Игорь Фролов. ОХОТА НА ЛЬВОВ (продолжение)

Главы из романа. Продолжение.  Начало в № 2, 2021

Дневник будущего писателя

Чтобы продолжить, ничего не сочиняя, нужно обратиться к единственному, оставшемуся с того времени, правдивому источнику.
Тетрадь эту я купил в одном из книжных магазинов Бухары – увидев толстый белый обрез ее страниц, вдруг понял, что просто обязан ее приобрести сейчас, чтобы там, за речкой, начать заполнять ее страницы, записывая день за днем все, что будет происходить со мной. В тетради должен был остаться подробный отпечаток войны, который, когда я вернусь (если вернусь – стучим три раза), нужно будет раскрасить, прорезать сюжетные ходы, – и роман готов, останется только разослать его по редакциям, которые тут же начнут борьбу между собой за право первой публикации «Тихого Дона» современности. Там дуют ветры перемен, но нет еще правдивого романа про эту войну. Воображение мое, разогнавшись, влетало на горку и замирало, услышав телефонный звонок, – я поднимал трубку, и знакомый, слегка картавый голос говорил: «Здравствуйте, меня зовут Григорий Бакланов, хочу предложить вам опубликовать ваш роман в журнале «Знамя» с последующим изданием книги максимальным тиражом…» После разговора с Баклановым воображение мое плавно съезжало с горки в заснеженное Переделкино, в мою дачу рядом с дачами Вознесенского и Ахмадулиной, – там было все бело от снега, я сидел за столом у окна, за моей спиной теснились от пола до потолка книги, и я писал что-то большое и умное, совсем не про войну – она была только входным билетом в большую литературу, а, когда у билета оторван «контроль», этот пропуск можно выбросить в урну. «Все-таки, война не тема для великой книги, – думал я, – это просто мордобой в большом масштабе». Хотелось же чего-то огромного, но сплетенного из тончайших нитей чувств и разума, что-то похожее (но на порядок совершеннее) на книги Гессе, Маркеса, Кортасара, Боргена, Музиля вместе взятые, – они уже давно были пережжены в тигле моего подсознания, оставалось только выпустить драгоценный пар в колбу сюжета. Война такой колбой служить не могла. Сто лет одиночества одинокого волка, маленького лорда, человека без свойств требовали уединенности как автора, так и героя. С местом уединения автора все решалось просто – Переделкино, зима, нелюдимость молодого писателя – говорят, был контужен (хорошо бы шрам на щеке – не очень большой, но и не маленький – ровно из тех, что украшают мужчину). Что касается темы, то она была пока не до конца ясна. Тема проходила где-то по горам на горизонте сознания, проходила величественно и страшно, как тот гигантский конь с гигантским всадником без головы, в которого стрелял старый Зеб Стамп. И сам нелюдимый писатель со шрамом на щеке, пишущий за столом у окна, был в центре этой темы, потому что писал нечто такое, что исчерпывало смысл жизни этого писателя – и мира вообще. А когда темнело, писатель зажигал керосиновую лампу и продолжал писать теперь наедине с ночью, иногда поднимая лицо и глядя в незадернутое окно на своего двойника, глядящего на него из темноты. Представляя себе эту картинку и слыша музыкальную тему «Всадника без головы», я покрывался мурашками…
Но, чтобы картинка воплотилась в реальность, нужно записать войну. Нужно просто вести дневник, для чего и была куплена черная тетрадь. И я начал его вести.
На первой странице синей шариковой ручкой были нарисованы островерхие, похожие на шатры горы и два вертолета, судя по овалам несущих винтов, вошедшие в разворот. В небе над вертолетами висело слово «Сабзавар». Вторая страница оставалась чиста, третья начиналась с записи:

13 декабря

Не хотел начинать записи в предбаннике войны, но придется. Может оказаться, что эта запись станет первой и последней (не крайней) записью в моих военных записках. Мы уже три недели проходим горно-пустынную подготовку в специальном вертолетном полку под Бухарой. Машины здесь – Ми-8 МТ (модернизированные транспортные) – просто звери в сравнении с нашими амурскими «тэшками», они не хотят садиться даже на малом газу. Летаем на «пределе» над пустыней, садимся на барханы и меж барханами, крутим между этими волнами песка слалом, учимся использовать складки местности, красться, не всплывая винтами над песчаными гребнями, рискуя цапнуть висящими лапами землю (вернее, все тот же песок). Поднимаемся в горы, напоминающие на восходе и закате куски рубленого мороженого мяса, днем же искрящиеся снежными вершинами, как сахарные головы. Садимся на заснеженные площадки между вершинами, мостимся одним левым колесом на пятачки скальных выступов (я открываю дверь и прыгаю на вылизанный ветром льдистый камень, показывая возможность высадки десанта, и главная трудность в этом мероприятии – вернуться обратно, бросившись грудью на пол в проем двери, который плавает перед тобой на высоте твоего лица, потому что амортстойки шасси почти не обжаты, вертолет висит, только касаясь колесом площадки, а под днищем его, под обрезом двери, – пропасть, в которую нужно стараться не смотреть. Конечно, я выпрыгиваю, стянутый поверх куртки страховочным поясом с удлиненным тросиком, – на тот случай, когда я прыгну назад, а вертолет качнет порывом ветра, который в горах налетает внезапно, и мне придется промахнуться, и я лягу грудью не на родной рифленый пол, а на восходящий из пропасти поток, который поднимает орлов, но откажется поднимать меня, – тут-то и пригодится стальной тросик, на котором я и повисну со сдавленным криком…
В который раз покрывшись мурашками при этом воспоминании, думаю: хорошо, есть что вспомнить. Кажется, теперь вспоминать будет нечего.
Но – к делу. Сегодня суббота, вечер. Был звонкий солнечный день – настоящая золотая осень (середина декабря в Узбекистане), в прозрачном прохладном воздухе раздавались тугие удары по мячу, крики, свист, смех – на плацу перед казармами экипажи «восьмерок» и «двадцатьчетверок» играли в футбол. Отыграв первый тайм в воротах, я сменился – желающих было много – и пошел бродить по военному городку, по его дорожкам, как по осенним аллеям, задирая голову, подставляя лицо голубому небу и еще греющему солнцу, блаженно прикрывая глаза и слушая где-то в детской памяти потрескивающее шипение пластинки и глуховатый голос: «Листья осенние медленно падают в нашем старом, забытом саду». Прошел мимо столовой, миновал несколько стендов, на которых солдаты маршировали, высоко поднимая ноги, отдавали честь, поворачивались через левое плечо, подошел к крыльцу штаба и, уже оставляя дверь за спиной, услышал разговор двух выходящих на крыльцо. «Ну, ты понял, – сказал голос командира эскадрильи, – приказ доведен, отправляй всех по своим частям…» Я замедлил шаг, даже остановился, делая вид, что копаюсь в карманах в поисках сигарет. Неужели отбой? Тут голос начальника штаба сокрушенно сказал: «Так их у нас целых девять человек – шесть борттехников и трое в ТЭЧи: кем я такую дыру заткну?» Голос командира отвечал: «Не впервой. Делай запрос на одиночные замены по округу – в министерстве обороны решили больше двухгодичников на войну не посылать, что я могу сделать?»
Я достал, наконец, сигареты, закурил – руки мои тряслись – и пошел быстрым шагом по дорожке, чтобы свернуть на первом же углу и вернуться к плацу, где все наши, еще ничего не подозревая, бегали, разрумянившись, за мячом.
Впрочем, бегали не все. На крыльце нашей казармы сидел на лавочке Дервиш. Он читал купленную в книжном магазине Бухары книгу про гражданскую войну в Средней Азии.
– Готовишься? – сказал я, подходя. – Вся твоя подготовка коту под хвост. Нас выгоняют домой!
– Кого – нас? – спросил Дервиш, поднимая голову. – Нас с тобой или всю эскадрилью?
– Всех двухгодичников, – сказал я и передал подслушанный разговор комэски с начштаба.
– Ну, значит, не судьба, – сказал Дервиш и снова уткнулся в книгу.
Возмущаться я не стал: я хорошо знал Дервиша. Я дождался окончания игры – мы выиграли у «крокодилов» – и, отловив в толпе командира моего экипажа, взволнованно изложил ему суть дела.
– Извини, брат, – развел он руками. – Если это спустили сверху, тут даже комэска ничего не может исправить. Ну, пойдем, для очистки совести, сходим к начштаба…
Начштаба сказал, что, если бы все зависело от него, он бы нас оставил, борттехников не хватает, но от него не зависит ни-че-го. Резоны у командования, видимо, следующие: скоро вывод, решили, незачем рисковать жизнями гражданских, по сути, молодых специалистов. «В стране – перестройка и ускорение, а если вас перебьют, кто будет ускоряться? – улыбнулся он. – К тому же, у вас увольнение в запас летом, придется искать вам замену посреди срока всего состава эскадрильи, ждать, вводить в строй, а там уже и общая замена. Так что радуйтесь, что не попали на войну, возвращайтесь в свои части, дослуживайте спокойно и – на свободу с чистой совестью!»
Я начал свыкаться с мыслью, что вернусь домой без подвига, без славы. Там, конечно, можно будет врать, что был в приграничной зоне, месяц выполнял задания по переброске на территорию Афганистана разведывательных и диверсионных групп из Союза, которые по окончании их работы забирал обратно. Идея показалась мне интересной – летают же с аэродрома в Марах бомбардировщики бомбить духовские базы, почему бы не создать на границе вертолетный отряд просачивания, нацеленный, к примеру, на уничтожение караванов с наркотиками, проникающими в нашу Среднюю Азию. В принципе, можно и роман написать: пустыни и горы я уже повидал, на полигоне пострелял, побомбил. Жить герои-летчики будут вот здесь, вечерами сидеть в кафе и ресторанах Бухары, главный герой влюбится в узбечку, она окажется связная контрабандистов, а там, за речкой, он спасет девушку-пуштунку, она влюбится в него, он попадет в плен к афганским контрабандистам, она поможет ему бежать и погибнет сама. А когда главный герой вернется, он накажет узбечку, ох как накажет!
Этот замысел поднял мой упавший было дух. Теперь, пока не прибудет замена и нас не отправят обратно в часть, буду записывать то, что происходит здесь, – полеты, пейзаж, люди, – делать подмалевок для будущего романа, который потом пропишу сюжетно. Прописывать буду уже в своей части, где мне еще год дослуживать, и, когда уволюсь в запас, роман будет готов!

