Лев Григорян. АЛОЕ ЗНАМЯ ТАЛЬЯНЦЕВОЙ ВЕРЫ (продолжение 3)

Начало см. в №2, 3 за 2018 г. и №1 за 2019 г.

Посвящается Анне Ивановне и Льву Николаевичу Фёдоровым

Часть 4

Наступили тревожные дни. Немцы теснили фронт.
Ростов кипел: шла подготовка к обороне, заводы и фабрики переоборудовались под военные нужды.
Привычными  стали  бомбардировки.  Отряды пионеров и комсомольцев дежурили на крышах – гасили падавшие фугасы, зажигательные снаряды. В одно из таких дежурств тяжело ранена была Нина Сомова. А жертв становилось всё больше… Прямым попаданием бомбы разрушен был оперный театр – гордость Ростова; под завалами здания погибла родная сестра Анны Никитичны, молодая актриса.
Алёна работала на телефонном узле от зари до зари.
Нескончаемый треск аппаратов, песочный скрежет в телефонных трубках, глухая тишь оборванных линий – сопровождали её изо дня в день, а ночью повторялись во снах.
От Лёни пришло два письма. В конце июня он сообщил, что всех их, курсантов гражданского лётного училища, мобилизовали в военную авиацию, и теперь они проходят активную переподготовку.
В октябре Лёня написал про первый свой бой. Им, пилотам, пришлось держать оборону в траншеях, сжимая винтовку вместо штурвала: немцы рвались к Ростову неудержимо. Эскадрилья, где служил Лёня, потеряла до трети своих самолётов (большинство из них враг разбомбил  прямо  в  ангарах)  и  готовилась  к передислокации.
Алёна много раз писала Вере на адрес войсковой части. Верная слову, передавала и новости о Лёне. Письма уходили в никуда. Ответа не было.
Тимур  Альбертович  и  Исабель  Эрнестовна трудились теперь в городской газете. Составляли листовки, редактировали воззвания, сочиняли короткие фельетоны о событиях дня, предназначенные для поднятия духа бойцов Красной Армии и горожан.
В  ноябре  обстановка  на  фронте  стала катастрофической. На Ростов надвигались немецкие танки.
Поползли слухи о скорой сдаче города. Затем прошла молва, будто и вся война проиграна бесповоротно: якобы немцы взяли Москву и маршируют победным парадом по Красной площади.
Сводки  Совинформбюро,  конечно,  ничего подобного не подтверждали, но и по ним чувствовалось, что ситуация крайне тяжёлая.
В Ростове прошла эвакуация школ, детских садов, но вывезти успели лишь самых маленьких. Двадцатого ноября эсэсовские батальоны вступили в город. Начались облавы, бессудные казни. Улицы наводнили мародёры, расхищавшие склады, громившие магазины.
Работа советских учреждений была прекращена.
Родителей Веры гестапо арестовало прямо в редакции. Как партийцев их должны были расстрелять, но сыграл свою роль былой дипломатический статус: немцы надеялись вытрясти из них ценную информацию или использовать при обмене военнопленными. Исабель Эрнестовну и Тимура Альбертовича увезли в неизвестном направлении, по слухам – куда-то в германские тылы. Больше Алёна никогда их не видела и ничего не слышала об их дальнейшей судьбе.
Школу закрыли, учеников разогнали по домам. На третий  день  оккупации  в  бывшем  здании  школы разместилась немецкая комендатура.
Директор Андрей Евсеич пытался оспорить решение о закрытии школы. Очевидцы рассказывали даже, что он осмелился вступить в пререкания с немецким майором, заместителем коменданта.
Спор окончился плохо. В разгар перепалки к майору подошёл рослый усач, в котором свидетели признали бригадира Фомина с завода подшипников. Фомин, одетый теперь в полувоенную форму без знаков различия, шепнул что-то на ухо майору-эсэсовцу. Майор сделал знак охране.
Андрея Евсеевича увели в кабинет, из которого он уже больше не вышел.
Телефонный узел закрылся: у немцев были свои связисты. В довершение бед Алёна осталась без крова – её с больной матерью, как, впрочем, и многих соседей, вышвырнул на улицу немецкий офицер, реквизировавший жильё для себя и своих подчинённых.
Временное пристанище Алёна с матерью нашли в покинутой квартире Веры. Надеялись позже перебраться за город, к дальней родственнице, но нужно было ждать, пока отодвинется линия фронта.
На столбах, на досках объявлений появились листовки со свастикой, агитация против евреев, цыган, партизан… За срыв листовки полагался расстрел.
Бывший товарищ, а теперь господин Фомин возглавил  свежесозданный  отряд  полицаев  – прислужников немцев.
Захватчики страшно боялись враждебных действий со стороны населения. Объявлен был приказ коменданта: за каждого убитого немецкого солдата расстреляны будут пятьдесят мирных жителей, за каждого офицера – сотня.
Нападения на полицаев карались не менее жестоко.
Это не были пустые  угрозы. Буквально на следующий день после выхода приказа был обстрелян неизвестными немецкий патруль. Двое солдат погибли, несколько получили ранения. Ответные меры не заставили ждать.  Десятки  жителей  квартала,  где  произошло нападение,  были  вывезены  на  окраину  города  и расстреляны.
На седьмой день оккупации на плацу у завода подшипников состоялось «собрание добропорядочных граждан»  близлежащих  районов.  Явка  была принудительной:  немцы  хотели  внятно  разъяснить населению основы нового порядка. Выступал комендант с переводчиком. Затем на дощатый настил поднялся всё тот же Фомин.
Воздев ввысь здоровенный кулак, сверкая глазами, он произнёс пламенную речь.
— Ростовчане, друзья! – говорил Фомин. – Настало великое  время.  Кончилось  всевластие  проклятых большевиков. Отныне, в союзе с немецким народом, мы вернули себе свободу! Конец притеснениям честного люда, конец колхозному строю! Смерть палачам из ЧК! После четверти века страданий и мытарств Россия воспряла от сна. Вы слышали сводку с фронтов? Коммунисты отдали Москву! Что означает это событие? Означает оно, друзья, вот что: начинается новая жизнь. Грядёт подлинное народовластие! Русский мужик, скинув оковы, отвергнув власть гнусавых инородцев, возвращает величие своей тысячелетней Родине! И скоро возрождённая Россия рука об руку с передовой державой мира, великой Германией, триумфально пойдёт по планете…
Фомин говорил, говорил, лицо его раскраснелось, но пока он толкал свою речь, переводчик шептал что-то на ухо коменданту, и тот, поначалу непроницаемый, немного нахмурился. Тут же к Фомину шмыгнул щупленький унтер, тронул его за плечо, неразборчиво буркнул, и Фомин, осёкшись на полуслове, замолк.
— В общем, друзья, земляки, порядок превыше всего. Германия подаёт нам пример, – закончил он сбивчиво и сошёл с помоста.
Алёна, стоявшая молча в толпе, смотрела и думала:
«Как же быстро меняются люди!»
И вечером, на старой кухоньке бывшего жилища Веры, заваривая пустой бесцветный чай (запасы съестного тоже почти иссякли), Алёна вполголоса говорила матери:
— Не понимаю! Не могу понять. Ну, не верил – его право. Есть сторонники, есть противники. Но вот чтобы так?!
— Осмелели многие, – вздохнула мать, кутаясь в ветхую телогрейку. – Теперь-то, когда Москва пала.
Чувствуют вольницу. А нашим ведь дальше куда?
— Как – куда? – возмутилась Алёна. – Ленинград стоит намертво. Куйбышев, Свердловск…
— Ещё Якутск назови, – проворчала мать.
В дверь негромко постучали. Алёна вздрогнула.
— Не бойся, – мать встала, зашаркала к двери. – Фрицы стучать не будут. Поди, из соседей кто.
Но то были не соседи.
На пороге стояла Вера. Алёна ахнула, ринулась к ней навстречу.
Такой она Веру ещё не видела. В ватном полушубке, явно с чужого плеча, в длинной суконной юбке, из-под которой видны были драные валенки… На голове – сбившаяся косынка, не по зимней погоде, едва прикрывала отросшие смоляные волосы. Лицо бледное, исхудалое, но при этом довольное донельзя – и улыбка, и в глазах блестят искорки, и снежная морось тает, сверкая, на выбившихся из-под косынки прядях.
Это и поразило Алёну: кругом зима, тревога, людское горе, тягостное ощущение проигранной почти уже войны… а Вера словно лучится весной! И дышит надеждой – нет, больше того, уверенностью! – в победе, в том, что вот-вот всё вернётся на правильный лад!

