобразен язык первых десятилетий советской власти, изобиловавший аббревиатурами. Даже люди, воспитанные при царском режиме и ревностно хранившие язык, усвоенный в детстве, вольно или невольно начинали говорить на советском новоязе. «Меня единогласно провели в Группком и в Профсоюз», – писала Марина Цветаева дочери Але в марте 1941-го. Цветаева к этому времени провела в СССР меньше двух лет, но и в ее речь проникло совершенно советское выражение «провели в группком». Ее сын усваивал советские слова и выражения гораздо быстрее. В его дневнике встречаем такие обороты, услышанные явно не в Париже, как «Жизнь бьет по кумполу», «Спартак припух», «воскресенье заряжает меня оптимизмом и верой в счастье», «Я принимаю участие в советской жизни, я – член общества…».
Вспомним, как в романе «Мастер и Маргарита» Воланд говорит Степе Лиходееву о домработнице Груне: «Она жаловалась, что вы у нее отпуск зажилили».
Глагол «зажилили» находим мы и в воспоминаниях первой жены Булгакова, Татьяны Лаппа: «Михаил, между прочим, таскал книги, – вспоминала она. – У Коморского спер несколько. Я говорю – зачем зажилил?»
Встречается это слово и в письмах Марии Павловны Чеховой к Ольге Леонардовне Книппер-Чеховой. «Должно быть, родственники зажилили мою беличью шубейку», – пишет Мария Павловна в январе 1940-го. «Увы, я кофе еще не получила. Зажилили, должно быть!» – жалуется она Ольге Леонардовне.
Вот таких слов, выражений, оборотов очень не хватает романам Дмитрия Быкова о тридцатых годах. Их язык стерильный и вполне современный. Разве что слово «товарищ» употребляется довольно часто, без этого было бы совсем странно.
ТАНЦЫ, МУЗЫКА, КИНЕМАТОГРАФ
Музыка, танцы, кино – заметные признаки эпохи, которые легко позволяют отличить тридцатые от двадцатых, пятидесятых и, тем более, восьмидесятых. Предвоенный СССР – страна очень музыкальная. Причём музыка была весьма разнообразна. Это время расцвета таланта Дмитрия Шостаковича и Сергея Прокофьева. Время невероятной популярности оперной музыки, когда тысячи поклонниц были готовы буквально разорвать любимого тенора (Сергея Лемешева, Ивана Козловского) на сувениры. Радио часами передавало записи популярных арий и даже концерты, транслировало оперы из Большого театра. Разумеется, это время и знаменитых советских маршей, время расцвета нового жанра – советской песни. Марши братьев Покрасс, музыка Исаака Дунаевского, Никиты Богословского. Кстати, именно Никита Богословский на стихи Евгения Долматовского написал знаменитую песню «В далекий край товарищ улетает…». Написал для фильма «Истребители». Интересно, что Быков упоминает этот фильм, правда, переименовав его в «Пилоты». Он знает советскую музыку и советскую массовую культуру. Но саму песню он не вспомнил и никак не обыграл.
А советская массовая культура, как ни странно, не так уж отличалась от европейской и североамериканской. В предвоенном Советском Союзе танцевали те же танго, фокстроты и слоуфоксы, что и в Париже, Берлине, Нью-Йорке. Однако герои «Истребителя» почти не танцуют. В «Июне» танцуют лишь слоуфокс «Домовой». В «Истребителе» упомянута музыка Дунаевского к фильму «Дети капитана Гранта». Полина Степанова бредёт по тайге, распевая песни и марши из советских фильмов. Но, в общем, эта тема Быкова не интересует. К слову сказать, и фильмы тридцатых в романах Быкова упоминаются очень редко и, как правило, неприязненно. Мельком упомянута «Музыкальная история». Иногда он почему-то переименовывает кинофильм или песню: «Три тракториста» вместо «Три танкиста», «Четверо смелых» вместо «Семеро смелых».
