Без подписи
Не пройдет и минуты, как млад-
ший сын Глассов будет на ваших гла-
зах читать невообразимо длинное
письмо (здесь оно будет перепечатано
п о л н о с т ь ю, могу вас заверить),
которое он получил от самого стар-
шего из оставшихся в живых братьев…
Джером Д. Сэлинджер
Даже не знаю, с чего начать. Я пишу в пустоту. Вряд ли кто-то будет разбирать письма никому не нужной моральной уродки. Я сижу в пустом доме и слушаю, как крысы ищут еду. Холодно. Дрова приходится экономить.
Крыс я, кстати, уважаю. Я кормила их, когда было чем. Когда еда кончилась, осталась только одна, рыжая крыса. Она приходит каждый вечер и смотрит вместе со мной на огонь.
Когда-то я читала, что крысы разумны. Иногда мне кажется, что разумны только они.
Но я сейчас не об этом.
Той ночью я пришла в храм. Оказалось — ничего сложного. Доезжаешь на попутке, переходишь магистраль и сразу по тропинке.
Она там одна, не ошибешься. И дом один — девятиэтажка. Мёртвый город ещё дальше.
Фонарей нет, но луна полная, зеленоватая от мороза, снег бликует, светло, в общем.
У меня фонарик налобный был, так даже включать не пришлось.
Забор — одно название. Подлезла под проволоку, и всё. Вокруг ни души, но я как будто взгляд чувствовала. Равнодушный, может быть, печальный, не знаю.
В подъезде фонарик включила. Лестница вся в инее. С третьего этажа записки стали появляться. Просто на стенах, на листочках. Чем выше, тем гуще. Кто-то просто писал, типа: «Я здесь был, круто», «Я дошел». Кто-то с проблемой, которую только безмятежному богу и можно рассказать.
Дверь единственная, не ошибёшься.
Не знаю, что я ожидала там увидеть. Оказалось — бетонная коробка, окно без стёкол.
На полу — разбросанные диванные подушки, посередине костёр. У костра — двое греются.
Головы бритые.
— Мир вам! — сказала я. — Ну и мороз сегодня.
Поворачиваются ко мне. Пацан и девица, лет восемнадцати.
— И тебе мир, — отвечают. — Ты к нам?
Ответить я не успела. Откуда-то из темноты в круг света шагнул третий. Старше, выше на голову.
(Дальше несколько строк зачеркано так, что не разобрать ни буквы).
…мы вылезли на крышу. Ветер успокоился. Я закурила, стоя у антенны, а брат Антон — на самом краю. Луна все еще горела, жёлтая как лимонный леденец.
— Посмотри, — сказал брат Антон. — Видишь, город теперь совсем мертвый. Люди приходят нервы пощекотать или с проблемой.
Ты из которых будешь?
— Я хочу увидеть безмятежного бога.
— Смело… и глупо.
Потом я проснулась в храме. Одна. Костер прогорел. Рюкзак под головой. Я успокоилась и снова провалилась в сон.
Там была собака. Старый, умный пёс Анчар из нашего двора. У него ещё одна передняя лапа была перебита, и он прижимал её к груди. Однажды во дворе появилась маленькая дурная собачонка, лаяла на всех, на детей на взрослых, кидалась. Так Анчар подошел к ней, сжал челюсти на горле, подержал и отпустил. Собачонка отдышалась, взвизгнула и со всех ног бросилась куда-то, только ее и видели.
Я искала безмятежного бога там. Но его не было. Анчар был. Я — маленькая. Был овраг, заросший чистяком и папоротником. Была речка, в которой водились мальки и головастики. Не было моего бога.
Я искала здесь. Звала. Никого. Только эхо прыгало от стены к стене. Трудно зимой в заброшенной запретной зоне. Это летом здесь наплыв туристов.
Потом началась пурга. Я хотела выбираться, но снаружи — сплошное молоко. В подъезде хоть не дует, только шелестят пришпиленные к стенам бумажки.