— Алёна! – восклицает Вера, смеясь. Бросается к ней  на  шею,  прижимает  к  себе,  здоровается  с взволнованной Алёниной матерью…
— Вера… – как же об этом сказать? где взять сил? – Вера… твоих маму с папой… увезли…
Вера на секунду мрачнеет:
— Знаю.
И больше ни слова. Откуда знает? Что именно знает?
Но нет, кое-что приоткрылось:
— Я в городе с ночи. Успела свидеться с некоторыми… Таню Аварскую видела.
— Так ты откуда? Надолго ли? Что твой отряд – неужели разбит?
— Тсс! – говорит Вера. – Здесь нет посторонних?
Озирается по сторонам. Но в доме пусто: только мать да Алёна.
Убедившись, что опасности нет, Вера делится новостями. Всё, естественно, тайна, под честное слово.
Говорит Вера быстро: торопится.
— Первое – главное: немцу не верьте! Москва по-прежнему наша. Не отдали и не отдадим. Агитаторы доктора Геббельса напрасно стараются: не видать немцам нашей Москвы, как кроту рассветной зари.
У Алёны сразу теплеет на сердце.
— Теперь обо мне, – продолжает Вера. – Отряд наш сражается, и я здесь по делу. Зашла в дом на пару минут.
И, не тратя времени даром, Вера решительно шагает к отцовскому столу. Открывает все ящики – но бумаг давно нет. Наконец под суконной подкладкой обнаруживается тонкая книжица. Вера прячет её за пазуху.
— И последнее. Но не менее важное. Спрячьтесь на ночь в бомбоубежище. Всем своим передайте, под строжайшим секретом. Нет, не всем… только тем, кто надёжен железно. Утром Красная Армия выбьет немцев из города. Завтра Ростов будет освобождён.
Мать ахает, прижимает ко рту платок. А Вера начинает прощаться.
— Обожди! – тянет руки Алёна. – Куда ты? Я одну тебя не пущу!
— Нет, – командует Вера. – У меня поручение. Это очень опасно.
— Но я не боюсь! – восклицает Алёна. – Ты одна?
Как ты справишься? Если помощь нужна, я готова на всё. Я клянусь!
Вера колеблется долю секунды. Мать, почуяв неладное, пытается удержать Алёну, отговорить… но при Вере неловко. Впрочем, Алёна не слушает.
Вера диктует, краткими фразами:
— Дел лишь на час: смотреть – нет ли слежки.
Потом вернёшься домой. Я исчезну, а ты отведёшь мать в убежище. Слушаться будешь беспрекословно. Всё ясно?
Беспрекословно! Это не шутки. Клянись!
Торопливо Алёна клянётся, в спешке хватает пальто… Рукой на бегу машет матери:
— Не бойся, я скоро!
И вот они с Верой шагают знакомыми переулками.
Темно. Не горят фонари. Город угрюм и мрачен. Вера знает куда идти, без промедлений сворачивает то влево, то вправо. Движения её экономны.
Останавливается перед столбом. Срывает листовку.
На мгновение у Алёны всплывают в памяти мирные времена: как с Лёней и Таней писали они объявления о пропаже кота. Эх… Тот май довоенный ушёл безвозвратно.
Ныне листовки другие. Свастика, евреи, недочеловеки…
Вера комкает объявление, втаптывает валенком в грязь. Лицо её кривит гримаса гадливости:
— Как народ это терпит? Мерзость…
Путешествие продолжается, но теперь Вера убавила ход: уже скоро комендантский час, и есть риск нарваться на немецкий патруль или кордон полицаев.
Однако всё тихо.
Неожиданно Вера сворачивает за угол. Алёна за ней.
Перед ними двухэтажный каменный дом. Во дворе никого.
Вера на миг замирает, прислушивается. Затем заходит в подъезд. В движениях её появляется будто кошачья грация.
Шепчет Алёне:
— Молчи, гляди в оба. Если немец – бежим.
Сердце Алёны стучит часто-часто.
На первом этаже две закрытые двери. Вера, приблизившись к левой, выбивает дробь костяшками пальцев.
Слышны шаги. Голос:
— Кто?
Громко, отчётливо Вера чеканит немецкую фразу.
Рука её скользит в карман полушубка.
Дверь открывается. На пороге рослый здоровяк в галифе и армейской рубахе с распахнутым воротом. Лицо его украшают густые усы.
Товарищ Фомин, понимает Алёна. Бывший товарищ.
Ни слова не говоря, Вера выхватывает наган – настоящий, чёрный, блестящий. Стреляет в упор. Раз, другой.
Алёна в ужасе отскакивает в сторону.
Фомин раскрывает рот, но сказать ничего не может.
На рубахе его расползается чёрное пятно (полутьма подъезда скрадывает краски). Ноги его подламываются, он тяжко падает у порога.
— Готов, – замечает Вера. Голос её совершенно спокоен, будничен. – Уходим. Спешить не надо.
Алёна трепещет. За минувшие месяцы она часто видела смерть. Падали бомбы, люди гибли на улицах, изпод завалов на носилках, на руках люди вытаскивали трупы и раненых. Смерть витала в воздухе, в разговорах, отголоски её постоянно доносились со страниц газет, из радиопередач.
И всё же до этого дня смерть оставалась безликой.
Источник её, рассадник, очаг – всегда был где-то далеко: летели над городом юнкерсы, на далёких фронтах врукопашную бились солдаты. Своими глазами Алёна не видала боёв, не присутствовала при расстрелах, расправах.
И вот теперь…
Он враг, убеждает себя Алёна. Он был враг.
Предатель, изменник. Поделом изменнику Родины.
Но губы сами собой выговаривают другие слова.
— Вера, ты… так его… А раньше над каждой зверушкой дрожала. Всякую жизнь берегла.
Вера, не оборачиваясь, весело фыркает:
— Зверушек мне и поныне жаль. А зверей – нет.
Сзади раздаются возгласы, топот бегущих людей – видно, услышали выстрелы. Но всё это слишком уже далеко; Вера с Алёной успели пройти уже пару кварталов.
Погони нет.
Алёна всё думает об убитом. Кивает Вере.
— Так странно… Он летом так хорошо говорил. А потом в полицаи пошёл.
— Собаке собачья смерть, – хладнокровно бросает Вера. – Я днём была на плацу. Как он немцам осанну пел, соловьём разливался! Тьфу! Партбилет себе, видимо, спрятал…
Вера сказала, куда спрятал. И эта простоватая резкость неприятно поразила Алёну. Да, фронт меняет людей. Раньше Вера такой не была. И всё-таки, несмотря ни на что, оставалось в ней что-то от прежней Веры.