20 декабря

Нас все-таки взяли! «Благодарите армейский бардак, – сказал нам начштаба. – Но в связи с тем же бардаком не гарантирую, что через неделю-месяц к вам пришлют замену. Или не пришлют. Так что воюйте спокойно…»
После обеда наш командир собрал свою пару и повел нас в баню. Обыкновенная городская баня, никакой восточной экзотики: скользкие каменные скамьи, шайки оцинкованного железа, облезлые веники, мокрый пар, поддаваемый откручиванием вентиля на трубе. Каждые пять минут один из нашей шестерки по очереди выходит в предбанник, чтобы проверить, не выносят ли нашу одежду. В зоне воровского внимания – наши куртки. У одних – демисезонки, синие, как небо, с цигейковым воротником, с силовыми замками, нагрудными карманами (левый – кобура со шнурком для пистолета), на стеганом ватине, с непромокаемой прокладкой, с золотыми буквами на левом рукаве «ВВС СССР» (Дервиш свое золото с рукава соскоблил, ему почему-то было в лом выглядеть летчиком, или же он считал, что куртка и без надписи громко заявляет о его принадлежности). У других – шевретки – традиционные кожанки советских летчиков, того же фасона, что и демисезонки, только воротник вельветовый съемный, под шевретовой кожей шоколадного цвета – теплая съемная подкладка; эту куртку я и сейчас считаю лучшим осенне-весенним прикидом для мужчин, тогда как капитан Артемьев называл ее «одежонкой для форсажа» – только пофорсить, поскольку в демисезоны в ней жарко, зимой холодно, и все ее предназначение – не дать хозяину быстро сгореть при пожаре в кабине…
Вышли из бани в холодеющий закат, стояли, распаренные. В банном киоске узбек в белом, не первой свежести фартуке, держась за деревянную ручку пивного крана, отказал нам в пиве.
– Что, здесь тоже, как у нас в гарнизоне, в офицерской форме спиртное не продают? – спросил   Грозный.
– Да клали они на твою форму, – усмехнулся Тарантелло. – Сразу видно: душара. Наверняка родня у него за речкой.
– Пойдем в наше кафе, – сказал командир, – там нам всегда рады.

Кафе было недалеко от нашей части, мы там бывали каждый субботний вечер. Здесь у нас был свой столик в углу возле изразцовой стенки, за которой топилась печь, и холодными вечерами было приятно сидеть у дышащей теплом восточной глазури с переплетением сказочных птиц в сказочных цветах. Хозяином был узбек средних лет, он всегда выходил к нам навстречу, обнимался с командиром и провожал нас к столу. Через несколько минут на столе уже дымился бухарский шашлык, румянился свежий лаваш, стояли пиалы с мантами в горячем бульоне, на блюде краснела гора нарезанных посоленных-поперченных помидоров с зеленью, и среди этого изобилия возвышались две запотевшие бутылки водки «Пшеничная» и две тепло поблескивающие бутылки армянского коньяка. И отдельно тетенька приносила фарфоровый чайник и чашку с блюдцем – в чайнике настаивался зеленый чай для единственного непьющего в нашей компании.
Так было и сегодня. Мы пришли с вечернего бесснежного морозца, разделись и расселись вокруг стола, наслаждаясь волной тепла, запахов, предчувствием первой рюмки
– Ну что, орлы, – сказал командир, разливая, – наша крайняя поляна на родине. Не буду вас пугать предстоящей работой. Нормальная военная работа. Если будем выполнять ее руками и с головой, все вернемся в том же здравии, а то и здоровее: водки и ее более вредных разновидностей там поменьше, чем здесь, риска погибнуть в кабацкой драке точно меньше. На своем опыте могу вас уверить: время пролетит быстрее любого летательного аппарата, и будем здесь же пить водку, возвращаясь домой. Глазом не успеете моргнуть…

22 декабря

Прилетели на Ил-76 из Ташкента в Сабзавар. Несмотря на самое дно года – зимнее солнцестояние, солнце здесь совсем не старое, наоборот, греет, как у нас в день весеннего равноденствия. Что же будет летом?

25 декабря

Писать некогда – летаю уже три дня. Осенью здесь появились «стингеры», поэтому забираемся до 6000 (у кого мощей хватает) и бороздим там почти в безвоздушном пространстве, постоянно засыпая от нехватки воздуха. Инженер обещает поставить кислородное оборудование, летчики не хотят, говорят, где-то в кислородный баллон попала пуля, взрыв был посильнее, чем при попадании того же «стингера». Все хотят упасть на предел: там и дышать есть чем, и повеселее будет. А пока от посадок в стиле «кленовый лист» – просто падаем, крутясь по спирали, – болит голова. Хорошо еще, при моей искривленной носовой перегородке не распирает лобные пазухи, говорят, это непереносимо.
Сабзавар – городишко древний. Он уже был древним, когда здесь в свою Индию проходил Александр Македонский. Имя городка переводится как «владеющий зеленью», но, наверное, зелень эту вытоптали и съели лошади и козы Александрова войска. Во всяком случае, всю зелень, которую я здесь видел, составляют несколько сосен в расположении госпиталя – над ним мы проходим на первых витках набора высоты. Чем выше поднимаемся, тем хуже видимость, несмотря на безоблачное небо. Рыжая земля тонет в рыжей дымке – пылевая взвесь поднимается потоками нагретого воздуха до высот, где эти потоки, остывая, теряют свою подъемную силу. Мы на своих эшелонах в 5–6 тысяч точно дышим пусть и разреженным, но чистым воздухом – здесь так холодно, что на четырех тысячах я уже включаю печку, а противообледенительную систему – и того раньше.

1 января

…А никакого Нового года и не было. В полночь я тарахтел на привычных уже шести километрах – а ночью ниже и не получится – тут даже среди пустыни может выситься горный кряж, не говоря уже о горных грядах к северу и к востоку от Сабзавара. Особенность местных ночных полетов – невероятная звездность верхней полусферы и абсолютная чернота нижней, здесь нет электричества, и только две-три красные искорки костров, мерцающие внизу, свидетельствуют, что под нами – твердая поверхность, а не бездна второй – беззвездной – половины Вселенной. Этой ночью мы летали на заставу в горах за желтушным солдатом. Садились на площадку с горящими в лунках кострами – их видно только сверху. Потом летели назад под млечным сиянием, над черной землей, приборные доски тускло светились красным проявочным светом. На такой высоте и в такой темноте не было смысла сидеть за пулеметом, и я устроился на откидном сиденье в проеме двери. Едва задремал, как в дверь постучали. Это был доктор. Он сказал, что по его командирским только что наступил Новый год, и за это не грех выпить, – он протянул командиру маленькую металлическую фляжку. Командир взял, понюхал, сказал: «Будем считать, что выпил, а свободные от вахты могут сделать по глотку, все равно ни тот, ни другой сейчас мне не помощники». Мы с правым сделали по глотку разбавленного спирта. Доктор тоже глотнул, предварив глоток тостом, чтобы следующий Новый год все встречали дома живые-здоровые. Впереди, на горизонте, под созвездием Овна, молочно засветилась туманность нашей взлетно-посадочной полосы.

20 января

По-прежнему ничего не происходит. С утра возили почту – мешки с письмами увезли на границу, оттуда доставили мешки с письмами из дома. Конечно, не все пользуются нашими услугами воздушных почтальонов. Есть другой путь – отдавать письма отпускникам и заменившимся, чтобы они бросили их в почтовые ящики Ташкента, Термеза, Кушки, – и родным эти письма придут со штемпелем обыкновенной, а не тревожной полевой почты. Так делаю и я – пусть мама думает, что мы служим рядом с войной, но войны не касаемся.