Я одна. Метель не кончается седьмой день. Я молюсь, как учили. Говорю: «Здравствуй, безмятежный бог! Как дела? Где ты есть? В небе? Воде? На суше? В супе? Я ищу тебя». Я закрываю глаза и вижу цвета. Алый и зеленый. Раз, два, три: «Помоги мне найти тебя».
Снова ночь, и я уже ни в чем не уверена.
Еды нет. Сжевала подушечку дирола, завалявшуюся в рюкзаке. Снова заснула. Или потеряла сознание.
Та же комната. Костёр догорел, только угли тлеют. Я выбираюсь из спальника и слышу тишину. Наконец-то ничего не стучит и не воет.
Я зачем-то иду на крышу в мутные сумерки.
У антенны, там, где в прошлый раз стояла я, вижу высокого человека в смешной шапке с косичками. Мне кажется, что это брат Антон.
— Вы пришли? — спрашиваю. — Я тут замерзла как собака хохлатая.
Человек молчит.
— Эй? — говорю. И хватаю за руку.
Руки нет. Пальцы сжимают пустой рукав плаща. И лица нет, только глаза — зелёный и алый. И улыбка от уха до уха, я это знаю, хотя нет никакой улыбки и ушей нет. Меня пробирает насквозь. Ужас и восторг одновременно.
— Напиши мне письмо! — говорят глаза. — Я тебе отвечу, слово скаута!
Я киваю. Я знаю теперь как выглядит безмятежный бог.
Потом я пришла в себя и долго лежала без движения. Я поняла, что напишу моему богу, напишу самое горькое и сладостное письмо.
Прикреплю к стене и поднимусь на крышу.
Если там никого не будет, я, наверное, умру, если он там — мы поговорим. Наконец-то поговорим. Я не боюсь. Пурга так и не успокоилась. Прощай, мой бог, мой друг.
Не буду подписываться. Я всё равно не знаю своего имени.
Египетский поход
Когда они бежали из Петрограда, была среда. Ася Обухова смотрела в окно вагона, все это казалась ей приключением. Муж сидел мрачный, подтянутый. Он был заметно старше, и понимал, что так просто не рассосётся. Он сжал Асе руку, Ася положила голову ему на плечо. За окном темень. Огни редкие, тревожные. Иногда дым доносил искры из паровозной трубы.
Поезд не спал.
Муж молчал. Бабка, сидевшая через проход, крестилась на каждом стыке рельсов.
Когда они сходили с поезда, занимался красный ветреный рассвет. Здание вокзала стояло темным, и весь пейзаж вокруг казался стылым, безжизненным. И люди — как тени.
– Ничего, — сказал муж. — Устроимся. Все будет хорошо.
Ася обернулась, у нее прыгало лицо.
– Где мы? Что с нами будет?
Михаил Сергеевич Баранкин, директор земской школы, был человек одинокий. Он обыкновенно засиживался в своем кабинете допоздна, а то и вовсе оставался ночевать на старенькой оттоманке в дальнем темном углу. Теперь уходить и вовсе не имело смысла. Везде одно. Дров нет и голод со слепыми глазами и распухшим брюхом.
Он сидел и рассеянно глядел в смазанные, как на картинах передвижников, сумерки. С чистого вроде бы неба летели снежные хлопья. Вот так мы встречаем весну.
Михаилу Сергеевичу было всего тридцать пять лет. Он смотрел в окно, и ему казалось, что школа плывет как корабль, заваливаясь в волнах то на левый, то на правый борт.
Ася поставила ведро, отжала, развесила тряпку и села читать. Сейчас времени на чтение много, работы, за которую бы платили не нынешними пустыми бумажками, нет. Вот пристроилась в школу. Здесь люди, тепло, морковный чай, иногда даже с сахаром.
Муж освободится поздно. Ему удалось устроиться писчим в контору с непроизносимым названием, ей, почти выпускнице Смольного, не нашлось и этого места. Зато нашлась библиотека, немыслимо роскошная для земской школы. То ли в ранешние времена расстарался какой-то меценат, то ли последствие экспроприации экспроприаторов.
Михаил Сергеевич запер свой кабинет и обратил внимание на свет в библиотеке.