При этом Быков отлично знает кинематограф того времени. Один из эпизодов «Истребителя», где Полина Степанова ориентируется в условиях плохой видимости по радиотрансляции оперы «Пиковая дама», взят из фильма 1942 года «Воздушный извозчик». Так что Быков мог бы воссоздать атмосферу тридцатых, но, видимо, не считает это обязательным.
ТРАНСПОРТ
Довольно трудно понять подчас, на чем передвигаются герои романов Быкова. В романе «Истребитель» много говорится о различных моделях самолетов. Но не все время же лётчик летает? Полярные летчики, герои и рекордсмены, могли себе позволить такую роскошь, как собственный автомобиль. В те годы на собственных машинах катались не только большие начальники, но и преуспевающие артисты Большого театра, МХАТа, кинозвезды. Скажем, собственный автомобиль был у знаменитой Любови Орловой, у прим и премьеров Большого театра, у преуспевающих писателей. Владимир Маяковский привёз Лиле Брик автомобиль из Парижа. Валентин Катаев и Евгений Петров привозили автомобили из США. Были автомобили и у летчиков. У Валерия Чкалова – великолепный синий паккард, сохранившийся до наших дней. В предвоенной Москве встречались как иномарки – паккарды, линкольны, форды, – так и отечественные автомашины – знаменитые эмка (ГАЗ-М-1) и ЗИС-101. У Быкова чаще всего упоминается ЗИС. Вышинский везёт Бровмана к себе на работу в служебном ЗИС-101. На ЗИСе лётчик Волчак едет на дачу Сталина («Истребитель»). Дверцу чёрного начальственного ЗИСа распахивает начальник перед своей секретаршей и любовницей Валей Крапивиной («Июнь»). Мельком упомянута «редакционная эмочка», но современный читатель может и не понять, о какой именно машине идёт речь. Собственно, все.
И ни слова о том, каким был первый советский лимузин и что представляла собой легендарная «эмка». Даже цвет упомянут лишь однажды – чёрный ЗИС. Черно-белая хроника тех времён убеждает нас, будто машины были либо черными, либо светлыми. Между тем, известно, что ЗИСы Московского таксопарка красили в желтый, голубой, малиновый цвета. Это было чем-то вроде аналога современного такси премиального или бизнес-класса. Не знаю, на чем ездили Сигизмунд Леваневский (прототип Юзефа Гриневицкого из романа Быкова) и Георгий Байдуков (прототип Дубакова, надо сказать, не самый удачный подбор фамилии). Но синий паккард Чкалова явно не был исключением.
Очень мало говорится и о более демократичном транспорте. Автобусы и троллейбусы не упоминаются вовсе, хотя те и другие были хорошо известны. В центре Москвы воздух был буквально отравлен выхлопными газами автобусов. А по Садовому кольцу ходили двухэтажные троллейбусы, которые производили тогда в Ярославле. Яркая примета времени, но эти приметы неинтересны писателю.
О трамваях, в общем, тоже очень мало. Лишь в «Июне» Мишу Гвирцмана везёт по Ленинградскому проспекту «медленный», «шаткий» 23-й трамвай. Редкая для прозы Быкова бытовая конкретика: действительно, именно по Ленинградскому проспекту долгие годы ходил этот трамвай.
ОДЕЖДА И ТЕЛО
Та же скупость, иногда даже абстрактность заметна и в описаниях одежды. Часто Быков вообще не обращает внимание на одежду героев. Ему интереснее их мысли, их рассуждения, их диалоги. А в чем они одеты – какая разница? Женское платье в «Истребителе» и в «Июне», в лучшем случае, имеет цвет: «красное платье», «резко-желтое» платье («Истребитель»), «серое в клетку платье», «простое, чёрное, довольно короткое платье». Материал и фасон – это понятия не из художественного мира Дмитрия Быкова. Слово «блузка» я вообще не встретил ни разу. И мужчины, и женщины у Быкова почему-то носят белые рубашки.