Алёна заметила – когда Вера прятала наган за отворот полушубка – знакомый шнурок на шее подруги.
Конечно: при ней её любимый значок. Серп и молот, алое знамя, СССР, непонятное СХС. Какой надо быть отважной, чтоб носить его на себе в оккупированном врагами городе!
И какой вызывающе глупой!
— Сейчас приготовься, – внезапно говорит Вера.
Алёна оглядывается: знакомые места. Впереди выступает из тьмы здание их старой школы. Окна желтеют огнями. Отсюда до них метров сто.
— Фашистская комендатура, – тихо добавляет Вера.
Алёну вдруг бросает в пот.
— Что ты собираешься делать?
— Застрелю коменданта. Обезглавлю немецкую гидру.  Надо  дезорганизовать  штаб  врага  перед наступлением наших. Стой здесь, дальше не ходи. Если кто появится с той стороны, крикни по-птичьи, я затаюсь. А услышишь выстрел, развернись и спокойно, шагом, иди домой к матери. Всё поняла?
Алёна подалась вперёд, подошла к Вере вплотную:
— Нет! Не смей, остановись.
— Что такое? – брови Веры поползли вверх. Глаза полыхнули гневом.
— Нельзя, не надо… – лихорадочно зашептала Алёна. – Тебя убьют. Там охраны полно. Это ж комендатура, не глухой жилой дом на отшибе…
— Ты что? – изумляется Вера. – У меня приказ.
— Ты о местных подумай! – отчаянно шепчет Алёна. – На днях за двух фрицев сто человек расстреляли.
А за коменданта – полгорода перебьют. Приказ их читала?
Подумай, тут дети, старики рядом… их вывезти не успели…
Лицо Веры темнеет от ярости.
— Алёна! Ты струсила? Так и скажи! Это ново. Я тебя совсем другой знала. Qué sorpresa 1 ! Ты, кажется, плохо слышишь: я сказала, у меня боевое задание! Поверь, наши не дураки. Всё просчитано. У карателей не останется времени мстить. Наступление начнётся через считанные часы. Утром Ростов будет наш.
— А если нет? – столь же яростно отвечает Алёна. – Если сорвётся?
Ей страшно за Веру. Она понимает: убить коменданта и ускользнуть – шансов нет. Это верная гибель.
— Прекрати живо панику! – командует Вера. – Ты же клятву дала. Помнишь? «Беспрекословно!»
— Чёрт с ней, с клятвой! – на глазах у Алёны появляются слёзы. Это слёзы бессильной злобы.
— Вот как, значит? – голос Веры меняется. – И ты смеешь защищать палачей? Или ты, как этот Фомин? Для тебя пустой звук – коммунизм, верность Родине, алое знамя?
«Плевать мне на алое знамя! – хочет крикнуть Алёна. – Ты погибнешь, дура геройская!» – но молчит, понимает, сказать так – предательство. И уже ничего не поправишь. Никогда, ни за что…
Вера прижимает рукавицу к глазам. Говорит – глухо, с горечью, с болью.
— Ведь мы же были подруги, Алёна… Подруги навек…
Она поднимает взор на Алёну. Мгновение – глаза в глаза, как перекрёстный огонь, как дуэль острых шпаг…
И Алёна, не выдержав, отступает. Щёки её алеют, как от удара. Верин взгляд – что пощёчина. Хлёсткая, звонкая, беспощадная…
— Подло это, Алён, – еле слышно говорит Вера. И, повернувшись спиной, чуть ссутулившись, идёт прямо к комендатуре.
Алёна смотрит ей вслед, не в силах тронуться с места. Всё кончено. Погибла дружба. Сейчас погибнет и Вера.
На секунду вскипает надежда; Алёна вертит головой: о, если б появился прохожий, пусть даже немец, фашист, – можно было бы крикнуть птицей, остановить ещё Веру…
Но всё кругом глухо, безлюдно.
Подать ложную тревогу? Нет, это и будет настоящая подлость. И Алёна молчит. Молчит и смотрит, как тонкая девичья фигурка приближается к освещённым окнам.
Вера идёт ровным шагом – ни быстро, ни медленно.
Вблизи окон склоняется, чтоб её не заметили. Подходит к школе почти вплотную. За углом, где парадный вход, должны стоять часовые. Их отсюда не видно, но ветер доносит немецкую речь. Странно, что подступы к комендатуре так слабо охраняются. То ли враг настолько уверен в своих силах, то ли и здесь безалаберность…
Вера – отсюда такая маленькая – почти слившись со стеной в темноте, добирается до самого угла и, должно быть, осторожно выглядывает, всматриваясь в часовых, – но Алёне этого уже не разобрать.
А потом в небе появляется гул, нарастает, и над городом вдруг проносится клин самолётов. Алёна задирает голову. Самолёты летят низко. В мертвенно-чёрном небе их выхватывает жёлтый луч далёкого прожектора, и Алёна замечает на крыльях красные звёзды.
«Наши! Наши летят!» – хочет крикнуть Алёна.
Самолёты проносятся прямо над школой. Один из них роняет бомбу, затем другой, третий…
Алёна зажимает уши от нестерпимого грохота, видит, как земля на школьном дворе встала дыбом…
Крыша школы вспыхивает пожаром.
Самолёты уходят, они всё дальше. Земля всё ещё дрожит под ногами. Все звуки сливаются воедино. И всётаки сквозь сплошную шумовую завесу Алёна различает хлопок. Выстрел. Ещё один! Истошные крики – понемецки. Брань, отчаянный свист…
Где Вера? У стены? За углом? Бежала? Убита?
Ничего не видать!
Алёна, забыв обо всём, бросается к школе, но тут на дворе появляются немцы – бегут врассыпную, кричат.
Въезжает, сигналя фарами, немецкий автомобиль, и Алёна кидается наземь ничком. Замирает: только бы не заметили, только бы не заметили!
Грязь, леденящий холод. Но Алёна лежит, боясь шелохнуться. Время остановилось. Может, час прошёл, может,  год.  Понемногу  голоса  затихают,  беготня прекращается. Слышны лишь отдельные фразы – резкие лающие. Алёна разбирает: полковник… полковник… ранен… где врач?.. партизаны…
О Вере ни слова. Одно лишь понятно: если Вера погибла, ей уже не помочь, а если спаслась, то давно уж не здесь. И понемногу, по-пластунски, Алёна отползает – дальше, дальше от школы…
А потом, окоченевшая вусмерть, промокшая до костей, вся перепачканная в грязи, бредёт потихоньку домой. И мать, уже не чаявшая увидеть её живой, обнимает Алёну, прижимает к груди, причитая и плача…