22 января

Прошел месяц, а я еще не описал обстановку. Хотя, наверное, эта неторопливость закономерна. Чтобы осмотреться и пообвыкнуться к новым условиям, нужно время. Месяца вполне хватило, чтобы привыкнуть к точке нашего, как говорится, стояния. Точка эта представляет собой выпиленный в невысоком ровном горном плато двумя речками остроугольный, похожий на утюг кусок скалы. Издревле он был облюбован людьми, которые и поставили здесь крепость – прямоугольник примерно 1 на 2 км из высоких (5 м) глинобитных стен с угловыми башнями (усеченные конусы) и четырьмя воротами, выходящими на четыре стороны света. Северные ворота называются Гератскими, восточные – Мешхедскими, южные – Кандагарскими, западные – Джелалабадскими. Крепость сейчас заброшена, город разлегся своими глинобитными кварталами внизу, на двух берегах речки, и это понятно: на плато, где древние построили крепость, было безопаснее, но не было воды. А вот мы, исходя из соображений той же безопасности, обосновали свою базу на плато, пробурив несколько артезианских скважин и обеспечив тем самым себя чистой холодной водой в больших объемах, – можем позволить себе ежедневно менять воду в большом бассейне у бани, мыть не только жилые помещения, но и технику. Сверху плато с острым носом и с бетонной взлетно-посадочной полосой сильно смахивает на огромный авианесущий и одновременно десантный корабль. Слева от полосы (если смотреть на север, куда направлен нос нашего корабля) располагаются стоянки вертолетов и самолетов. Наша отдельная вертолетная эскадрилья состоит из двенадцати Ми-8, двенадцати Ми-24 и двух откомандированных к нам неизвестно откуда Ми-6. Самолетный парк разношерстней – здесь есть представители всех родов и видов: разведчики, истребители, истребители-бомбардировщики, перехватчики, штурмовики – нет только больших транспортников, но они каждый день садятся на нашу ВПП и взлетают с нее. Полоса для нас такая же градообразующая жизнеобразующая смыслообразующая сущность, как река для аборигенов, – мы лепимся вокруг нее, как сабзаварцы возле журчащей по камням воды. У нас такие же, по линейке расчерченные улочки, только вместо глинобитных маленьких крепостей с высокими дувалами, выпуклыми и плоскими крышами – фанерные, крашенные военно-зеленой краской бараки-модули с двумя рядами комнат-кубриков, разделенных темным коридором. Отличие только в том, что наши домики не стоят у самой реки-полосы, а отделены от нее стоянками вертолетов и самолетов с одной стороны и парками техники мотострелковой дивизии с другой – танков, бронетранспортеров, боевых машин пехоты, кунгов связи, цистерн «наливников», передвижных кухонь, ремонтных мастерских и другого железа на колесах и гусеницах, которое никогда не засыпает полностью – все время рычит, дымит, пылит, сияет огнями, стреляет из пушек и пулеметов то на полигоне, то на площадке перед выходом колонны в рейд. Когда мы возвращаемся на базу ночью, она особенно похожа на гигантский авианосец в ночном океане: подсвеченная полоса, тусклые квадраты жилых городков, движение техники и людей на верхней палубе; корабль идет сквозь ночь, переваливая ее длинные невидимые волны, огибая торчащие невидимые скалы, и огни его – единственный свет в океане земной темноты – отвечают мириадам звезд верхнего мира…

13 февраля

Я вернулся в свой кубрик. Там все спали, всхрапывая, всхлипывая и вскрикивая. Спал и вернувшийся раньше меня Дервиш. Он не любил нарушать распорядок. Я достал из прикроватной тумбочки толстую тетрадь в черной клеенчатой обложке, прокрался на кухоньку – отгороженный двумя шкафами угол – заварил чай и открыл тетрадь.
Пью чай и пытаюсь записать вчерашний уже день. Перечитав несколько исписанных страниц, я вздохнул и задумался: как описать то, что случилось сегодня, вернее, уже вчера? Возникло ощущение вязкости тетрадного листа – как будто звонкий скользкий лед подтаял, стал рыхлым, и перо моей чернильной авторучки, вдруг потеряв легкость скольжения, начало погружаться в бумагу, заставляя мою внутреннюю речь спотыкаться и падать, ушибая колени. Я удивился: вот он, мой первый бой, стоит у меня перед глазами, еще горячий, дымящийся, гремящий, гудящий струнами нервов, – только дай волю своему перу и… Но не тут-то было. Ручка трепещет в пальцах, но я не могу найти не то что первой фразы – нет даже первого слова. Первый, первый, первый, бой, бой, бой – крутят пальцы стило, и чем дольше длится это мгновение, тем сильнее моя неуверенность, перерастающая в уверенность невозможности взять сейчас и так же свободно, как были написаны предыдущие страницы, взять и написать, как, наконец, случилось то, чего я так долго ждал. Вспомнился вдруг мой первый дневник, который оборвался в шестом классе на записи «Сегодня со мной случилось то, чего никогда еще не было. Не могу передать словами». Это был день, когда я впервые поцеловал девочку по-настоящему, не в щечку. После поцелуя мне, кажется, отшибло память и все системы ориентации в пространстве и времени – уже в густых сумерках я вдруг огляделся и увидел, что ноги занесли меня куда-то на край городка, и, если бы не глубокий снег, в который я вошел, сойдя по прямой на повороте с дороги, я бы, возможно, ушел бы, лихорадочно бубня и улыбаясь, дальше, за мост, за лес, через морозную, звездную ночь…

…Попил чаю, сходил покурил, вернулся, снова пытаюсь написать этот бой. И понимаю, что его нельзя написать. Во всяком случае, сейчас. Такой горячий кусок жизни я не могу перевести в знаки, положить на бумагу. Не потому, что прожжет, нет, наоборот, – упадет холодной медузой, и к нему не то что пальцами – взглядом притронуться будет противно… Вдруг понял: здесь писать нельзя, – не могу объяснить, просто чувствую: это дурная примета – записывать то, что было здесь, чтобы прочитать потом, уже там. А потом окажется, что читать не придется, – сглазил автор, записывая не оконченное Провидением. Поэтому я лучше подожду с литературой…»

День второй. Утро.

Разбудили меня птичьи пересвисты за окном и солнечное тепло на щеке. Некоторое время я лежал и думал, что хорошо быть гостем у такого хозяина, как Тихий. Не надо подстраиваться под его распорядок, о моей свободе спать мы договорились, могу сейчас встать и спуститься, могу лежать, пока не почувствую запах кофе.
Впрочем, хозяин, кажется, и сам спал, – снизу не доносилось ни звуков посуды, ни запахов того же кофе или яичницы. Судя по солнцу в спальне, время близилось к обеду. Я обратил внимание, что одно окно выходило на юг – сейчас там было солнце, а другое – на запад, к реке. Значит, это была спальня нормального человека, решил я, поскольку терпеть не могу, когда солнце будит тебя сразу после восхода. Я встал и подошел к окну с видом на реку. Когда вставал, заметил, что на круглом столике у кровати стоит запотевший стакан с мутной жидкостью. Понюхал, заранее приготовив гримасу отвращения, но это оказался холодный капустный рассол. Я стоял у окна и, с наслаждением попивая рассол, смотрел на бликующую рябь разлива. Ночной случайный снег уже стаял, а вчерашний ветер не унимался. Я еще раз удивился месту, которое Тихий выбрал для жизни.
Дом Тихого, в котором я гостил несколько дней, стоял на вершине утеса. Напомнить об этом нелишне, хотя бы по той причине, что утес был совершенно не пригоден для строительства до прихода Тихого из армии. Острая каменистая вершина его была самой высокой точкой высокого берега, Тихому отдали этот участок как участнику войны, он пригнал бульдозер, который срезал ножом вершину утеса до скальной основы, разровнял и расширил площадку, окружил по периметру опалубкой, вылил туда невесть сколько самосвалов бетона, чтобы потом вывалить в эту тарелку несколько самосвалов чернозема, привезенного с пустых, переставших засеваться полей. Но плодородный гумус он постелил, когда построил дом. Мог бы поставить хороший сруб, но ему был нужен каменный. Точнее, красного кирпича.
– Дерево мне нравится, – сказал Тихий. – Все в нем хорошо, кроме внезапной смертности от огня. Или от грибка обыкновенного – вон у бабушкиного дома нижние венцы отрухлявели… Потому мы до сих пор в такой попе, что дерева у нас хоть попой ешь, веками строим и горим, никакой исторической памяти места. В Европе весь лес еще в античность извели, начали из камня строить. Даже Азия – помнишь крепость возле Фараха – глина-сырец, а с Македонского до нас дожила и еще столько же проживет. Вот и мне захотелось что-то крепкое соорудить…
Он строил дом в одиночку. Сам месил в железной тачке раствор, сам клал кирпичи – любил каменщицкое дело со стройотрядов, где строил котельные и коровники. Клал аккуратно – заводил углы, стягивал их бечевкой, все время проверял уровнем и отвесом, связывал ряды «тычками» поперек и прутьями арматуры повдоль, не забывал расшивать сырые швы, – и, уходя каждый вечер, все время оборачивался, любуясь приростом красных своих стен. Сам копал и бетонировал подпол и выгребную яму, сам резал и вставлял стекла, штукатурил, настилал полы, сам спроектировал и выложил печь – с двумя камерами сгорания, расположенными под прямым углом, – одна выходила зевом в баню, вторая – в большую гостиную. В плане дом был крестообразен – спереди и сзади по веранде, по бокам – пристрои с кухней и баней. Передняя веранда была открытой, с кирпичным барьером, задняя – такая же, но застекленная, над передней нависал балкон как продолжение одной из трех комнат на втором этаже, и с него открывалась даль реки и заречья. С веранды эта даль просвечивала только после листопада и до распускания почек деревьев фруктового сада, высаженного Тихим перед домом со стороны реки. Первым полукольцом росла слива, вторым – вишня, третьим – яблоня. Сад стоял на почве, приготовленной Тихим по какому-то старому рецепту: он ведрами таскал ил с реки, выстилал им, вымораживал зимой, настилал навоз, сыпал золу, поливал своим потом – и саженцы принялись, сад встал зеленой стеной, закрыл дом и двор от северо-западных ветров.
Верхушки садовых деревьев были вровень с балконом, значит, и с полом второго этажа, и, стоя сейчас у окна, я представил с завистью к владельцу дома, какой вид открывается отсюда летним погожим вечером. Пока же сад перед домом был гол, и сплетение его ветвей напоминало верхушку огромного черного перекати-поля, принесенного ветром и зацепившегося за одинокий дом на утесе.
На улице с южной стороны раздался скрип, словно кто-то качался на качелях. Я подошел к другому окну и увидел внизу Тихого. Голый по пояс, в спортивных штанах и кроссовках, он занимался на маленькой спортивной площадке возле дома. Скрипели полиспасты самодельного тренажера – Тихий тягал подвешенные на тросах блины от штанги. Потом перешел к наклонной доске, долго, лежа вниз головой, качал пресс, потом подтягивался на турнике, делал подъемы с переворотом, потом прыгал из низкого приседа вверх, потом перешел к большой боксерской груше и начал обрабатывать ее потертую кожаную поверхность кулаками, потом отжимался от деревянного настила на каждой руке поочередно. Встал, потянулся, попрыгал, расслабляясь, увидел, что я смотрю из окна, помахал. «Дежавю, – подумал я, подняв в ответ руку, – он ничуть не изменился с того дня, когда я увидел, как он занимается на нашей маленькой спортплощадке за нашим эскадрильским домиком. Кажется, даже штаны те же, как и мышечный рельеф обнаженного торса, разве что тогда торс этот был загорелым, несмотря на март. Но март на широте Сабзавара по солнечному накалу соответствует июню в Ленинграде».