Сразу подумалось, что когда кончится керосин, достать новый будет негде.
— Здравствуйте, — он немного стеснялся.
Робость перед столичными барышнями, казалось бы, стертая последними страшными годами, была тут как тут.
Прежде чем Ася захлопнула книгу и прикрутила фитиль лампы, он успел заметить, что читает она «Египетский поход» Бонапарта на языке оригинала. Сам он, к стыду, давно не читал не то что на французском, а просто не читал, и все.
— Простите, — сказала Ася заискивающе. — Мужу обещали керосин…
— Нет, что вы, читайте на здоровье… Просто удивился. Такая книга, да еще и на языке…
В наше время.
Ася Обухова улыбнулась.
— А что вас удивляет? Самое время для чтения именно этих книг, только этим спасаюсь.
Они разговорились. Но о книгах сказать было практически нечего. Потому что из-за строк и бумаги на них обоих настойчиво смотрел голод. Голод стоял везде. Голод и неизвестность. Семья Обуховых сбежала из Петрограда, когда стало совсем страшно.
Еще стояла осень. Черные улицы сёк косой дождь. В прошлые дни, когда она бывала здесь, из вон того окна доносился звук пианино. Удивительно! Кто-то разбирал гаммы.
Сегодня Ася бежала домой радостная, ей повезло, ей удалось урвать курицу. Курица была тощая, синюшная, но все-таки курица!
Вот только гаммы уже не играли. Стекло в окне, откуда они доносились, выбито.
И рама перекошенная на одной петле болтается.
Ася чуть постояла, примиряясь с потерей, а потом бросилась дальше.
Дверь в их квартиру стояла настежь.
Во всех комнатах.
Муж увязывал в брезентовый чехол большой дорожный чемодан и что-то размеренно выговаривал Лизе, служившей у них с четырнадцатого года.
— Мы уезжаем, — сказал он Асе и снова повернулся к Лизе.
— Не реви, Лиза, ничего тебе не угрожает.
— Да… — Лиза плакала. Нос был красен. — А вдруг спросят, чего это я не была на митинге горничных?
— А ты скажи, горло застудила.
Ася протянула к девушке руки.
— Душенька, милая, нечего не случится. Я курицу достала, я тебе ее подарю.
…В Царицыно они не задержались. Мужнина родня, у которой собирались остановиться, бежала к Врангелю в Крым еще в самом начале. В городе было голодно так, что немногие оставшиеся собаки даже уже не выли. Боялись.
Муж взял себя в руки, Асю под мышку, и они поехали дальше.
Керосинка чадила и стреляла искрами, а Ася и Михаил Сергеевич всё сидели и разговаривали.
— Я не знаю, что будет. Нас уже три раза брали белые и красные, — говорил директор. — И дети ходят как привидения. Вчера вот девочка из младших упала в обморок. Как можно не давать им еды? Кому, если не им.
Ася вздохнула.
— А у нас смешно было. Когда белые вошли в город и послали к моему мужу, он у меня писарь. А он возьми да и скажи: «Пусть сам приходит, я не пойду». Офицеру донесли. Он разорался, выхватил шашку, и к нам. Я выбежала из комнаты на крик. Офицер замер. И говорит:
«Как мы все оскотинились этой войной». А вот…
Вернулся муж. Они попрощались с Михаилом Сергеевичем и ушли в отведенный им чулан бывшего доходного дома Михайлова, что угрюмо возвышался в трех кварталах, прямо за сенным рынком. Прозрачное небо сыпало белую крупу.
Ася Обухова еще не знала, что впереди ночи без сна, кляксы шрапнели в небе, лай пулеметов и поезда, поезда.
Она шла по улице и сжимала руку мужа.
Зусман
Вариантов было два, и оба ей не нравились.
Было душно. Мерзко, скорее всего контузия. Кружилась голова. На минарете запел муэдзин, что-то далёкое, древнее. Она подумала, что это печальная песня, ведь пришёл вечер.
В яме было темно.
— Тля! — позвал человек.