* * *
Наутро я напомнил бабушке о давешнем разговоре.
Мы снова сидели на кухне. Но теперь уже солнце светило нам в окна. Подходил к концу завтрак. Бабушка пила простоквашу  из высокой чашки,  украшенной сценками из сказок Андерсена. Я налегал на печенье.
— Ты рассказать обещала, как Вера Тальянцева с классом сошлась, а Юру Прошина выгнали.
Но бабушка нынче не в духе. Плохо спала, и сердце кололо. Видно, растравили ей душу воспоминания.
— А что рассказывать, – вздохнула она. – На дерево Вера полезла, дурного кота снимать. А Юрка Прошин в неё каменюкой пальнул. Упала она, рёбра переломала, еле жива осталась. Ну, ребята к ней потеплели тогда: самоотверженная, ради твари чужой рисковала. А Юрку за хулиганство из школы турнули. Вот и весь сказ.
Я  задумался.  Было  чувство:  за  скупостью бабушкиного рассказа кроется что-то ещё. Будто бабушка что-то утаивает. Но что? Вероятно, плохую развязку. Всё, наверное, кончилось мрачно. Тяжело вспоминать о потерях.
И всё же, ощущая себя бестактной скотиной, я спросил напрямую:
— А в войну как? Вера погибла?
Бабушка отставила в сторону чашку и взглянула на меня удивлённо:
— С чего ты взял?
Я навострил уши, а бабушка продолжала:
— На второй день войны Вера в добровольцы ушла.
Воевала, ранение было. Партизанила в Белоруссии. В Ростове у нас только раз появилась. Ростов в те дни под немцами был. И накануне прихода наших, командование заслало Веру с опасным заданием: уничтожить немецкого полковника.
В тот самый день мы и свиделись. Да только между нами размолвка случилась. Разрыв. Там риск был огромный, и я её удержать хотела в последний момент. Но разве ж её удержишь?
Бабушка горько вздохнула.
— Потом уже – наши пришли, немцев выбили, и мы по расспросам и слухам узнали: Вера с заданием справилась. Четверо диверсантов было в их группе, у каждого свой приказ, на своём участке. Трое погибли, а Вера невредимой ушла. Воссоединилась с отрядом и дальше на Чалтырь двинулась.
Много позже, через случайных знакомых, донеслись вести, что Вера всю войну отшагала, до самой Победы.
Освобождала Краснодар, Симферополь. Федька Граев рассказывал, как повстречал её под Сапун-горой. Но в наши края она уже не вернулась. Так мы, толком, считай, и не виделись больше.
Бабушка замолчала. Лицо её потускнело, заметнее стали морщинки.
Я тоже молчал. Что тут скажешь? Бывает, что рушится дружба. Мне, как, наверно, и каждому, тоже доводилось  терять  друзей.  Люди  сходятся,  люди расходятся. Иногда расстаются по-тихому – просто жизнь развела, разошлись интересы. Иногда со скандалом, с обидой.
Я порой даже думал: ведь странно, но бурный разрыв чем-то лучше вялого угасания чувств. Если искры летят и обида за сердце берёт, значит, всё же друг другу вы дороги, что-то есть между вами по-прежнему – настоящее, искреннее.
А когда друг просто медленно отдаляется, начинает реже звонить, не находит минутки, чтоб встретиться, и в глазах его скука или отблески новой мечты, зовущей его, не тебя, а тебе непонятной, неблизкой – значит, дружба ваша мертва, хотя вы и не ссорились. Просто стали чужими друг другу. И от этого горько и пусто.