Сеть на караван

В том марте наша пара уже плотно работала с группами Тихого и Васи. Шла операция «Барьер», смысл которой, если коротко, состоял в том, чтобы бить караваны с оружием у самой границы, не давая им скинуть весь груз на перевалочных базах, откуда этот груз расходился мелкими партиями, которые отследить намного труднее. На иранской границе барьер караванам должны были поставить фарахрудский спецназ, сабзаварский разведбат, и два гератских мотострелковых полка. Наш разведбат выделил на досмотр караванов две группы. Сабзаварская дивизия, которой принадлежал разведбат, дислоцировалась по восточную сторону от взлетно-посадочной стороны, тогда как гарнизон авиабазы лежал через полосу напротив. Чтобы не суетиться, командование решило: досмотровые группы будут дежурить на аэродроме, меняясь через месяц вместе со всем своим скарбом, состоящим в основном из вооружения и боеприпасов. Для жилья на правой половине аэродрома, сразу за технико-эксплуатационной частью, в открытом капонире поставили две палатки для солдат – двухъярусные кровати, печка-капельница – и балок для двух офицеров. Первыми на дежурство по досмотру караванов заступили Тихий с Васей.
– Извините, наши летучие братья, – сказал Тихий, явившись к нам в модуль, – но у нас так и не появилась бээмпэ взамен сгоревшей, все никак не решатся новую технику пригнать, думают, что скоро вывод, надо старую по обочинам распихать…
– Ты и в самом деле с начальником разведки на короткой ноге, – сказал ему командир. – Мою пару тебе придали в услужение. Но это неплохо, все лучше, чем начальство и фельдъегерей возить или полуторкой работать, по заставам шнырять с грузами…
На караван мы уже летали, но случайно, когда вдруг меняют задание, и приходится выбрасывать с бортов уже готовый ко взлету какой-нибудь несрочный груз и впускать лязгающий оружием досмотровый взвод. На досмотр я летал пару раз, и ничего интересного не случилось. Оба раза караваны были небольшие, караванщики после моей очереди вдоль цепочки верблюдов покорно останавливали караван и поднимали руки. Пока выскочившие из чрева вертолета солдаты шмонали верблюжью поклажу, караванщики так и стояли с поднятыми руками, не опуская их даже когда ведущий борт пары взлетал, накрывая их пыльным вихрем, – все это время над караваном барражировал ведомый, держа его под прицелом.

