* * *
Меня родня считает дураком,
и это правда! Я и сам считаю,
что слишком глуп мой стихотворный ком,
который я который год катаю.
Себя я ненавижу! Дело в том,
что слеповат, картав и заикатый, —
а все воспоминания гуртом
в душе самоубийственны в закаты.
Ночами мне, уже в грядущий век,
является Есениным открытый
Такой же чёрный жуткий человек,
а белый человек — пока что скрытый.
Никто его в натуре не открыл,
но он же есть на нашем белом свете,
как день и ночь, как лик мелькнёт средь рыл,
но не присутствует он на совете.
И я его ищу в своей душе,
как в зеркале, назло глухим потёмкам…
И шум вселенский — этот гад ушей
сильнее в слове, образном и ёмком, —
что всё напрасно, что я избран зря,
что никому не нужен в век наш гласный…
Скорей бы ночь прошла! А там заря
напомнит то, с чем я давно согласный:
Вначале было слово. Слово — Бог,
но это Слово кем-то говорилось…
Не может говорящий быть убог!
И вся душа, чтоб слышать, отворилась.
* * *
В. С. Высоцкому
Ворчат ручьи, но вот хрипением
усилил их магнитофон
соседский — небывалым пением,
что отзывается плафон
на потолке… Как будто кружится,
что было и что будет впредь…
В одну секунду обнаружится,
что не страшна мне больше бредь.
Ребята сразу стали душками,
зовут к себе на льдину-плот,
я примостился за кадушками —
пусть день летит мечтам взаглот.
Пусть Канск весну встречает раннюю,
он холод зимний перенёс!
Тот хриплый голос ширь бескрайнюю
В наш двор откуда-то принёс.
Сосед наслушался и выключил.
Опять наплыли все дела.
…Я понял, что умру, не выклянчив,
чтоб мама «маг» мне родила.
* * *
Уже заметно потемнело,
и это тридцать восемь раз
я наблюдаю охренело,
как входит сумрак-дикобраз.
Ну почему, раз солнце светит,
с обратной стороны темно?
Никто на это не ответит,
хотя всё это не умно.
Вопрос другой мозги тревожит:
как долго не покину свет?
И мама больше не сворожит,
и обойти нельзя кювет.
А что за ним — за тем кюветом?
Ещё нам ясно не вполне,
вот дикобраз своим заветом
колдует что-то, всё втемне.
Звезда упала в перелеске…
Ну почему не загадал?
И месяц, словно окунь с лески,
сошёл, да рыболов удал —
слабинка это — всё нормально,
но сумрак стал кромешной тьмой…
Куда иду я аномально,
И скоро ли приду домой?
Вот «ЗИЛ» возник,
платформа «Амо» —
куда б с утра…
и пить с горла…
А дома ждёт родная мама,
что так недавно умерла…
* * *
Ты получишь однажды по почте
невзрачный конверт…
Екатерина Ратникова
Ты из ящика вынешь конверт, где лежит белый лист, —
где ни слова, ни точки вмолчал для тебя оробело,
и не то что я всё исписал, как плохой журналист,
но понравилось мне, что по белому-белому бело.
За окном нам морзянка капелит — весна настаёт.
Пусть останется тайной письмо. Наши мысли похожи.
Лишь поэзия петь о любви нам с тобой устаёт,
как подхватит какой-нибудь странно одетый прохожий.
Изорви этот лист на снежинки — пусть ветер подхватит,
пусть никто не поймает, не будет фискалам улова,
нет у нас переписки, ну всё же, пожалуйста, хватит,
но я ящик открыл — там конверт, на котором ни слова.
* * *
Ведом этапом через город Киров,
До Вятки был «столыпинский» вагон.
И вот попал по воле конвоиров
Соседом малолеток в перегон.
Мальчишки колбасу на всё меняли,
Им «западло»: похожа, мол, на член…
И мужики в глазах себя роняли,
Сдаваясь голоду гурьбою в плен.
А где-то мамы этих вот мальчишек,
Кровиночек желая поддержать,
Посылки собирали с мелочишек,
Но вот чужие дяди будут жрать…
Когда пошла вечерняя оправка,
В одном я сына будто бы узнал,
И на листе, какая-то там справка,
«Маляву» к ним с вопросом отогнал…
Вот так совпало, что пацан похожий
Мне жизнь свою в «малявах» рассказал,
Мол, подвернулся раз такой прохожий,
Что их, скрутя, доставил на вокзал.
А на вокзале сразу в спецприемник,
Пошли «все ночи, полные огня»…
И вот их гонит по стране наёмник,
Мотаются уже четыре дня.
Нигде их не берут, везде избыток,
А в Вятичах прекрасная тюрьма,
Но с «хавкаю» у них сплошной убыток,
Мол, предки поналожили «дерьма».
Нас в ночь пригнали, в «воронки» набили…
Ну, здравствуй, город Вятка, Боже мой,
Зачем без окон те автомобили?
Сильней в этапах хочется домой.
Хорошая тюрьма! Шикарна пайка!
Я мог все впечатления сравнить,
Лишь несвободы страшная напайка
Все тюрьмы может на земле равнить.
Ах, как приятно грусть свою вселенской
Тюремной вечной грустью наполнять…
В своей стране с тоской военнопленской
Хоть что-нибудь, хоть раз — не выполнять.
В чужом монастыре своим уставом
Ты ничего не сможешь доказать…
И по «дороге» гнал сплошным составом
«Малявы», чтоб мальчишке показать,
Что есть еще на белом свете счастье,
Что истечёт песком любейший срок,
Когда людей хорошее участье
Поможет вдруг ответить на зарок.
Я уводим этапами всё дальше,
Где будто бы лишь тундра и пустырь,
Но так надеялся, что блёстки фальши
Не повлекут в тюремный монастырь.
* * *
Был в жизни миг, когда и я влюбился.
До этого я только пригублял…
Я даже поначалу не врубился,
какую диву взглядом оскорблял.
Не смел дышать, от моего дыханья
несло полынью самосадный смрад,
а бабочка, уставши от порханья,
присела рядом… Несказанно рад,
заговорил зачем-то про пустое,
а мне бы сразу шурудить сачком…
Иль гусеницей время холостое
занять на вырост, и, крутясь волчком,
вино любви держать в такой посуде,
что испариться долго не могло…
С самим собой на страшном пересуде
отчаянье, как тень, на лоб легло.
Зачем ей пить прокисшее вино,
когда нектара рядом завались…
А электричка шла, и я в окно
смотрел, как мимо бабочки неслись.
Опубликовано в Паровозъ №7, 2018