* * *
Испанский я завалил. Перепутал формы глаголов, дал неправильный перевод чересчур навороченной фразы…
В общем, с явственным наслаждением Розгачёв мне влепил незачёт и отправил на пересдачу.
«Ладно,  –  подумал  я,  заглушая  досаду.  – Проштудирую тщательней – сдам. А пока будет повод снова к бабушке съездить. Испанский она и впрямь ещё помнит».
Но прежде чем вернуться в городок, где прошло моё детство и где теперь одинокой вдовой жила бабушка, я решил проверить одну догадку.
У меня мелькнула шальная мысль: а что если Вера, старинная бабушкина подруга, ещё жива? Что если её можно найти, разыскать? Ведь сейчас – интернет, великая вещь! Соцсети, базы данных с адресами выложены в открытом доступе. Всё просто – набрать в строке поиска имя, фамилию, пролистать, сколько выпадет ссылок…
Я рассудил так. Конечно, шансов, что Вера жива, очень мало. Ей сейчас было бы лет девяносто. С другой стороны, если мне повезёт, и если с Верой удастся связаться (например, у неё могут быть внуки, как и я, знающие толк в интернете) – возможно, за минувшие годы та давняя ссора для неё потеряла значение.
Шутка ли – семьдесят лет пролетело! Кто способен так долго лелеять обиду? В юности кровь горяча, люди непримиримы, но проходят года, появляется понимание, какая-то, что ли, терпимость друг к другу…
И может случиться, что старая ссора теперь покажется глупой, наивной, не стоящей упоминания.
Может быть даже, Вера захочет встретиться с бабушкой?
Или что-то ей передать на словах? Для бабушки это бы стало великой радостью, решил я.
Ну а если поиск успеха не даст, или окажется, что Веры давно нет на свете, – что ж. Огорчать бабушку я не стану и умолчу о своей попытке. Пусть всё остаётся как есть.
Сделав такое умозаключение, я приступил к делу.
Включил ноутбук, вызвал поисковик. Вбил в окошко два слова – «Тальянцева Вера».
Результаты – перед глазами. Одна ссылка, другая, третья… Вот учительница средних лет. Вот студентка с длинной косой. Вот рассказик о бывшей актрисе времён Гражданской войны. Ещё мемуары какого-то сталевара.
Всё не то, всё не то…
Открывались разные фотографии. Одна показалась было немного похожей: высокая девушка, волосы до плеч, чёрные. Но нет, эта Вера была даже младше меня.
Я долистал до конца. Энтузиазм мой угас. Надеяться было глупо.
На миг я попробовал представить Веру старухой – согбенной, выцветшей, дряхлой. Получилось не очень. Ну, может, и к лучшему.
Я собрался уже отключить ноутбук… Как вдруг меня осенило!
В самом деле, ну я и тупица! Ведь Вера могла выйти замуж. А в те времена крайне редко случалось, чтоб жена отказалась брать фамилию мужа.
Значит, надо искать не Тальянцеву. Но кого? Как узнать, за кем замужем Вера? Если замужем. Если жива.
Если, если… Как же всё зыбко! И задачка, выходит, стала только сложнее.
В этот миг в моей памяти всплыла недавняя бабушкина фраза. Последнее, что она мне сказала о Вере.
«Мы, толком, считай, и не виделись больше».
«Толком»! Я-то сходу решил: больше не было встреч, всё, конец. И лишь теперь вот сообразил: отрицание не категоричное. Может, встретились на бегу?
Может, были какие-то письма? Может, виделись, но не стали возобновлять знакомство?
Да, пожалуй, придётся ещё раз расспросить бабушку. И, может быть, она знает, была ли замужем Вера.
Спрошу, решил я, поаккуратнее как-нибудь. Может, что прояснится…