– Да, не те здесь караваны, не те, – говорил командир разочарованно. – Вы, ребята, даже не представляете, какие особи водятся на кандагарском участке границы! Однажды мы забили караван в полтораста верблюдов. Они нас самих чуть не забили, с ближайшего кишлака к ним помощь подошла, а мы спецназ даже подобрать не можем, их к горе прижали, из минометов уже начали крыть. Пришлось и «крокодилов» на помощь звать, и бронегруппу. Справились! Как говорил генерал Чернота, прелестный был бой, преле-е-естный! Утро, солнышко, а не жарко, тепло, а не жарко… А тут духи не боевые какие-то, хозяйственные – одеяла, чайники…
То же самое он сказал Тихому, закончив, что на большую добычу вряд ли стоит рассчитывать. Тихий возразил:
– И тем не менее местные духи все это время пополняли свой боезапас. Значит, караваны идут, причем из Ирана, и проникают они в основном на нашем, сабзаварском, участке. Здесь и рельеф не слишком гористый, и зеленка, – есть где прятаться днем. Идут они в основном ночами. Если днем – почти сто процентов мирные. Их вы и досматривали. Нужна работа по сбору разведданных и только потом – по их реализации. И твой кандагарский опыт, товарищ капитан, – сказал он готовящемуся возразить командиру, – нам понадобится в первую очередь…
Командир промолчал, только пожал плечами – все еще скептически, но уже соглашаясь. И, когда началась работа, он вместе с Тихим и Васей принял самое азартное участие в разработке планов. Как-то раз я захотел поприсутствовать на одном из таких собраний трех командиров, посмотреть и послушать, как настоящие военные планируют боевую операцию. Когда я, постучавшись, открыл дверь и вошел в балок с шутливым «разрешите присутствовать», все трое, подняв головы от карты, над которой склонились, посмотрели на меня.
– Что-то случилось? – наконец спросил командир.
– Да нет, – сказал я, – просто хотел посмотреть, как коллективный чапай думать будет.
Моей шутке засмеялся только Вася. Командир переглянулся с Тихим, подошел ко мне, взял за локоть, ненавязчиво разворачивая меня к выходу.
– Слушай, – сказал он ласковым голосом, – а сколько у нас на борту пулеметных цинков?
– Лента в пулемете и пять цинков под скамейкой, – ответил я. – Обычный мой запас.
– Мы тут подумали, – сказал командир, – нужно больше. Встрянем в заварушку, все вылетает в секунды, сам знаешь. Вдруг еще в двери пулемет придется ставить. Так что будь добр и Дервишу передай – добавьте еще столько же…
– Погоди, – сказал Тихий, – я вам сейчас помощника подгоню, моего пулеметчика. Он это дело любит – ленты набивать…
Мы вышли из кондиционерной прохлады балка в мартовский, жаркий уже полдень.
– Уржум! – крикнул Тихий в сторону капонира с палатками и, когда из ближней палатки выскочил боец и подбежал к нам, на ходу застегиваясь, сказал: – Поступаешь в распоряжение товарища лейтенанта, поможешь набить ленты для наших вертолетов. Задача ясна?
– Так точно, товарищ лейтенант! – приложил руку к панаме солдат, отошел на несколько шагов и остановился в ожидании.
– Извини, – сказал Тихий, – потом все объясню.
– Узок ваш круг, страшно далеки вы от народа, – сказал я. – Между прочим, когда декабристы оттолкнули Пушкина, он обиделся и написал «Бориса Годунова»…
– Ты так думаешь? – сказал Тихий, с интересом глядя на меня. Как-нибудь поговорим с тобой о Пушкине. Что касается декабристов, они были правы и спасли наше все от крупных неприятностей.
Мягко хлопнув меня по плечу, он ушел обратно в балок.
– Что, и тебя послали? – услышал я знакомый насмешливый голос из курилки. Там, в оранжевой тени тента из парашютной ткани, сидел ведомый Артемьева капитан Киекбаев, он же Джама. В одной руке он держал раскрытую книгу, в другой – дымящуюся сигарету, рядом на лавке стояла ополовиненная бутылка смородиновой «Доны».
– Меня послали увеличивать боезапас на обеих машинах, – сказал я. – А ты чего прохлаждаешься, товарищ капитан?
– Да не притворяйся, – узкие глаза капитана превратились в щелочки, – как мне было объяснено, меньше знаешь – лучше спишь. Болтун, сам знаешь, находка для шпиона. Как сказал мой ведущий – даже если не сболтнешь из врожденной болтливости, выкрадут, будут пытать, все равно расколешься… – он засмеялся. – Ну а нам чего. Главное правило – работы не проси, от работы не бегай. Вот я и не бегаю, сижу, читаю, – и он снова поднял книгу.
На обложке значилось: «Марсианские хроники».
Я кивнул терпеливо ждущему солдату, и мы пошли к ангару. Там, в прохладной полутьме, пробрались к вооружейникам, взяли три цинка патронов к пулемету – простые, бронебойные и трассирующие, – поставили на подкатную тележку, выкатили на солнце, потянули к моему борту. Тянул в основном боец – круглолицый невысокий крепыш. На его лице отображалось искреннее старание, что на солдатских лицах бывает чрезвычайно редко.
– Уржум – твоя фамилия? – спросил я, чтобы установить контакт.
– Не-е, – сказал он. – Я сам из-под Кирова, Вятка по-старому. А Киров Сергей Мироныч родом из Уржума. Так меня товарищ лейтенант прозвал. Он всем в группе клички дал. Говорит, это не клички, а позывные.
По пути к стоянке моего борта оказавшийся словоохотливым Уржум немного рассказал о себе. Зовут его Юра, деревенский, но после школы поехал в город и поступил в политехнический институт, чтобы стать инженером и вырасти до министра тяжелого машиностроения. Но учеба не задалась. Там быстрее нужно быть, успевать вертеться, а он парень дотошный, как начал выяснять, какие сейчас по ГОСТу прокладки применяются, так и тормознул, – все уже сдали, понаписали по старому ГОСТу, а он так не может. Зачета не получил, к сессии не допустили, так и вылетел со второго курса, в армию загремел… Но не жалеет, много нового узнал, стал быстрее, после армии точно сможет доучиться.
На борту он привычно вскрыл большие консервы с патронами, прикрутил к лавке зарядную машинку и приступил. Задал только один вопрос:
– А почему, товарищ лейтенант, вертолетчики заряжают один простой, один бронебойный и один трассирующий? Мы трассеры в отдельный магазин заряжаем, для целеуказаний, а в простые рожки нет, чтобы трассами себя не выдать.
– Ну а нам скрывать нечего, Юра, – сказал я. – Трассы нужны мне для прицеливания, а с земли нас и без трасс видно со всех сторон…
– Понял! – серьезно кивнул он и принялся крутить ручку зарядной машинки, подкладывая в ее приемник патроны, – скатываясь по короткому склизу, они подхватывались толкателем и пулей вперед вгонялись в гнезда пулеметной ленты. Иногда патрон перекашивало, и Уржум выковыривал его, поддев согнутым пальцем, – я знал, что для выковыривания перекошенного патрона палец должен быть даже не железным, а стальным, – и крутил ручку дальше.
– А ты сам на каком инструменте играешь? – спросил я, кивая на горсть патронов в его руке.
– На пэкаэм, – сказал он. – Хорошая машинка. Некоторые любят эрпэка 5,45, можно патронов с собой взять больше, но из моего если уж попал, то попал…
– И много раз попадал? – спросил я, глядя на спокойное лицо вятского крестьянина – наверное, с тем же выражением он крутил ручку домашнего сепаратора, перегоняя молоко в сливки.
– Не считал, – сказал он, подняв на меня глаза. – Командир мне объяснил, что мой пулемет – защитник группы, а мои руки и глаза выполняют волю группы. А своего первого хорошо помню, потому что вышла случайность. Зимой дело было, мы духов из пещер выкурили гранатометами, а когда они из них побежали, я огонь-то открыл, но как-то стеснялся в спины им стрелять, убегают же… Но тут один споткнулся, пробежал немного, вдруг разворачивается и обратно на нас прет, а в руке что-то чернеется. Ну я и вдарил с испугу – он аж назад перекинулся. Потом, когда смотрели, оказалось, он споткнулся и калошу потерял, хотел за ней вернуться. Они, конечно, люди привычные, но босиком по снегу далеко не убежишь. А я подумал, что он хочет гранату бросить. Как раз тогда наш лейтенант мне и приказал не думать, и про пулемет и мои руки мне рассказал. Я ему поверил – как не поверить…
Уржум набил мне пять лент по двести пятьдесят патронов и ушел на ведомый к Дервишу, крутить ручку там.
Я посмотрел на десять зеленых жестяных коробок с лентами, выстроенных в ряд под скамейкой, прикинул, на сколько их хватит. Оказалось, максимум на десять минут стрельбы даже короткими очередями.

Наша совместная работа по караванам меня поначалу разочаровала. Это выглядело одинаково изо дня в день. После обеда Тихий приезжал из дивизии и собирал тройственный совет для осмысления разведданных и поиска оптимальных путей их реализации. Вообще-то считалось, что разведданные действительны в течение пяти дней, но Тихий, когда ему об этом напоминал начальник разведки, подносил бумаги к носу и, морщась, говорил, что осетрины второй свежести не бывает. После шушуканья нашего командира и двух командиров разведгрупп в балке над столом с фотопланшетами и картами вырабатывался план, устраивающий и авиацию, и пехоту. Праваки получали карты, делали склейки для зоны предстоящей работы с большим припуском территории, борттехники обеспечивали снаряжение вертолетов боезапасом – нурсами, пулеметными лентами, гранатами, заправляли указанное командиром в зависимости от дальности количество топлива, разведчики набивали свои рюкзаки и «разгрузки» запасными «магазинами», патронной россыпью, гранатами, сигнальными ракетами, сухим пайком, водой, готовили свою матчасть гранатометчики, пулеметчики, минеры, радисты, потом Тихий и Вася занимались со своими бойцами на макете местности, воссозданном по карте в ящике с песком. Ранним утром обе группы грузились в наши вертолеты и мы вылетали на рекогносцировку местности, на которой, судя по данным разведки, спущенным из единого разведцентра в Кабуле, предстояла встреча с караваном. Мы летали вдоль границы, изображая свободную охоту, присаживались то возле палаток кочевников, то возле стада овец с пастухом, то рядом с одиноко пылящим разрисованным трактором, выпускали из своего чрева несколько разведчиков во главе с Тихим – иногда всю группу, если была опасность нарваться на засаду где-нибудь рядом с зеленкой или со скальной россыпью… Это был отвлекающий маневр, не очень хитрый, но действенный. Летая туда-сюда, то удаляясь от границы, то приближаясь к ней, садясь и взлетая через каждые десять минут, осматривая даже одиноких путников, мы изображали глупых ищеек, идущих по следу зайца, путаясь носом в его петлях, и, в конечном итоге, со следа сбивающихся. За нами наблюдало множество вооруженных и невооруженных глаз: веками воюющий народ довел передачу информации до совершенства. Едва мы взлетали, тут же, куда надо сигналами по цепочке «получил – передай другому»  уходила информация, какие вертолеты взлетели, сколько их, куда направляются. И наши невразумительные шатания призваны были усыпить бдительность наблюдателей. Истинной же целью утренних полетов был осмотр места предстоящей засады, которое было уже определено по карте, требовалось увидеть его «в натуре» и, оттолкнувшись от него, уйти к месту высадки групп или одной группы, потом второй, чтобы они шли к караванной тропе разными путями, и место высадки должно было быть скрыто от все тех же вездесущих глаз, а потом посмотреть и пути отхода групп к месту их эвакуации нашими вертолетами. После утренней рекогносцировки снова собирался совет, в план вносились поправки, и ближе к вечеру мы снова летели в зону работы, снова вили там петли, делая несколько ложных посадок, в цепи которых одна или две были настоящими, когда, прикрывшись от вероятного наблюдателя горушкой, мы выбрасывали группу, взлетали, давали круг, наблюдая, нет ли засады, и шли дальше. Мы уходили на базу, а высаженные группы, осмотревшись, строились в боевой порядок и отправлялись к заданному месту, где и должны были оседлать караванную тропу и ночью встретить обещанный свежими или не очень разведданными караван. Тихий с нашим командиром решили, что днем тратить ресурсы бесполезно: при солнечном свете идут только мирные караваны, настоящего хищника можно встретить на этих тропах, сочащихся через приграничные ущелья, только ночью. Военное положение в стране запрещает движение после захода солнца машин и вьючных животных, и это сильно облегчает задачу, стоящую перед охотниками за караванами, – ночью можно не кричать темным теням на тропе: «Стой, кто идет?» – а сразу открывать огонь на поражение.
Итак, группы уходили обустраивать ночную засаду, а мы возвращались на базу. Нашей задачей было ждать утра и по сигналу командира группы лететь к договоренному месту эвакуации, либо, если что-то пошло не так, туда, куда нас вызовут для помощи. Первые три утра выдались будничными – мы просто прилетали и забирали разведчиков там, где они нас ждали. На третье утро Тихий, сев в пилотскую кабину, мрачно сказал:
– Третий раз забросил старик невод, пришел невод с травою морскою…
Он попросил командира слегка изменить курс и сделать две незапланированные посадки. Сначала мы присели в сухом русле, там, на северном скате большого холма, который огибало сухое русло, щипали чахлую травку грязно-серые овцы.
– На такую жидкую отару – два пастуха? – сказал с сомнением командир. – Не жирно ли? Это явно духовские наблюдатели.
– Ты прав, товарищ капитан, – сказал Тихий, вставая. – Но духи духам – рознь…

