УТРО
Полшестого. Чуть брезжит рассвет.
Над дорогой туман бестелесный,
Чуть колышется воздух белесый,
Ни луны и ни звёзд больше нет.
Рассветает. Машины шуршат
И врываются в свежее утро,
Облаков рвётся в небе текстура…
Ну куда же они так спешат?..
Воздух – хоть выжимай. Он промок
Весь до нитки, до каждого вдоха,
Приближается рыбья эпоха
Тишины. Рот закрой на крючок
И молчи, словно мы под водой,
Словно речь навсегда позабыта…
Короля в театре делает свита,
А король – он трясёт бородой
И молчит, он слегка глуповат,
Он выходит с утра на дорогу,
Сквозь туман обращается к Богу –
Молча… Утро, и все ещё спят…
Он – король, он идёт по росе,
По туманному стылому лугу,
Он не стар, и ступает упруго,
И дивится притихшей красе.
Скоро шесть. Над дорогой туман –
Не сплошной, рвутся белые клочья.
Боже мой, пережил эту ночь я,
Дум неспешных бредёт караван…
* * *
Какое хмурое ненастье,
Предвестник сумрачных надежд,
Питающих сердца невежд
Виденьем ветреного счастья…
В далёких северных лесах
Стоят в тиши, как на часах,
По пояс утонув в сугробах,
Осины – им дрожать пристало,
Спит лес.
Я тоже вижу сны.
Ещё далёко до весны,
И осени как не бывало.
В бесснежном Средиземноморье
Вновь небо хмурится дождём,
Его, как избавленья, ждём –
Победа в бесконечном споре
С дыханьем жгучим суховея,
Несущего песок пустынь,
Сейчас, конечно же, за ним –
Зимой пустыня зеленеет,
И на лужайках анемоны
Краснеют меж зелёных трав…
Лежу ничком, к земле припав,
А где-то звук аккордеона,
Жужжанье пчёл и птичье пенье,
Невдалеке журчит ручей…
Нас было пять бородачей
Тем зимним утром в воскренье…
Мороз, нахохлились синицы,
А в домике тепло, камин,
И шутит кто-то, что comein
Мы скажем всем, кто постучится…
МАЙСКИЙ ДЕНЬ
Тучка над просекой, жиденький ельник,
ламбушка, тропка, обрывистый кряж,
дождь моросит, как в страстной понедельник –
с детства знакомый карельский пейзаж.
То ли весна, то ли лето унылое,
изб покосившихся мёртвый оскал,
море-Онего, студёное, стылое,
финн Вяйнемёйнен здесь счастье искал,
но не нашёл, упустил. Сампо-мельница
в водах Онего исчезла навек…
Дым над трубою в домишке, поленница
возле забора, в избе человек,
в печке дровишки трещат обгорелые,
дымом пропитаны щи в котелке,
вьются по горнице запахи прелые,
тявкнет задумчиво пёс в уголке.
Домик в деревне. Халупа облезлая.
Сколько их было? Осталась одна.
Жили людишки тут. Память им светлая.
Все на погосте. С темна до темна
дед бобылём не живёт – доживает,
время придёт, и старик на погост
сам в заскорузлом своём малахае
поковыляет. Синица ли, дрозд
или еврейская птица ворона
вслед вяло каркнет картавое «Кар-р-р!» –
пёс вякнет что-то в ответ немудрёно,
мол, что поделать, и он уже стар…
Ельник, над просекой рваные тучки,
дождик унылый давно моросит,
обочь тропы всё пырей да колючки,
солнце – и то не стремится в зенит.
В МОЁМ ЛЕСУ
В моём лесу тоже есть сосны,
о которых писали Гейне,
Лермонтов или Лея Гольдберг,
ночи там чаще беззвёздны,
а воды – не те, что на Рейне, –
студёные, как в песне Сольвейг.
Сосны – символы вертикали –
устремлены в серое небо
с облаками, несущимися
в страну, где едят хинкали
и не сыщешь чёрного хлеба,
полно иными сущностями
всё обозримое пространство
ярких детских воспоминаний
о прочитанном и пережитом.
Царит осеннее убранство
слышанных когда-то сказаний,
в лесу, казалось, давно забытом, –
ан, нет! – вертикали сосен
отражаются в глади озёр,
голубой и горизонтальной.
Осень в моём лесу, это – осень,
словно опытный режиссёр,
создаёт свой сентиментальный
мир из сосен и облаков,
полутени и полусвета,
скрипа, шелеста и шуршанья,
отдалённого шума веков, –
ни вопроса в нём нет, ни ответа,
только радостный миг узнаванья.
Опубликовано в Литературный Иерусалим №38