Лия в романе «Июнь» распахнула перед Мишей «белую рубашку», потом так же застегнула ее. Не описаны ни рубашка, ни тело Лии. Мише лишь открылась «млечная», «архаическая» и почему-то «библейская» белизна то ли кожи Лии, то ли всё же рубашки. Герой потрясён, а читатель, обращаясь уже у к личному опыту, старается представить, что же все-таки увидел герой.
Когда Валя стягивает через голову своё платье, мы можем только догадываться, как оно выглядело. О раздевании девушки кратко: «очень быстро слетали с неё тряпки». Какие именно тряпки? Для Быкова это не имеет значения.
Кстати, и о том, как выглядело тело самой Вали, если уж на то пошло, мы мало что узнаем. Тело у Быкова такая же абстракция.
ЕДА
Еда, обеденное меню позволяют немало узнать о характере эпохи. Скажем, если герои уплетают пироги с вязигой, то речь явно о дореволюционной России. Если едят бутерброды с докторской колбасой, то время действия – СССР от второй половины тридцатых до восьмидесятых.
Казалось бы, сам вид Дмитрия Быкова пробуждает аппетит. От него ждёшь роскошных описаний самой вкусной снеди, роскошных яств. «Великое дело жратва» – читаем в главе, посвящённой успешному перелёту советских летчиков через Северный полюс. Но описание еды и трапезы довольно лапидарное: «Военврач Кайсацкий определил рацион: бутерброды с ветчиной, говядиной, телятиной, зернистой икрой и швейцарским сыром, по одному пирожку с капустой, кексу и стограммовой шоколадке». А уже в полете, замечает критик Наталия Анико, «Волчак, Дубаков и Чернышев, как фокусники, достали совсем другие продукты: «задубевшие яблоки, ледяные апельсины и вполне кондиционную курятину. То ли припрятали тайком от врача, то ли автор просто забыл, о чем писал раньше»1.
Кстати, любопытно, что Быков не упоминает состав обычного рациона полярного летчика. А этот рацион известен. В музее Чкалова хранится листочек с надписью «Аварийный запас продовольствия для экипажа». Мясные консервы, мясной порошок, колбаса салями, молоко в порошке, яйца в порошке, масло сливочное, шоколад, галеты, сахар, соль, чай, витамины, коньяк (между прочим, 6 бутылок), табак и даже три трубки. Обычно не бутерброды брали с собой, а сухие продукты, которые позволяли экономить вес груза и пространство в самолете. В романе Каверина «Два капитана» Саня Григорьев, сделав вынужденную посадку, обедает супом из сухого молока, масла и шоколада. Те же самые продукты, но в твёрдом виде, составляют его второе блюдо.
Точности в описаниях Быкова не хватает. Не хватает и яркости, сочности. У него мы находим даже не «салями» или «брауншвейгскую», а «палку твердой колбасы». Один из героев не желает продаваться даже за «палку самой твёрдой колбасы», видимо, вершина роскоши в гастрономии.
Как известно, творчество Быкова литературоцентрично, а его романы наполнены аллюзиями, реминисценциями, непрямыми цитатами, отсылками к произведениям русской и мировой литературы. Тот же «Истребитель» начинается довольно странным прологом под названием «Красный стакан», перекликающийся с «Голубой чашкой» Аркадия Гайдара. Только история рассказывается словами не героя, а Маруси. В описаниях еды Быков тоже использует литературные образы, но какие!
Не Гоголя и не Державина, нет. «Они едят краба, морского таракана», – говорит один из героев романа «Июнь». Как тут читателю не вспомнить слова героя братьев Вайнеров: «Краб – это не пища, – рассуждал Жеглов за столом. Так, морской таракан…» («Эра милосердия»).
Стол героев не то что скуден, он почти абстрактен. Быков в лучшем случае перечисляет продукты: «холодец, вареная картошка, превосходные котлеты в золотистых сухарях». Это лучшее описание еды в романе «Июнь».