— Ну? — спросила сухим ртом.
— Ты решила?
Она бы плюнула, но слюны не осталось.
— Ты должна покаяться, — снова заговорил человек, — им это нравится. Ты будешь событие, Тля!
— Я убью тебя, гнида, — сказала она нежно.
Когда их тащили к яме, Влад-КрасноСолнышко, а теперь просто человек, извернулся и прыгнул на чечена. Почти удачно.
Автоматная очередь ушла в молоко. Это был шанс. Тля тоже прыгнула, но не достала. Ей двинули прикладом по затылку и стало темно.
Конечно, она выбрала. Было тоскливо. Она молилась Аллаху, перебирая про себя слова, как чётки. По-арабски они «субха», а у татар «диспе». Бесполезное, ненужное знание. Главное, что Милостивый и Милосердный не позволит уйти в небытие.
— Отвернись! — сказала Тля.
Хотелось облегчиться, опустошиться, точно организм готовился к неизбежному.
Тля присела и зашептала Дуа: «Хвала Всевышнему, Который избавил меня от неудобства и облегчил моё состояние».
Человек сидел, закрыв глаза.
— Вы так боитесь своего бога, — сказал он. — В сортир, в путь, в постель — всё с Аллахом. По-моему, глупо.
«Зусман», — вспомнила Тля. Зусман — это холод. Так говорила мать Влада, когда они ездили в Якорную щель. Мать Влада покупала на базаре мелкую местную рыбку и жарила так, что даже кости съедобны. На море был ноябрь. Хиджаб трепетал на ветру.
— Мы не боимся, — ответила Тля. — Мы хотим показать Ему, что любое наше действо совершается с Его воли. И радуемся. И думаем о Нем.
Человек молчал.
Их вытащили утром. Чечены лыбились.
Мимо ямы пастушок лет десяти погонял отару.
Приклад калаша бил его по коленям.
– Выбирай. Умрёшь сейчас. Или убей русского. Искупи вину. Может, сумеешь стать женой.
Тля подняла глаза. Лицо Влада чернело одним сплошным кровоподтёком.
— Я убью, — сказала она ровно. — Убью русского. И буду женой.
У дувала увлечённо чесалась местная дворняга. Она посмотрела на Тлю и выбросила на сторону длинный розовый язык.
Тле дали её собственный нож. Человека сбили на землю, но в покое не оставили, в несколько рук вздёрнули на колени.
— Рэж!
Она не чувствовала ничего. Как в тёплой воде или тумане. Тля приложила нож к шее Влада. «Я за тобой!» И сделала точное движение.
Кровь брызнула. Но не много, совсем не так много, как она представляла. Не так умирает человек. Любой человек.
— Маладэц!
— Молодец, — повторила она и прыгнула.
На сей раз кровь хлынула как надо. Она увидела море, городок на белых скалах, чайки обалдевшие.
— Зусман, — говорит мать Влада. — Надень куртку, зусман такой, замёрзнешь.
Банановый эквивалент
Цыпка сидела на корточках, сплевывала в пыль и смеялась. Рожа у нее была раскисшая, волосы рыжеватые, выгоревшие. Но Берт ее любил. Любовь была огромная, много больше его самого.
На скамейке во дворе сиделось нормально. Берт ждал, когда наконец из подъезда выйдет Лиза, болтал ногами и смотрел на Цыпку.
— Чего пялишься? — спросила Цыпка. — Выйдет твоя сестра, выйдет. Вот, прямо с минуты на минуту.
Она зевнула во весь рот, продемонстрировав зубы и ярко-розовый зев. Берт завороженно следил за ней.
Со скрипом открылась подъездная дверь.
Лиза вышла и сощурилась от яркого света.
Да и в ней самой — ни одной темной краски.
Вся она белокожая, даже ресницы и волосы — блеклые, золотые. И еще она была маленькая, не то что Цыпка.
— Все, п****ц! — сказала она Цыпке. — Мама не берет брата. Говорит, воздух, и все дела.
— Вот свинство, — сказала Цыпка.
