***
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сияньи голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чём?
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Тёмный дуб склонялся и шумел.
(М.Ю. Лермонтов)
***
Мелодия становится цветком,
Он распускается и осыпается,
Он делается ветром и песком,
Летящим на огонь весенним мотыльком,
Ветвями ивы в воду опускается…
Проходит тысяча мгновенных лет
И перевоплощается мелодия
В тяжелый взгляд, в сиянье эполет,
В рейтузы, в ментик, в “Ваше благородие”
В корнета гвардии — о, почему бы нет?..
Туман… Тамань… Пустыня внемлет Богу.
— Как далеко до завтрашнего дня!..
И Лермонтов один выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня.
(Г.В. Иванов)
М. Ю. Л.
Когда ты прапорщик идёшь через станицу
и звезды синие тобой болят и плачут,
ты сжатым в человеческую плоть себя не видишь,
но хаты белые стоят и в чёрносинем воздухе мерцает паутина
Она, идущая от звёзд, блестит на козырьке фуражки
она к тебе течёт как трещины в стекле к отверстью пули
иль если бы гамак в котором длится тяжесть
колеблемого красным пульсом тела
продлился тросами до неба и планет
И тихо воздух в сапогах гремит и дышит
и кошкой новизна шмыгнула в небо
и воздух словно порох неказист
и в дальнобойный ствол заряжен
багровым и заплаканным лучом
Так человек родится и рождает в небе звёзды
из пуговиц, мундира и волос, и камня под ногой
из мыслей прежде — мысль звезде, что кровь
оленю или ласточке что вдох.
И нет ни неба и ни человека и ни прапорщика
но умная звёзднолюдская паутина и не разобрать
где волос где лучи где Марс где эполет
как будто всё — один разновеликий свет
и даже тот петух, что безголовый мчится
и даже конь — лучей коробкой мнится
в них ангел заряжён, тот что на землю нёс
эти ремни и пуговицы и пистолет
и говорил не нужно это а вернее пел
о хрустале пруда, где белая русалка на Луну
глядит и молвит мирозданью слово с красной буквой
и буква красная в вашей груди стучит —
и бык, и человек, и дева над младенцем.
Но это лишь бессмертия начало —
и офицер с звездой и пистолетом,
и сеть живая с трепетным волком.
О наши мысли! Звёздные расчёски!
О мускул, трогающий как дорогу небо!
Глаза могил и разум океанов
и ореол червей, и ритм сердечный рощ —
вот наших мёртвых жизнь, и встав однажды
они собой незавершённый мир вселенной
как роды новой жизнью завершат.
И вот вживую
над прапорщиком этой ночью как платки
они лучом и плещут и сияют.
(А. Тавров)
В детстве во время поездок в троллейбусе и трамвае я любил вставать у заднего окна и смотреть, как отдаляется точка отправления, как расширяется пейзаж. Как — до первого поворота — не меняется практически ничего. То, что возникало на периферии взгляда и по началу не обращало на себя внимание, передвигалось со временем всё ближе к центру, хотя сам центр оставался неизменным.
Всё больше мне это напоминает то, как с течением времени и события жизни, от которых мы отдаляемся, притягивают к себе то, что было на периферии — детали, фразы, жесты… Само ядро события не меняется, но при свете приблизившихся деталей может слегка изменить свой оттенок.
Порой один небольшой текст, кажущийся очень яркой, но всё-таки точкой (звездой), вырастает со временем в целый космос.
Пожалуй, в русскоязычной поэзии нет такого текста, который бы демонстрировал это лучше, чем «Выхожу один я на дорогу…». Разговор двух звезд, ночной пейзаж и меланхоличное размышление о жизни и смерти расширяется уже почти два века через стихи других поэтов.
И первое, что попадает в расширяющийся пейзаж исходного стихотворения — это сам говорящий:
«И Лермонтов один выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня»
(«Мелодия становится цветком…» Георгий Иванов)
«Когда ты прапорщик идёшь через станицу»
(«М.Ю.Л.» Андрей Тавров)
Не мысли автора, а сам автор. На что прямо указывает в своем тексте Андрей Тавров («ты сжатым в человеческую плоть себя не видишь…») и называет стихотворение инициалами поэта.
И действительно, само это стихотворение для нас — словно портрет самого Лермонтова, хотя и говорит он о себе немного. Если мы начнём представлять себе две звезды, говорящие друг с другом, и блестящий кремнистый путь, мы обязательно представим и того, кто это увидел.
Интересная разница между стихотворениями Георгия Иванова и Андрея Таврова заключается в том, что, если у Таврова Лермонтов — это начальная точка для того, чтобы развернуть пейзаж в пространстве, то у Иванова — он является конечной (нет, промежуточной) точкой пейзажа, развернутого во времени. Ср.:
«но хаты белые стоят и в чёрно-синем воздухе мерцает паутина
Она, идущая от звёзд, блестит на козырьке фуражки
она к тебе течёт как трещины в стекле к отверстью пули
иль если бы гамак в котором длится тяжесть
колеблемого красным пульсом тела
продлился тросами до неба и планет…»
(А. Тавров)
«Проходит тысяча мгновенных лет
И перевоплощается мелодия
В тяжелый взгляд, в сиянье эполет,
В рейтузы, в ментик, в “Ваше благородие”…»
(Г. Иванов)
Паутина Таврова конечна, и её для «новой жизни» должны завершить мертвые:
«Глаза могил и разум океанов
и ореол червей, и ритм сердечный рощ —
вот наших мёртвых жизнь, и встав однажды
они собой незавершённый мир вселенной
как роды новой жизнью завершат».
И здесь пейзаж закругляется вновь на самом Лермонтове:
«Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь».
«Навеки», по замыслу Таврова, не равно «навсегда». Но, действительно, зачем же ещё «жизни силы» уже после смерти? Тавров даёт свою разгадку к стихотворению Лермонтова, становится понятно, каким образом связаны начало и конец, которые на первый взгляд могут показаться далекими друг от друга. «Умная звёздно-людская паутина» должна завершится бессмертием мертвых для новой жизни. Какой новой? Без смерти и без времени: «Но это лишь бессмертия начало…».
У Георгия Иванова, кажется, конечной точки нет. Нет Новой жизни, но есть жизнь вечная. Пройдет тысяча мгновенных лет, потом еще тысяча, мелодия перевоплотится, Лермонтов напишет стихотворение, а потом и сам Иванов напишет стихотворение. Тысяча лет пройдет мгновенно, но «как далеко до завтрашнего дня». И это тоже своего рода разгадка. Когда Лермонтов пишет великое стихотворение, в этот момент он гораздо ближе к своим будущим последователям, которые напишут стихи о нём, чем к завтрашнему дню. Он безмерно близок к себе вечно спящему «не тем холодным сном могилы», а сном, вдохновляющим других поэтов. И безмерно далёк от быта завтрашнего дня.
Опубликовано в Противоречие №8, 2024