* * *
Увы, надежды мои не сбылись. Да, Веру бабушка видела. Коротко. Один раз. В сорок восьмом году, в Зернограде. Да, они говорили. Нет, Вера замуж не вышла.
Писем не было, и быть не могло. Вера погибла. В том самом сорок восьмом. В Ашхабадском землетрясении.
Одном из страшнейших землетрясений двадцатого века.
Больше искать было некого.

* * *
Алёна вошла в класс уверенно.
Ребята гурьбой окружили её.
— Алёна Ивановна! Алёна Ивановна! А генерал точно придёт?
— А он в финскую воевал?
— А цветы ему можно дарить?
— Отчего же нельзя? – улыбнулась Алёна.
— Ну, он ведь не женщина! Вдруг обидится!
Класс готовился к встрече с фронтовиком. Из райкома звонили; обещали, придёт генерал Сидоренко, побеседовать с пионерами. После войны уделялось много внимания патриотическому воспитанию подрастающих поколений. Зерноградские школы подхватили почин.
В назначенный час ребята собрались в актовом зале.
Там, в красном уголке, как водится, стоял бюст вождя. По бокам два красных знамени. Портреты на стенах.
Мальчишки притихли. (Девочек в классе не было – шла эпоха раздельного обучения.) Алёна Ивановна потихоньку спросила у завуча время – свои часы были в ту пору редкостью. Генерал ощутимо запаздывал.
Дверь внезапно открылась, и директор ввёл в зал стройную девушку в скромном бежевом платье.
— А где генерал? – послышался шёпот. – Это кто?
— Комсомолка какая-то.
— Вожатая новая? Тоже на генерала посмотреть хочет?
Ребята шушукались, учителя переглядывались в недоумении, и только Алёна сидела как каменная. В висках у неё стучало, кровь прилила к голове, стало душно.
А директор, подведя гостью к председательскому столу, уже говорил что-то, и слова его долетали до Алёны будто издалека.
— …выступить Василий Степанович, боевой … Но … приболел, к сожалению … Согласилась участница … капитан, фронтовичка… Тальянцева Вера Тимуровна.
Поприветствуем …
Вера взглянула на Алёну в упор, и губы её тронула чуть заметная улыбка. У Алёны отлегло от сердца.
Среди  школьников  меж  тем  нарастал разочарованный ропот. Как же так! Ждали настоящего генерала, а тут…
— И даже ни одной боевой награды! – шепнул ктото рядом. – Только значок октябрятский какой-то…
Но Вера заговорила, и голос её, мелодичный, сильный, заглушил вскоре всякое недовольство. Затаив дыхание, пионеры слушали рассказ о партизанской жизни, о тяжёлых боях под Ростовом, о том, как разбитый Верин отряд десять суток пробивался к нашим войскам, пока не соединился с действующей армией. О том, как спасали, выхаживали упавшего лётчика. И как освободили деревню, где из живых остались только мальчик Иван да рыжий котёнок. И как взяли в плен немецкого офицера, а потом оказалось, что это наш, переодетый разведчик с секретным заданием  из  самой  Ставки  Верховного Главнокомандования…
Постепенно ребята осмелели, посыпались вопросы, завязалась беседа. Вера охотно всем отвечала – чаще сходу, бойко, иногда на мгновение призадумывалась.
Алёне запал в душу один ответ.
— А что самое страшное на войне? – спросил пятиклассник Коля Кулибин, долго тянувший руку.
— Для всех по-разному, – начала было Вера.
— А для вас? – перебил её Вадик Потоцкий, октябрёнок, неведомо как пробравшийся в актовый зал.
Вера помедлила.
— Для меня… Страшно было, когда гаснет пламя…
— В землянке? В окопе? На пожарище после бомбёжки? – разом вопросы со всех сторон.
— В сердце, – Вера приложила ладонь к груди. – Когда вдруг замечаешь, что из человека ты превратился в машину. Ходишь, действуешь на автомате. Убиваешь на автомате. Умом понимаешь, зачем это нужно, в чём сейчас боевое задание, ради чего это всё. А в душе пустота. Всё угасло – ни ненависти к врагу, ни любви к…
Тут Вера запнулась. Не всё скажешь детям. И надо растить патриотов. К чему им чужие сомнения? До сомнений надо ещё дорасти. Своим умом, не с чужого плеча.
— До войны я машины любила, – призналась вдруг Вера. – Трактора, самолёты, подъёмные краны. Их великую силу и мощь. А теперь не люблю. Впрочем … это пройдёт.
Всё проходит. – Она улыбнулась, но как-то невесело. – А ещё было страшно, когда гибнут товарищи. Страшно терять друзей навсегда. Знать, что это непоправимо. И особенно тяжко, если с другом вы перед этим поссорились.
Всякое ведь бывает в отряде. Мелочи, быт, ожидания, что не сбылись… И вот – поругались, а помириться уже не успели. Ты дальше живёшь, а друга уж нет, и отныне меж вами  навечно  –  непрощённость,  недоговорённость…
Словно камень на сердце.
Алёна слушала эти слова, и её охватило странное чувство: не к ребятам сейчас обращается Вера, а к ней, Алёне, подруге детства. К ней одной.
— Что ж, ребята, спасибо за встречу, – закончила Вера. – А сейчас я должна убегать. Поезд через двадцать минут. Ведь я в Зернограде почти что проездом.
Зазвучали  слова  прощания,  благодарности, приглашения приезжать ещё…
Алёна не помнила, как они с Верой оказались вдвоём в коридоре. Вера и вправду спешила.
— Я тебя провожу, – сказала Алёна.
— Уж не чаяла свидеться, – улыбается Вера.
Смотрит открыто, весело. – А ты изменилась! Похорошела.
Ну, рассказывай же!
Алёна кивает. Изменилась, конечно. В войну настрадалась, потом был университет. Свадьба с Лёней. Он лётчик, по-прежнему в армии. Остался служить. Их часть переводят с места на место. Вот, теперь в Зернограде. С жильём кое-как, но есть перспективы. Сама вот ныне учителем… Но это всё мелочи; главное – сын. Маленький Серёжа ждёт дома, полтора годика, а такой уже шебутной…
Вера слушает. Улыбка её не гаснет, но в глазах затаилась печаль.
Они идут по весенним улицам, впереди – коробка вокзала. Вот перрон, но осталось ещё пять минут.
И Алёна вдруг понимает: Вера всё та же. Ни фронт, ни  годы  не  изменили  её.  Даже  внешне:  когда познакомились, в том далёком тридцать восьмом, Вера казалась старше всех сверстников. Теперь же наоборот: будто всё ещё школьница. Словно время её не берёт. А значит…
Алёна вдруг замолкает. И внезапно охрипшим голосом спрашивает:
— Скажи…  Наша  ссора…  Тогда,  перед комендатурой… Ты по-прежнему считаешь, что я…
Вера протестующе поднимает руку.
— Стой. Всё, что было… Ты была не права, я была не права. Мы обе. Я помню, всё помню. Забыть тяжело. Но я больше зла не таю, и ты не таи. Хорошо?
И Вера протягивает Алёне ладонь.
— Что же, снова подруги? – Алёна ещё не уверена.
— Para siempre! – смеётся Вера.
Раздаётся гудок. Громыхая колёсами, приближается поезд.
— Ты ж о себе и не рассказала толком! – спохватывается Алёна.
— Ну, здрасьте! – смеётся Вера. – Битый час перед пионерами речь держала!
— Да я не о том… Куда ты теперь?
— В Ашхабад. Там я обосновалась пока. Знаешь, многое хочется рассказать, – голос Веры теплеет. – Жаль, так времени мало. Ведь столько было всего! Не только парадные эти реляции перед детворой. Столько ужаса, крови, предательства, и средь всего этого настоящая жизнь – неистощимая, вопреки всему…
— Хоть в двух словах расскажи, – просит Алёна.
Поезд останавливается. Кругом бегут люди, кто с поклажей, кто налегке. Свистят кондукторы в синих фуражках.
— В двух словах… – колеблется Вера. – Знаешь, ведь на фронте я лгать научилась. Поняла, сколько лишних условностей… мишуры всякой… Есть важное, есть неважное. И всё равно поначалу так гадко было! Словно в грязь окунула алое знамя!
— Но ведь веришь по-прежнему! – замечает Алёна.
– А с личным как?
— Да никак, – мрачно фыркает Вера. – Есть поклонник, всё замуж зовёт, отставной зенитчик, только сердцу ведь не прикажешь. Всё пустое. Не будем о том.
Звучит сигнал к отправлению. Но посадка ещё продолжается. Вера с Алёной подбегают к ближайшей вагонной двери.
— Так хотелось бы дольше поговорить! – с досадой бросает Вера. Вспрыгивает на подножку. Оборачивается к Алёне.
— Адрес дай! – просит Алёна. – Я тебе напишу.
Вера называет улицу, дом…
— Я приеду! – кричит ей Алёна. И видит, как Вера бледнеет.
— Нет, нельзя, не сейчас! – перекрикивая шум, просит Вера, говорит невпопад. – Может быть, через год.
Не сейчас. Ах, зачем я дневник-то сожгла! Погоди, давай так! Я сама тебя найду. Хорошо?!
Резкий свист. Поезд трогает с места.
— Клянёшься? – кричит вслед Алёна.
— Алым знаменем! – отвечает Вера. И, тряхнув головой, отбрасывает со лба непокорные чёрные волосы.
Такой Алёна её и запомнила. Навсегда.