Он вышел с переводчиком и двумя автоматчиками, подошел к бородатым, обнялся с ними, касаясь щеками щек, несколько минут говорили, – переводчик наклонял голову то к Тихому, то к пастухам, они кричали ему в уши, он – им, потом Тихий снова обнял каждого, и они расстались. Духи тактично повернулись к уходящей группе спинами, наши тоже шли, не оборачиваясь, и я на всякий случай держал пальцы на гашетках, представляя, как те двое разворачиваются, выхватывая если не автомат, то пистолеты, и тут я, как те ловкие ковбои, только у меня не какой-то там кольт, а пулемет Калашникова танковый, – я успеваю нажать первым. Но двое не рискнули проверить мою реакцию. Когда Тихий снова сел за моей спиной, он удовлетворенно сказал:
– Душата конкретные, один на ощупь под накидкой лентой пэкаэма обмотан, оружие где-то рядом. Но эти духи – какие надо духи, они, как махновцы, иногда с нами дружат против Махмад-шаха. Так вот, они мне на ухо шепнули, что в банду Махмада вчера пришло оружие из Ирана. Днем караван был. Хотели ночью провезти, но в последний момент передумали. Меня опять терзают смутные сомнения. Сделаем еще одну – контрольную – посадку.
Через несколько минут полета мы снова сели, на этот раз возле какого-то пыльного огорода или бахчи, – на вид это был такой же клочок пыльной земли, как и в любом месте дикой пустыни, но там ковырялся дехканин с кетменем. Тихий вышел без бойцов, с одним переводчиком, они говорили, даже улыбнулись друг другу, полупоклонились, прижав руки к груди, Тихий что-то сунул в скрюченную горсть дехканина, они обнялись и расстались явно довольные встречей. Вернувшись в кабину, Тихий сказал, что информацию первого источника подтвердил второй, и что важно, не зависящий от первого.
– За что купил? – смеясь, спросил командир.
– К каждому духу нужен индивидуальный подход, – улыбнулся Тихий. – Этот лечиться любит, семью лечить, родственников. Я ему лекарства подкидываю. Сейчас аспирину дал, противоглистного…
Через день мы снова высадили обе группы на очередную засаду, теперь дальше на юг, где-то на траверзе Фараха. Там была зона ответственности фарахрудского спецназа, но большое начальство опять забрало отряд на помощь лашкаргахскому спецназу: на пакистанской границе опять громили перевалочную базу, куда, по сведениям из мутных хадовских источников, пришла партия «стингеров» (эти переносные зенитно-ракетные комплексы были еще в новинку, за добычу такого комплекса все еще обещали Звезду Героя, и желающих его добыть – или поруководить добычей – пока не убавлялось). По пути к месту высадки, во время одной из ложных посадок, случилась неприятность. Наверное, это слово совсем не подходит к определению случившегося, но другого я подобрать не могу.
Это была не просто ложная посадка, а та, за которой должна была последовать высадка группы. Намеченная точка высадки была совсем рядом, мы, вообще-то, шли прямо к ней и не собирались еще раз садиться, но Тихий заметил в распадке между холмами группу из трех человек и осла.
– А вот это плохо, – сказал он. – Лишние глаза нам ни к чему, придется забрать…
Мне эта затея, конечно, не понравилась. Это был второй случай в моей досмотровой практике, в прошлый раз Тихий взял на мой борт какого-то хитроглазого жидкобородого старика, и мне пришлось весь обратный путь после высадки группы лететь в грузовой кабине, сторожа старого духа, – он всю дорогу молился и, когда омывал руками лицо, поглядывал на меня сквозь пальцы. А теперь моих будущих подконвойных было трое, мало того, к ним прилагался осел, которого – я уже знал! – невозможно было не то что затолкать в вертолет даже через открытые задние створки, его одеревенело упирающуюся всеми четырьмя копытами тушку нельзя было подтащить к ревущему вертолету. Видимо, Тихий это тоже знал, поэтому сразу заметил, что осла брать не будем. Когда сели, Тихий вышел, взяв пятерых бойцов. Они должны были доставить пленников, если те не согласятся откликнуться на приглашение. Сквозь пыльную метель, поднятую нашими винтами, я рассмотрел три замерших фигуры, которых Тихий перед выходом назвал идеальной разведгруппой. Седой старик в серой длинной рубахе и просторных серых штанах по щиколотку стоял, опираясь на посох, к нему жался маленький мальчик в лиловой рубашке, и, чуть поодаль, удерживал за веревку рвущегося осла мальчик постарше, может быть, парень, мне показалось, что я вижу над его верхней губой усики, – все трое были в шлепанцах на босу ногу. Тихий с бойцами подошел, поздоровался со стариком, поклонившись и приложив левую руку к груди, бойцы быстро обыскали деда и парня, заглянули в навьюченные на осла тощие мешки, и Тихий начал через переводчика что-то объяснять деду, периодически показывая рукой на наш борт. Старик иногда кивал, иногда говорил что-то, показывая на осла, на мальчика. Видно было, что терпение Тихого кончилось, он повернулся к бойцам и коротким движением головы приказал взять их. И в этот момент что-то произошло. Сначала я не понял, что именно, просто вся смешанная группа вдруг задвигалась внутри себя, люди в ней начали быстро меняться местами, от них отделилось что-то серое и полетело вбок. Я даже подумал, что ветром нашего винта сорвало и понесло какую-то тряпку, но всмотревшись, увидел, что это был осел. Он, наконец, вырвался из рук парня и несся высокими скачками, вскидывая задние ноги, словно лягая невидимого преследователя. «Слава богу, – успел подумать я, – сам убежал, мы не совсем злодеи получились, как если бы силой разлучили стар и млад с их живым транспортом». Не успела эта мысль сверкнуть в моей голове, как, сорвавшись с места, за ослом полетел не удержавший его парень. Он был босиком – скинул шлепанцы, и в руках у него была сшитая из лоскутов сумка, только что висевшая на плече младшего. Бойцы дернулись было следом, но остановились, решив, что пацан хочет вернуть осла. Однако вскоре стало понятно, что пути двух беглецов расходятся: осел бежит по распадку, уже успокаиваясь и переходя на рысцу, тогда как парень, не сбавляя скорости, от которой его рубаха вздулась сзади пузырем, летит, почти не касаясь земли, в сторону россыпи желто-коричневых гладких, будто обкатанных морем валунов, непонятно откуда здесь взявшихся, – если только какой-нибудь местный джинн бросил горсть кукурузных зерен, и они превратились в желтые валуны в рост человека и выше, чтобы спасти беглеца, укрыть от погони, – бывает же такое в наших сказках.
Когда Тихий понял, что парень просто и эффективно провел его, командира разведгруппы, он, повернув к нам сердитое лицо, махнул рукой бойцу, которого всегда оставлял у двери для визуальной связи с теми, кто оставался в вертолете. По толчкам и колебаниям борта я понял, что солдаты один за другим прыгают из двери. Вот они, растягиваясь в цепь, уже бежали по диагонали к тем валунам, словно заводили на бегущего невод. Сначала они стреляли в воздух, предлагая ему остановиться, но он летел, и некоторые его прыжки были так длинны, что, казалось, он и в самом деле сейчас оторвется от земли и улетит, как это бывает во сне, когда ты оставляешь глупую тяжелую погоню на земле. А он тем временем почти добежал до камней, но вместо того чтобы, ускорившись, нырнуть в их защитный лабиринт, он вдруг остановился, вынул из лоскутной сумы небольшой темный предмет, изогнулся всем телом и, распрямившись пружинно, метнул его в бегущих солдат. Это была граната. Я сразу понял и смотрел, как она кувыркается, как мелькает светлый хвост взрывателя. Я видел, как валятся наземь солдаты, как накрывают головы в касках автоматами, – а граната летит, и я думаю, нужно ли мне пригнуться к пулемету или, наоборот, упасть назад, на спину, укрываясь за приборной доской командира, но командир же никуда не падает и не пригибается, а ведь тут расстояние метров сто, а разлет осколков у эфки – все двести, – а граната все летела, солдаты все валились, утыкаясь в землю лицами и накрываясь автоматами, и только один не укрывался, он упал сразу, раскинув ноги, бросив перед собой пулемет с откинутыми сошками, и тут же ствол забил белыми дымками; и когда граната, наконец, упала, хлопнув, как хлопушка, и взвился султан дыма, тут же сметенный ветром нашего винта, человек у камней, уже повернувшийся спиной, чтобы нырнуть в щель между двумя глыбами, вдруг вскинул руки, прогнувшись назад, как будто его толкнули в спину, и, оставив уже безвольные ноги сзади, он грянулся плашмя о валун, отскочил, уже согнувшись вперед, упал к подножию камня и остался лежать так, свернувшись клубком.
Солдаты поднимались и, уже волоча автоматы за ремни, шли к камням, чтобы посмотреть. Последним встал Уржум, поднял свой пулемет и пошел к вертолету, не оглядываясь.
Тихий пошел к камням, движением руки отправив старика с мальчиком ко мне на борт под конвоем.

