7 сентября я поздравил Сергея с днем рождения, и менее чем через неделю его не стало. В последнее время всё тяжелее переживать уход представителей своего поколения, потому что как будто примериваешь и на себя их преждевременный уход. Мы ведь все ещё довольно молоды, а поэты, в моём представлении, всегда без возраста.
Для меня уход Сергея – не просто уход ещё одного поэта, а потеря друга, собеседника и издателя моих книг.
Серёжа был синтетической художественной личностью. И поэт, и художник, и прозаик. И издатель альманаха «Белый ворон», учредитель и главное действующее лицо издательства «Евдокия». И, наверное, не только это.
Мы познакомились в 2015 году, когда я приехал в Екатеринбург на встречу именно с ним и на несколько выступлений. Встретил он меня в аэропорту отстранённо и настороженно, хотя и планировал издать мою новую книгу.
Он пригласил меня домой, где я попал в совершенно замечательную семью, связанную не только кровно, но и духовно, в какую-то совершенно замечательную команду под руководством Сергея.
Мне, человеку более эмоциональному, было сложно принять его чёткое, рациональное и порой резковатое отношение. Ведь процесс издания книги – это непростой и нервный процесс. Но Сергей был не только сверхпрофессиональным издателем и редактором, но и удивительно ответственным и порядочным во всём, что касалось совместной работы.
Наша первая совместная книга 2016 года – одна из моих самых дорогих. В ней иллюстрации Василия Бородина, которого Сергей всячески поддерживал. Он для всех старался сделать всё по максимуму. Кстати, и книгу Алексея Цветкова «Бестиарий» тоже первым издал Сергей. И старался он для него, как и для многих и до и после.
Прощались мы уже друзьями, он подарил мне свою картину и пару книг. Потом мы поддерживали отношения в Сети и в частной переписке.
В 2023 году мы сделали с ним ещё одну книгу. На мой взгляд, необычную и талантливую по дизайну и графике. И это опять же было сотворчество моё, его, его соратницы жены Марии Огарковой и дочери Евдокии.
Когда я периодически звонил Сергею, и он не отвечал, ссылаясь на то, что был в саду, я реально и представлял его в саду, где он любовно возделывет деревья или кусты, как новые книги и картины. Только потом, далеко не сразу, когда спросил, оказалось, что сад – это загородная дача.
Думаю, что его уход, для меня лично, – это потеря не только друга, но и того, с кем я мог поделиться своим внутренним литературно-поэтическим миром.
И когда 14 сентября стало известно, что Серёжа ушёл, я ужаснулся. Позвонил Маше, ещё не до конца веря, и она попросила помянуть его.
Серёжа, я выпил за тебя точно так же, как мы поднимали бокал, когда были вместе на твоей кухне в Екатеринбурге.
Вечная память, дорогой друг.
Я буду помнить.
ЛЮДИ НА ХОЛМЕ
В пустом и чёрном звёздном кинозале
кресты, кресты – пейзаж не для меня.
Нет у холма вершины, мне сказали,
но есть предел, и он влечёт, маня.
Кричали люди в вышине истошно,
и солнце пятилось, аэростат парил.
И шёл наверх (спускался вниз, возможно)
с мечом в руке архангел Михаил.
* * *
Вышел мир из тьмы, в неё вернётся,
снов смола стекает – кап и кап,
город в Небесах – на дне колодца,
Иерусалима звёздный крап.
Жизнь – к концу? Да разве это горе!
Были, будут – завтра и вчера –
стайка райских пташек на заборе,
лапка вербы, солнце, детвора.
Жолкнет чай, горчит на дне стакана,
тает грязный снег, идут дожди.
Час успения настанет – поздно ль, рано.
Жизнь – живи, конца её не жди!
* * *
Мы снова спустились к подножью Горы,
очки поправляя, хотим рассмотреть,
как там, на вершине, из чёрной норы
усталые души стремятся взлететь.
Прозрачная бледность, отцеженный свет,
стерильные чувства, могильный покой,
безвольные куклы ползут на обед,
приветствуя выживших вялой рукой.
Мир мнимонадёжен, как шёпот в горах,
и тают обломки гранита в руке,
под снежные тучи гони, вертопрах,
ещё поворот – и сорвёшься в пике.
Зачем же так манит, влечёт круговерть,
где время протухло, как в луже вода,
зачем мягким знаком кончается «смерть»,
ненужной уступкой всему и всегда?
* * *
Придя к незримому пределу,
где ночь прозрачна, словно лёд,
душа уже не жмётся к телу
и свой планирует отлёт.
Спешит забыть про говор меди,
гнёт превосходных степеней,
так пропадает всё на свете
в обманном трепете теней.
Растерянная в первом шаге
дрожит в небесной наготе,
и кто же ей придаст отваги
взлететь в непрочной пустоте?
Я – остаюсь, переселяться
мне не дано: тяжёл и груб.
Но, верю, помогу подняться
безмолвным шевеленьем губ.
* * *
«Я исчезаю, исчезаю!» –
произнесёшь и выйдешь вон.
«Сезам, откройся!» – дверца к Раю
не закрывалась испокон.
Как? Неужели? Разве? Что ли?
Кто краткий вымерил предел? –
и отзвуком утихшей боли
твой дух отпущенный взлетел…
Синеет воздух в дробном звоне,
в коловращении сует,
сведён с высот, в тумане тонет
двойник, близнец, сходя на нет.
* * *
Ах, этот Касторп, юноша счастливый –
две палки, лыжи, солнечный загар –
его несёт! А я – лежу, ленивый,
ещё живой, и вроде бы не стар.
Плевательница, градусник под мышкой,
разверзлась в ночь Волшебная гора,
пропал запал, не улететь мальчишкой
за холм, что был тобою взят вчера.
Трубит рожок, сигналит: буря скоро!
Надень семь шуб и свитер шерстяной!
В молчание могильного простора,
на правый бок, к опасности спиной!
Так сэкономишь лишний вдох и выдох
и не заметишь: тихо, не спеша
наступит смерть и подмигнёт – «На выход!» –
татарским глазом Клавдии Шоша.
* * *
Снился мне сон на Север,
снился мне сон на Юг,
снился мне сон как дерев… –
хуже –
стеклянный круг.
Меридиану снится
изредка вертикаль –
высунуться, разбиться
вдребезги, в кварц, хрусталь.
Опубликовано в Литературный Иерусалим №39