* * *
В тот же год стряслась катастрофа. Невиданной силы землетрясение уничтожило Ашхабад. Город сделался братской могилой.
Алёна писала на названный адрес. Обращалась в справочное бюро. Терзала партийный реском. Наконец, добилась ответа из последней инстанции: дом разрушен, выживших нет.

* * *
…И снова я дома у бабушки. Сижу у её постели.
Рядом мама и папа.
Бабушка в забытьи. С ней случилась беда.
Привычный поход в домоуправление за какой-то дурацкой бумажкой окончился плохо. Бабушка упала, оступилась.  Сама  не  смогла  подняться,  прохожих поблизости не было. Пролежала полчаса на октябрьской стуже. Звала на помощь, никто не услышал. Городок давно уж не людный, старики вымирают, молодёжь тянется в мегаполисы. Да и час был вечерний, фонари не горели.
На счастье, появилась какая-то студентка, помогла бабушке встать, дотащила до дома. Там уж вызвали врача, позвонили родителям, мне.
Но испытание не прошло для бабушки даром.
Поднялась температура под тридцать девять, началась горячка. Прогноз был неутешительный.
Мама, перепуганная, несчастная, каждые полчаса давала бабушке пить. Меняла компрессы на лбу. Корила себя,  что  так  долго  терпела  бабушкину  тягу  к самостоятельности.
— Всё сама да сама! Давно надо было – либо её к нам, либо нам к ней.
Я сидел и думал: так уж воспитано было их поколение. Всё сами, от начала и до конца. И жизнь в беспрестанном труде, и вера в идеалы, в коммунизм, в справедливость. Привито всё накрепко – не отнять и не переделать.
Я вспомнил, что и сам когда-то искал идеалы на страницах истории. В детстве читал про королей-императоров.  Потом  увлёкся  идеями  равенства, симпатизировал советскому строю. Затем наслушался про лагеря, зауважал диссидентов. И наконец, повзрослев, охладел к ним ко всем, вместе взятым.
Есть теория в биологии, помню, что каждый человек в своём развитии проходит стадии, присущие всему биологическому виду. У эмбриона в утробе матери отрастает хвост, потом исчезает: ребёнок повторяет путь человечества.
И я подумал: а ведь что-то подобное есть и в духовном плане. Сон разума, наивность и первобытная жестокость, свойственная порой трёхлетним детям. Затем идеалы, искания, трепет юности, её максимализм и тяга к простым, радикальным решениям. Потом усложнение, осознание: мир не так прост, и жизнь вовсе не чёрно-белая.
Но платой за понимание становится душевная вялость, неспособность к высоким порывам. Двадцатилетние романтики, как известно, к сорока годам превращаются в закоренелых консерваторов.
И вот, эпоха моих деда с бабушкой была, наверное, юностью человечества – в чём-то страшной, жестокой выше всякой дозволенной меры, а в чём-то при этом возвышенной. И самое для меня удивительное, что люди той, ушедшей ныне эпохи сохранили юность души до преклонных лет. Как это им удалось – не знаю. Хорошо это, плохо ли – не ведаю…