Все, начиная от бегства осла, произошло так быстро, что ведомый, наверное, еще ничего не понял, облетая место нашей посадки по кругу большого радиуса, всматриваясь, нет ли засад. Видимо, заметив в нашей стороне беготню, ведомый сошел с круга, пролетел над нами по низкой дуге.
– Наши все живы? – спросил он тревожно и после утвердительного ответа командира переключился на шутливый тон: – Вот так всегда – пошлют ведомого подальше, а сами воюют…
– Мы тут ни при чем, – сказал командир. – Это все «сапоги», они хоть где врага отыщут…
Вернулся Тихий с бойцами. Он был мрачен.
– Плохая примета, – сказал он. – Удачи не будет. Хотя ее и без этого пока не видать. Как я и думал, это разведгруппа. Знал и купился, суму у малыша не проверили, а там фонарик сигнальный, ну и граната, хорошо еще, эргэдэшка, разлет осколков небольшой, была бы эфка, и вас бы могло достать. Кстати, у тебя была удобная позиция, – он склонился через мою правую руку к пулемету, взял его за ручку, поводил стволом, – мог бы… Ладно, Уржум успел, а то ушел бы в камни, а там, я посмотрел, колодец в кяриз в теньке камней обустроен – ищи его там свищи…
Мы высадили группы в заданных точках, и назад я летел в грузовой кабине. Старик сидел на коленях в проходе между дополнительными баками, положив руки на колени, и смотрел на меня своими карими, с желтыми белками глазами, не отводя. Мальчик недолго посидел возле старика, потом детское любопытство взяло верх, и он, скинув шлепанцы, залез с ногами на скамейку и уткнулся лицом в иллюминатор, разглядывая свою землю, несущуюся мимо, уже красную от закатного солнца.
На этот раз Тихий забил караван. Утром он вышел с нами на связь и дал новые координаты места встречи нашей пары с разведгруппой. Когда прилетели, пришлось некоторое время ходить по кругу, выбирая подходящий пятачок для посадки. Караван шел через узкое ущелье – почти отвесные скалистые стены, с торчащими, как балконные плиты, уступами нависали над изгибистым речным руслом, – казалось, что ущелье не пропилено лобзиком речки, а прорублено ударом тупого зазубренного топора. Воды сейчас хватало на неширокий ручеек, журчащий в центре каменистого русла. Караван шел прямо по мелкой воде и был не цепью верблюдов, а десятком грузовых машин – бурбухаек, как их здесь называли. Разукрашенные, увешанные тряпочками и кисточками, с деревянными резными дверями, эти корабли местных пустынь всегда привлекали мое внимание, когда мы пролетали над ними, едущими по бетонке. В одной такой бурбухайке помещался и груз любого вида – от мешков с мукой до вязанок дров, люди всех возрастов и полов, садящиеся и сходящие в самых безлюдных уголках пустынь и гор, и животные – от одного осла до небольшого стада овец. Но сейчас это были звенья боевого каравана, шедшего из Ирана. Некоторые машины горели, некоторые осели на пробитых скатах, зияя дырами разбитых стекол. Возле машин и вдоль по руслу лежали духи – кто ничком, кто навзничь, и бойцы группы быстро ходили между лежащими, собирая оружие.
– Странно, – сказал командир, – а по карте не здесь должен был караван идти. Тут в километре другое ущелье есть, там можно по бережку идти или ехать, там склоны покатые, можно нормальный боевой порядок караванного охранения построить. А они сюда полезли.
Сели на выходе из ущелья, и бойцам пришлось довольно далеко таскать и грузить на два борта трофейное оружие: автоматы, гранатометы с выстрелами, минометы, всякую всячину – патроны, мины, упаковки амуниции, медикаменты… Закончили погрузку быстро: видно было, что бойцы натренированы, действуют слаженно, как муравьи. Тихий появился в кабине, принес с собой запах боя – пота, гари, пороха, свежей, но уже свернувшейся крови, сделал глоток воды из фляжки, сказал, закуривая:
– Уходим, командир! Скорее всего, скорая духовская помощь сюда уже мчится с той стороны. Мы, конечно, сюрпризы им оставили – и под бурбухайками, и под трупами, но тут недалеко кишлак, оттуда тоже могут выдвинуться, так что пойдем в обход, сделаем крюк на север…

Пока летели, Тихий рассказал, как все произошло. Относительно этого каравана данные разведцентра, основанные на хадовской наводке, и сведения, полученные Тихим от своих доброжелателей, изначально разошлись. Три неудачи подряд заставили поменять схему охоты. Группа Васи после высадки пришла к запланированному месту засады, особенно не маскируясь. Вошли в то широкое, с пологими склонами ущелье и до темноты делали вид, что обустраиваются, – пришлось даже пару окопов отрыть. Тем временем группа Тихого, высаженная нами километрах в двадцати от группы Васи, пришла в соседнее ущелье, тихо заняла две господствующие высотки с одной стороны. Когда стемнело, Вася привел своих и занял две высоты с противоположной стороны. Когда за час до рассвета в ущелье с иранской стороны втянулся караван: сначала головной дозор на «семурге», который две ближние засады пропустил мимо, потом и все тело каравана из полутора десятков грузовиков, и когда хвост каравана пересек невидимую линию, на двух концах которой сидели на скалах разведчики, тут по сигналу Тихого и началось. В голову и в хвост каравана ударили сверху с двух сторон из гранатометов, застучали автоматы, духи спрыгивали с машин, пытались заползти под них, но мало кто успевал: свинцовые струи били не только сверху, но и со стороны выхода из ущелья, где устроили себе доты из камней два пулеметчика; их пулеметы били по двум сторонам каравана, простреливая его вдоль, до самого хвоста, – для засады Тихий выбрал прямой участок. Еще не начало светать, а с караваном было покончено. Остаток ночи разведчики сидели на скалах, глядя на учиненное ими побоище через ночные прицелы, выискивая малейшие шевеления, – иногда сухо щелкал выстрел, и его щелчок умножали скалистые стены. Когда рассвело, вызвали вертолеты и начали спускаться перекатом – первая волна, скатившись на ярус, закреплялась, прикрывая спуск второй волны, потом почистили из подствольников пространства под машинами и начали уборку урожая.
– В принципе, неплохой сбор, – сказал Тихий, – теперь будем похитрее, хадовские наводки будем проверять и корректировать…
Тихий оказался прав. Примененная им тактика отвлекающего маневра группы Васи еще два раза принесла результаты, и я мог бы чувствовать себя настоящим охотником за караванами каждый раз, когда у нашей прилетевшей с трофеями пары собирался аэродромный народ – посмотреть, попозировать с «базукой» или М-16 перед первым попавшимся фотографом-любителем. Мог бы, но не хватало одной малости: наша пара пока ни разу не участвовала в атаке на караван, пока что мы работали перевозчиками трофеев, добытых другими. А месяц нашего дежурства между тем подходил к концу.

День второй. Полдень.

