* * *
Забрызганные брюки, пара кед,
футболка, тело, ясная усталость –
вот человек, одно сплошное «нет»,
всё то, что от него теперь осталось.
Сидит: глаза и сигаретный дым.
Когда-то думал он, что есть причина,
чтобы страдать ему и быть живым,
теперь смешна игра гемоглобина.
Ещё чуть-чуть – закончится табак
и неподъёмным станет грузный воздух,
а мысль о том, какой же был дурак,
да об отчаянных коньячных звёздах.
Он стряхивает пепел не спеша,
и благодать, кивнув, проходит мимо.
А что подумала в тоске душа,
оказывается неуловимо.
* * *
Над счастьем и грехами, выше крыш,
обнажена, без облачного грима,
летит такая голубая тишь,
что музыка её невыносима.
Она сливает радость и беду,
равняя их в пространстве одиноком.
Вот грузят рыбу, что лежит во льду,
поблескивая скользким чёрным боком.
Вот воздух – сладкий, словно на развес,
и женщина проходит в синем платье.
Когда дыхания уже в обрез,
не нужно сокрушаться о расплате.
И сокрушаться нужно, и страдать,
и страстью становиться постепенно,
ведь молча музыка звучит опять
и ласково ломает об колено.
AGLAIS URTICAE
Не переливница, не аполлон,
не адмирал, павлиний глаз, ванесса, –
но та, испод которой опалён,
дитя крапив, любительница леса.
На лепестках, на воздухе видна
(как будто уравнение решая).
Миганье двух слагаемых она –
аглая, эта сумма небольшая,
и невозможна перемена мест.
Мне не понять, не разгадать вовеки
её цветастый роршаховский тест,
как счастье, солнце, хвою или реки.
* * *
Зачем такое изобилье слов,
когда есть неизбывная обида,
когда готовился, но не готов,
когда Фемида – это нимфалида?
Но бабочки на лютики летят,
где смерть не оказалась приговором,
где отдыхает непокорный взгляд,
опять заворожённый хрупким хором.
Когда скажу себе, что стал пустым,
тогда молчаньем возразят белянки
и срежут свежий воздух, а под ним –
слова, готовые к любой огранке.
* * *
Спасибо, слава богу, – но кому
адресовать воскресшие признанья,
когда под снегопадом – как в дыму
деревья, птичьи голоса и зданья?
Бесцельно голубая благодать
обрушивается с любовью белой.
Мой дух не может голову поднять,
и не осталось тающего тела.
И я взлетаю, я иду ко дну,
мне не хватает воздуха и света,
я чувствую и счастье, и вину,
как совершивший, совершивший это.
* * *
Когда совсем я прекращу дышать,
сознание, как глаз, раскрою шире,
окажется, что буду жить опять
в подлунном плотном неподдельном мире
не косной сноской в толстом словаре,
тем более не томиком на полке,
а раненным ранетом в январе,
крутелицей крупитчатой и колкой,
мечтательным мучительным лучом,
метнувшим искристую горстку снега,
а воздух в ус не дует – нипочём,
а воздух – это лёгкости коллега.
Мне будет жаль не жизни, не огня:
они блеснут и разгорятся снова.
Но опечалит навсегда меня
как бабочка расправленное слово.
Опубликовано в Крещатик №3, 2021