Лиза села на скамейку, сплела ноги, достала сиги и закурила.
— У тебя есть чипсы? — спросила Цыпка. — Есть хочу.
— Не отвлекайся, — наставительно сказала Лиза и повернулась к Берту. — Почему ты не в песочнице? Почему сидишь здесь?
Берт пожал плечами и поелозил попой.
— Я его тоже спрашивала, — сообщила Цыпка. — Молчит. Пойдем все равно на реку, а? Жара, тоска. Мелкого с собой возьмем.
Лиза подумала, выпустила тонкой струйкой дым, расплела и снова сплела ноги, потом решительно вскочила.
— Роберт, тебе игрушки брать? Будешь в песок играть?
Берт промолчал.
Цыпка пересела на скамейку. Большая, огромная. Села и стала следить за зеленой гусеницей, ползущей по спинке.
— Ладно, как хочешь… — вздохнула Лиза.
Она сбегала домой и вернулась с разбухшей полотняной сумкой, из которой свисал угол махровой простыни. Пластиковое ведерко, совочек и формочки спрятала в кусты сирени. Сирень не горела, отцвела, и теперь стояла неинтересная, куст и куст.
— В магазин надо зайти, — сказала Цыпка, и, раз! — ленивым движением раздавила гусеницу, брызнувшую во все стороны зеленым.
Пахнуло травой.
Берт глядел во все глаза, у него даже рот открылся.
Переживание быстрой и бессмысленной смерти накатило и прошло. «Значит, Цыпка может убивать», — эта новая мысль будоражила, захватила Берта.
В магазине Цыпка тут же сунула под мышку газировку, долго копалась в чипсах. Лиза нацелилась на бананы.
— Стой! — закричала Цыпка. — Не бери их!
— Почему? — удивилась Лиза. — Я так-то не себе беру, Робу.
— Ну, совсем зашибись! — глаза Цыпки расширились. — Ты чё, телик не смотришь?
В бананах антиматерия! Калий, сороковой изотоп!
Лиза посмотрела на желтую гроздь, понюхала.
— Вроде пахнут нормально… Ладно, куплю яблоки. Роб, ты будешь яблоки?
«Цыпка знает о бананах, Цыпка — гений», — думал Берт. Он силился понять ее слова. Бананы казались опасными, неизвестный калий проступал изнутри.
Когда вышли из магазина, Лиза передала Цыпке сумку, вздохнула и присела.
— Лезь давай!
Берт взгромоздился ей на плечи. Сверху мир казался еще страннее. Рядом вышагивала Цыпка.
— И насколько они опасны? — продолжила Лиза банановую тему. — Ты, кстати, не думала, может они врут всё?
— Может, — легко согласилась Цыпка, — там, говорили, неопасно. Но представь! В бананах — антиматерия. Физики даже термин специальный придумали — банановый эквивалент.
Они срезали через кусты и оказались в мертвой зоне. Сначала здесь попробовали строить дома, но почва плыла. Район не получился.
Жара давила на виски, плавила мышцы, выжимала пот.
На глыбе бетона застыла, но, увидев пришлецов, тут же дунула в ближайшую щель, оставив на память о себе облачко пыли, ящерица.
— Ну и пекло! — сказала Цыпка и передернула туда-сюда футболку. — Давай, сменю тебя?
— Оки.
Лиза хотела взять брата и передать подруге с плеч на плечи, но Берт воспротивился и, к собственному ужасу, закричал.
— Ты чё, меня ненавидишь, что ли? — удивилась Цыпка.
Берт верещал. Он любил Цыпку, и не мог позволить ей нести его как малыша. Лизке можно — она сестра.
— Упс, — Лиза повела плечами. — Ладно, близко уже.
Это была правда. Берег открылся, как только они перебрались через поваленную секцию старого бетонного забора. Полоска травы, узкий пляж, а дальше вода цвета полуденного выгоревшего неба.
Цыпка взмахнула простыней. Лиза ссадила брата и без всякого стеснения принялась переодеваться в купальник. Цыпка тоже стала раздеваться, вздыхая и аккуратно складывая каждую вещь вчетверо.
