Инна Домрачева. Лёгкие

Сборник стихотворений / Инна Домрачева.

Серия «Срез». Книга первая. Книжные серии товарищества поэтов «Сибирский тракт».

Давно замечено, что стихи похожи на человека, их написавшего, и удивительным образом сохраняют свойства характера поэта, особенности его голоса, что они не только являются лирическим воплощением поэтического мировоззрения, но иногда отделяются от автора и начинают жить своей собственной жизнью. Всё это можно сказать и о стихах Инны Домрачевой, которые объединены в дебютную книгу «Лёгкие», за исключением того, что собственная жизнь у них ещё впереди.
И начнётся она как раз с выходом этой книги. А пока перед нами открывается достаточно яркий и непростой мир поэта, в котором толчком к поэтическому высказыванию становится и мимолётное переживание, и многолетняя боль, и «больной кошмар». Здесь поэт именно на себя берёт ответственность за тех, кого успел приручить, за обсчитывающих продавщиц и «покупающих восемь гвоздик», за всех нас, плохих и хороших, — и стоит «от жалости и боли онемев».
Приглашая читателя в свой мир, Инна Домрачева начинает без всякой раскачки, с места в карьер, и сразу даёт понять, что разговор будет прямой, без заигрываний и экивоков, глаза в глаза, что называется, «по чесноку».
С самых первых строк метафизические лёгкие лирической героини начинают интенсивно очищать воздух, насыщенный отчуждённостью и непониманием, где бы героиня ни находилась — «на границе ли мёртвого пространства», «между воздухом и кровью» или даже «в зоне повышенной прозрачности»:

От простого касания рук
Без обиды, стыда и смятенья
Расправляется лёгкое вдруг,
Как впервые тогда, при рожденье.

«От простого касания рук», а ещё от простого касания слов, когда «вдыхаешь кислород, а выдыхаешь слово». И с каждым таким вдохом-выдохом лёгкие расправляются всё сильней и сильней.

Я отбираю лучшие слова,
Пакую, оборачиваю плёнкой,
Чтоб каждая история жива
Осталась, и не выцветшей, и звонкой.

Именно так. Сохранить в себе жизнь, оставить её и яркой, и звонкой «среди больших, как яблоки, планет». Действия, поступки, чувства. Пристальный взгляд на внешний мир и одновременно решительный взгляд в мир внутренний. Может быть, именно поэтому эти два мира получаются у неё настолько выпуклыми, что узнаются даже с закрытыми глазами, на ощупь:

Почти не говорящий человек,
Откуда знаешь слово утешенья?
Молчаньем эти улицы и снег
Сохранены в высоком разрешеньи.

Зима ресниц касается едва,
Из детского незлого интереса,
Но примерзают к языку слова
С высоким содержанием железа.

Человек, именно он находится у Домрачевой в центре мира.
Будь то сама лирическая героиня, её подруга Ирская или же салабон Николка. Да кто угодно. Наташенька, Иришка, Костька, Логовенко — всё это абсолютно реальные люди и все они любовно названы. А как же по-другому?! Ведь нельзя жалеть и любить человека без имени:

У собаки боли, у кошки,
Чёрной жёлчью броди в крови,
У Егорушки, у Антошки,
У Андрюшеньки — заживи.
……………………………..
Режьте горло, стальные нити,
В тополиной густой пыли,
Никогда не боли у Мити,
У меня — боли.

И болит, и будет болеть всю жизнь. Иначе — никак.
А ещё отец. Может быть, самая большая боль, такая, о которой Инна Домрачева пишет не только с ошеломительной прямотой, но и с какой-то нечеловеческой нежностью, «тепло, смущённо, неопровержимо». Первые два стихотворения, посвящённые ему, написаны верлибром, и кажется, что поэт выбирает такой путь намеренно, как самый короткий и прямой, ведущий в своё прошлое. Но через некоторое время она возвращается к этой теме, чтобы уже зарифмовать:

Ты ещё молода, деловита и даже красива,
И остриженный мальчик восторженно смотрит на мать,
Я тебя обнимаю на той стороне объектива,
Это папа безногий меня научил обнимать.

И здесь уже не отец, а папа — ещё теплей и ещё неопровержимей. Тот человек, который не только дал жизнь, но и научил обнимать. Тот человек, который носил её ребёнком на руках, а теперь она несёт его точно так же, кутая урну в ветровку.
Он для неё и отец, и сын. Всё закольцевалось. Выход там, где вход. И предчувствие того, что «я этот мир тебе пересказать в подробностях и красках не успею», сменяется «чувством, что неправильно живёшь», но жить надо, а как же иначе:

Сними решётку, ржавчину страви.
Не чувствуешь, но держишь прямо спину.
Не хочешь жить? Не надо, не живи.
Но встань, пойди погладь рубашку сыну.

Вот так, через не могу. Потому что так научили, и по-другому ты уже не можешь. Потому что «по-прежнему мир прекрасен» и у тебя, как «у снежинки три пары распахнутых рук — для винта, для креста, для объятья».

Станислав Ливинский