* * *
…Бабушка что-то бормотала в бреду. Временами речь её становилась бессвязной. А то наоборот – звучали слова разборчивые, но от этого ещё более странные, пугающие.
— Вера… – говорила бабушка. – Я ведь знала…
Когда-нибудь…  Знала…  Не  обманет.  Алое  знамя…
Дождалась… Пришла, дотащила…
Родители мои переглянулись. Мне стало совсем тоскливо. Тяжело видеть близкого человека в таком состоянии.
Должно быть, в бабушкином сознании спутались годы, образы, и ныне ей грезится, будто студенточка, что помогла добраться до дому, была той самой Верой Тальянцевой. Той самой, что сгинула семь десятилетий назад.
Я задумался: упоминала ли бабушка Веру в последние месяцы? Нет. С минувшего декабря, когда я завалил испанский, больше мы не касались той темы.
Хотя с языком мне бабушка помогла прилично. К лету я подтянул испанский настолько, что взялся спорить с самим Розгачёвым. Что удивительно – переспорил! И несгибаемый  Розгачёв  с  ещё  более  явственным удовольствием, чем при декабрьском незачёте, поставил мне за экзамен «отлично»!
— Вера… – пробормотала бабушка снова. – Лёня…
Алёна…

* * *
Трудно поверить, но гроза миновала.
После двух дней горячки температура у бабушки спáла. Потом была страшная слабость. Но бабушкина деятельная натура взяла верх, и несколько дней спустя бабушка уже довольно бодро ковыляла по квартире, опираясь на палку.
— Поправилась, – говорила она в своей обычной шутливо-горделивой манере. – Всем чертям назло!
«Надолго ли?» – с тревогой и грустью думал я. Но старался гнать от себя мрачные мысли. В конце концов, бывает, люди и по сто лет живут, а кто-то и дольше.
Эта мысль всколыхнула что-то в моей памяти. Я вспомнил, как бабушке во время болезни привиделась Вера.
Выбрав момент, я осторожно спросил:
— А та девочка, которая тебя у домоуправления подняла… Ты её раньше видела?
— А что? – живо обернулась бабушка.
— Ну…  Может,  она  на  кого-то  похожа,  – пробормотал я, жалея уже, что затеял этот разговор.
— Давай, договаривай, – велела бабушка деловито.
Она во всём любила ясность.
— Ну, ты, просто, в горячке говорила… всякое…
— А именно?
— Вроде как если та девочка – Вера Тальянцева, что-то такое, – борясь безуспешно с косноязычием, объяснил я.
— Это я так сказала? – удивилась бабушка, впрочем, нимало не огорчившись (я вздохнул с облегчением).
Бабушка прошла в коридор, где висели пальто и шубы. Что-то нашарила там в темноте. Затем обернулась ко мне.
— Веры на свете давно уже нет, – наставительно сказала бабушка. – А это была её правнучка.
— Как правнучка? – изумился я.
— Вот, – бабушка протянула мне чуть дрожащую старческую ладонь. – Она мне вручила.
На ладони лежал блестящий значок. Звёздочка. На ней серп, и молот, и алое знамя. И буквы – СССР, а ниже – СХС.
— Говорила: «Я знаю: прабабушка завещала, чтобы этот значок у вас был».
— Погоди! – я опешил. – Здесь что-то не сходится.
И откуда правнучка? Разве были у Веры дети? Или она в Ашхабаде тогда не погибла? И главное: как эта правнучка тебя-то узнала? И как сумела прийти в тот самый момент?..
Бабушка флегматично пожала плечами.
— Шут её знает. Мне, понимаешь, не до расспросов было, Денис. Приедет – расскажет, надеюсь.
— Как приедет?! – я не знал, что и думать. Тревога за бабушку вспыхнула с новой силой. Неужто болезнь всё же сделала своё дело? Но откуда тогда значок?
— Обещала на Новый год заглянуть. Снова будет проездом.
— Обещала? – переспросил я.
Бабушка улыбнулась, но сказала серьёзно:
— Поклялась алым знаменем!

1 Каков сюрприз! (исп.)

Опубликовано в Образ №2, 2019

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Григорян Лев

1980 г.р. Рассказы, сказки и стихи публиковались в журналах «Дарьял», «Веси», «Огни Кузбасса», «Молоко», «Наша улица», альманахах «Атланты», «Подсолнушек», «Восхождение», «Новый Континент», сборниках издательства «Бѐркхаус» и др.

Регистрация
Сбросить пароль