Берт сидел на теплом полотенце и рассматривал Цыпкину кожу. Две приметных веснушки на шее.
— Чего смотришь? — спросила Цыпка и захохотала.
На диком пляже было пусто. Ни загорающих, ни лоточников, предлагающих пиво, мороженое, вареную кукурузу. Шевелились лениво у берега острия осоки. В воздухе висели тут и там похожие на инопланетян стрекозы, и всё.
Лиза ринулась вперед и бесстрашно боднула головой реку. Цыпка шла осторожно. Потрогала воду ногой.
— Ууу! Холодно.
Лиза вынырнула.
— Не вода, молоко!
— Ледяное?
Пока они препирались, Берт поднялся и пошел к ним. Его не волновая река.
На той стороне дымили трубы заводов.
Кричали птицы. Парило. Из-за островка осоки вышел рыбак. Он шел, проваливаясь резиновыми сапогами в мутную жижу. Жижа чавкала.
— Эх, какие егозы! — сказал он, глядя на Берта.
Берт молчал.
— Ты у них за старшего?
Берт покачал головой.
Солнце на миг заслонило невесть откуда взявшимся облаком. Вдоль воды пронесся порыв ветра.
— Это неправильно, старик. Они же дамы, ты должен быть старшим. — Рыбак выбрался на берег, громадный, даже больше Цыпки. — Колени болят. Гроза идет. Ты бы сказал девицам, что уходить надо.
Он нагнулся, подобрал выбеленную веточку плавника и принялся счищать с сапогов ил.
…добраться до дома они не успели. Забились под шиферный козырек остановки.
Что она тут делала, какого транспорта ждала — не ясно. Теперь просто доживала свой век, перекосившись от старости и страха.
Цыпка таращилась на воду, как та подходит к щербатому бордюру. Как затекает ручейком. Как страшно отражаются в ней углистые молнии, разрывающие небо на двое.
Берт никогда не попадал в грозу. Он думал, что умрет, может быть от Цыпки, и ему было это правильно. Он подошел к ней, не глядя вставил ладошку в ее лапищу. И стал смотреть.
Приключения Гекльберри Финна
Яна спустилась, толкнула дверь и оказалась на улице. Ветер заметал небо белым сухим порохом и играл в гляделки.
Ох, ну и Новый год! Навалился мороз. Не тот радостный, веселый морозец, по которому и пройтись приятно, а старый, крепкий, проникающий в любую шубу и пробирающий до кости. Она отвернулась от ветра, разбудила огонек зажигалки, прикурила. А ведь так хорошо все начиналось!
Утром Яна проснулась «с настроением», не совсем с новогодним — не укладывалось в голове, что год, раз, и прошел, — но все же. Каждый год в этот день она с самого утра собиралась к родителям на большой семейный праздник. Всё главное было уже разложено по пакетикам еще с вечера. Это брату с невестой, это дяде, это маме с папой и, конечно, бабушке. Бабушке — книга, как может быть иначе? На этот раз роман А. С. (интересные какие инициалы!) Байетт «Обладать». Название дурацкое, книга чудная. Про филологов. Байетт сама филолог, как бабушка, и, как бабушка же, относится к себе и своему профессиональному цеху с иронией.
Наверно, «обладать» — немного не то, и не так звучит, как по-английски, но в русском языке нет этих обязаловок — «ту би».
Бабушка оценит.
Яна еще умывалась, когда позвонила Валя.
— Спасай! Я не смогу работать сегодня!
— Валя, ты? — сонно сказала Яна.
Получилось невнятно, она еще чистила зубы.
— Я заболела! Тридцать восемь и кашель.
Похоже, бронхит.
Яна прополоскала рот.
— А я не могу, сегодня же праздник!
— У тебя должок, — заявила Валя хитро и закашлялась. — Там ничего сложного. Я пришлю эсэмэской адрес.
«Выыы…вы…ау», — пела вьюга. Лезла под юбку, трепала, как собака, полы пуховика. Яна заскочила к родителям. Объяснила.
Вручила подарки.
Работать на пожилых — штука специфическая. Иногда компаньонка, иногда уборщица, иногда хрен знает кто. Контора частная, элитная. Платят хорошо.
Адрес клиента — почти рядом с родителями.
Яна подошла к шлагбауму, огляделась.
В будке охранника никого не было.
Она вздохнула и стала обходить по бровке, когда навстречу вылетел растрёпанный мужик, вытирая тряпкой масляные руки.
— Вы к кому? — спросил он испуганно.
— Назначено, — брякнула Яна не подумав.
— А-а-а, — мужик исчез.
На двери звонка не было, Яна потянула, и дверь отворилась.
— Вы к кому? — спросил еще один мужик, он стоял на стремянке и тупо смотрел на гирлянду. Гирлянда висела темная, мертвая.
— Назначено, — сказала Яна осторожно.
Мужик кивнул. И огоньки вдруг зажглись, замигали. Яна пошла дальше.
«Чур-чур-чур!»
Из двери в конце коридора выглянула девушка в белом поварском колпаке.
— Назначено? — понимающе спросила она. — Вам сюда. Налево. Он в кабинете.
Яна сняла пуховик, провела ладонью по волосам, переобулась. Повариха, или кто бы она ни была, помогла повесить вещи в шкаф.
— А вы хорошенькая, — девушка толкнула дверь и объявила:
— К вам пришли! Из конторы, — и обернулась, — проходи.
— Спасибо.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте-здравствуйте. А я вас уже заждался! — хозяин кабинета откинул книгу на стол, так что та проехала несколько сантиметров, и вскочил. Он был сух и очкаст, волос на голове не было совсем. — Я Юрий Борисович, а вы?
— Яна, — представилась Яна. — Я вместо Вали сегодня.
— Садитесь, Яна. Будете мне читать, а то я уже мучаюсь. Мучаюсь от книги — нонсенс!
Но такова жизнь!
Яна неловко опустилась в предложенное кресло. Рядом — маленький столик. На нем канапешки, салатики, бутылка шампанского в ведерке со льдом.
— Я, знаете, сова, да еще сова с капучино, — Юрий Борисович разлил шампанское по бокалам. — И не читать не могу, и зрение подводит совсем.
Яна замялась, подбирая слова.
— Не старайтесь. Тут нечему сочувствовать. Просто возраст. По себе помню, никогда не умел подобрать нужные слова и жутко стеснялся. И да, кстати, книжку сами выбирайте. Я их все почти наизусть знаю.
Яна пригубила шампанское, поставила бокал и пошла вдоль книжных полок. Возникла даже определенная гордость. До наизусть ей, конечно, далеко, но незнакомых названий почти не было.
— Я не стесняюсь. Просто пока шла, думала, погода такая, как будто в книгу Булгакова попала. Не в «Записки»… «Собачье сердце», скорее, или «Белая гвардия».
— Как же, помню, — улыбнулся хозяин и процитировал хорошо поставленным, но не актерским, не чтецким, а каким-то не совсем понятным голосом:
«Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга, — ждите, пока к вам придут».
За стеной пробили часы. Сразу следом взвыли, стартуя, фейерверки. «С-НО-ВЫМ-ГО-ДОМ!» — донеслись радостные, нестройные голоса. — УРА-А!
— Празднуют, черти, — улыбка Юрия Борисовича стала шире. — Намекают старику, что зря в кабинете затворничаю. Ну так как… книги, или уважим каприз молодежи?
— Книги, — ответила Яна без колебаний.
Подумалось, что Байетт Юрию Борисовичу понравилась бы. Но Байетт в этой библиотеке не было.
Они выпили еще шампанского, и Яна сняла с полки давно подмеченную книгу.
«Вы про меня ничего не знаете, если не читали книжки под названием «Приключения Тома Сойера», но это не беда…», — начала она.
Фоном, вперемешку с выстрелами хлопушек, смехом и визгом, до ее слуха доносились песни, придуманные когда-то на хлопковых плантациях Миссисипи.
Опубликовано в Вещь №2, 2023