Я не стал досматривать, как Тихий делает зарядку, и спустился вниз умываться. Я тоже поддерживал нормальную физическую форму, но сейчас было две причины, чтобы не выходить на улицу и не примыкать к хозяину дома, который, я видел в окно уже первого этажа, поднимался по канату только на руках. Во-первых, я был в отпуске, вне своего города и дома, и мне хотелось посибаритствовать хотя бы несколько дней. Во-вторых, и это было главной причиной – рядом с Тихим я бы смотрелся как домашний кот рядом с камышовым, да и мои гимнастические упражнения в сравнении с его выглядели бы просто лечебной физкультурой.
Я умылся в сияющей кафельной белизной ванной комнате и, когда вышел, успел увидеть, что Тихий по ту сторону оконного стекла, оставшись в одних плавках, опрокидывает на себя ведро воды, набранной, по всей видимости, из стоящей тут же оцинкованной бочки.
– Кайф! – сказал он, входя в дом и вытирая голову белым махровым полотенцем. – Чего не хватало в Афгане, так это ведра ледяной воды. Пушкин, между прочим, начинал свой день зимой в Михайловском с того, что проламывал лед в ванной в сенях и садился в ледяную воду. Вообще, спортивный был юноша, только когда женился, распустил себя, даже брюшко отрастил…
– А еще Пушкин по утрам в деревне стрелял из пистолета по мухам на стене, – сказал я. – Руку набивал для дуэлей. Ты как, навык не потерял? Или негде, не в кого и не из чего?
– С этим все в порядке, – усмехнулся Тихий. – Бесшумник, он и в мирной жизни бесшумник. Могу и тебя взять, будешь стрелять на звук, есть такие тренажеры для ночной стрельбы – со звуковыми мишенями…
– И как это в тебе сочетается, – сказал я, – спорт, закаливание с одной стороны и самогон с «Беломором» с другой…
– Так я же курю только когда пью, – засмеялся Тихий. – А один я не пью, и гости бывают у меня не часто. Так что… И организму полезно принять иногда дозу яда, чтобы не терял бдительности, это мое твердое убеждение.
Хозяин заварил чай и сварил кофе, выставил на стол свернутую трубкой самодельную пастилу, сыр, колбасу, масло, булочки, печенье, варенье, я сидел в плетеном кресле, потягивая кофе, и чувствовал себя в ресторане маленького курортного отеля.
– Мне кажется, – сказал я, – ты достиг идеального образа жизни для философа. Высота, уединенность, уютный дом, жизнь позади, жизнь впереди, учитывая, что здоров как бык (я постучал по столу). И даже необходимая нехватка есть – после такого завтрака грех не выкурить трубку.
– С трубкой у меня не заладилось, – сказал Тихий, прихлебывая крепкий чай, – вещь тяжелая, в уголке рта не зажмешь, руку занимает. Кстати, твою книгу, что ты мне зимой прислал, так и читал – качаясь в кресле у окна с чаем или кофе в руке. Веселая книжка, ничего не скажешь. Конечно, там все – взгляд сверху, но есть и пересечения. И местами они, эти пересечения, такие странные. Вот, к примеру, рассказ про свободную охоту. Насколько я понял, это тот наш случай с духом, который сначала ишака выпустил, а потом в нас гранату кинул. Но у тебя в рассказе он кидает камень, а мы, думая, что это граната, его мочим. Что ты хотел сказать такой подменой? Что мы были тупые и злые? Мы – это мы, на земле воевавшие. Ты-то вон ни лису, ни джейрана застрелить не можешь, гуманист за пулеметом…
– Как литературовед литературоведу, – сказал я, – согласен, погрешил против правды жизни. Но художественная правда требовала заменить одномерность ситуации «бросил, гад, гранату – получи пулю» ситуацией более драматичной, результатом игры высших сил: никто вроде бы не виноват, а человек погиб. В первом варианте рассказа он даже камня не бросал, а вы – ну, не вы, я вас на спецназ поменял, – все равно его… Прагматика войны вроде как.
– Это ты для литературоведов писал, получается, – сказал Тихий, – но получилось нечестно как по отношению к нам, так и к тому пацану. Он-то по их меркам герой, погиб в бою с неверными, а ты его истериком вывел, дурачком, которого пристрелили злобные и – как там у тебя написано? – чирястые низкозадые, ковыряющие короткими пальцами в толстых носах солдаты.
– Толстыми пальцами в коротких носах, – машинально поправил я.
– Ага, – кивнул Тихий. – Когда Вася прочитал этот твой рассказ, конкретно эту строчку, он мне позвонил и сказал, что все-таки тогда нужно было набить твою наглую рыжую морду, – Тихий засмеялся. – А так, книга хорошая, легкая, так про войну редко пишут. Я заметил, что нашей общей истории там вообще нет…
– Да, – кивнул я. – Наша история в тот легкий стиль не ложилась. Трудно писать весело о том, что мы с вами тогда делали. Нет, можно и весело, но это будет уже за твоей любимой гранью добра и зла. Сам прикинь, можно ли с мягким юмором написать о том, как ты провел мою инициацию?
– Инициацию? – Тихий прищурился, напрягая память. – Ты имеешь в виду тот новогодний караван? Да, тогда вы показали класс. Это была, действительно, славная охота… Между прочим, тот караван мне сдал матерый дух, пуштун, которого ты в своем рассказе присоединил к старику с мальчиком и назвал Абдуллой, – тот, которого мы с «буром» в пуштунской палатке взяли. Он таджиков очень не любит, особенно Исмаил-хана, ну и сдал мне один караван в обмен на то, чтобы я передал его не ХАД, где с ним бы поговорили одной короткой очередью, а в царандой, где его родственник служил. Я свое слово сдержал, но Исмаил все равно его вычислил. Потом через одного дуканщика в Фарахе, моего осведомителя, я узнал, что Абдуллу хадовцы у милиции забрали и Исмаилу отдали. Какой лютости смерть он претерпел, вряд ли уже узнаем. Хотя Исмаил-хан жив, в принципе, можно спросить, при большом желании…
– Выходит, про тот караван ты случайно узнал, – спросил я.
– Не совсем, – покачал головой Тихий. – На все караваны нам спускалась инфа из разведцентра, если помнишь. Были данные и на этот караван. Но, опять же, мутные, как все, что текло из афганской контрразведки. А этот дух, которого мы с тобой взяли как раз перед выходом на задачу, рассказал мне, что ХАД, конечно, дает нам верную информацию, но как бы по незнанию меняет слегка место и время. Так и с тем караваном: по словам Абдуллы, он пойдет не ночью, а утром. Почему Абдулла знал? Да потому что его босс, Амир-саид, сам не прочь был тот караван своего врага перехватить под видом афганского спецназа. Короче, рискнул я тогда, сведя все ниточки вместе, поверил Абдулле, скорректировал время и место. И не ошибся…

Добрая охота

Следующий наш вылет был запланирован на двадцать второе марта. Мы, конечно, не преминули съязвить, что духи в новруз будут праздновать, а мы работать, поскольку нам, атеистам-дуракам, их закон не писан. На это Тихий только пожал плечами:
– Вашу лётную байку про диких афганских летчиков, которые бросают штурвал и совершают очередной намаз, я слышал. Должен вас разочаровать: духи воюют без отрыва на молитвы и прочие ритуалы, священная война против неверных все спишет. Между прочим, вот на таких лентяев, как вы, они и рассчитывают, воюя и в свои, и в наши праздники…
– Кстати, о наших праздниках,– вдруг вспомнил я, – завтра ровно три месяца, как наша эскадрилья заменила предыдущий состав…
– Вот забьем жирного зверя и отметим, – усмехнулся Тихий. – У вас три месяца, а у нас с Василием завтра ровно год нашей войны. Вот и ознаменуем наши даты боевой работой – даешь караван сверх плана!..
– Это у вас боевая работа, – сказал я, – а мы пока принеси-унеси…
– Вот завтра, – успокаивающе положил мне руку на плечо Тихий, – будет вам и кофе, и какава с чаем. Завтра вы будете главным оружием. Надоело нам холодными ночами на камнях лежать, а потом, голодными и невыспавшимися, в бой идти. Где прогресс, я вас спрашиваю, где механизация ручного труда? – засмеялся он.
На сей раз вылет был назначен на очень раннее утро, но уже не на рекогносцировку, и даже не на высадку. Мы должны были обнаружить на выходе из приграничного ущелья караван и упасть на него, нанеся ракетно-пулеметный удар двумя бортами, и только потом, ошеломив противника, высадить обе группы на добивание с последующим сбором трофеев. Выспаться так и не удалось: в полночь соседние сарбозы начали празднование – открыли стрельбу в небо. Потом по ближним горам ударил наш артдивизион – фанерные модули тряслись, с полок сыпалась мелочь: картонки от бакшишных презервативов с грудастыми небожительницами, патроны разных калибров, фонарики, часы с калькулятором… А после праздничного обстрела гор к нам пожаловали отметившие мусульмане – нагашишенные сарбозы стучали в окна женского модуля, караульные их гнали – крики на дари, мат на русском, топот по темным дорожкам – и тут мой электронный трубач заиграл зарю.
Когда я пришел на стоянку после завтрака, моля моего хранителя, чтобы вылет отменили и я мог бы доспать на лавке в своей машине, караул был уже снят, на востоке небо чуть посерело, на нем угадывались очертания гор. Возле моего борта на железном настиле площадки, подложив под головы свои военные пожитки – кто «разгрузку», кто короб с пулеметной лентой, – спали бойцы. Ко мне подошла темная фигура.
– Солнце еще не взошло, а в стране дураков уже кипела работа, – сказала фигура. – Извини, брат, спать вам не даем, но если сейчас не забьем, то спрячутся в зеленке на дневку, а оттуда малыми группами разбегутся.
Это был Тихий. Я пожал его сухую сильную руку, сказал, снимая пломбу с двери вертолета:
– Высплюсь, пока вы будете горбатых с бородатыми шмонать.
Мы пришли к месту работы, когда солнце показалось из-за гор. Местность в районе Анар-Дары ближе к иранской границе походила на лунный кратер – кольцом скал охвачена долина с центральной горкой. Отличие от лунного пейзажа было в зеленке, окружавшей эту горку, и в речке, делившейся на два ручья, питавших сады и убегавших за границу кратера и страны через два узких ущелья-трещины в западной части кратерного вала. Выходы из этих ущелий и стали предметом нашего пристального внимания: караван мог проникнуть сюда через одно из них, дойдя до зеленки – уже отцветших и покрывшихся густой листвой фруктовых садов при развалинах кишлака в междуречье, там затеряться, дождаться ночи и уйти незаметно. На пути к цели мы связались с нашим наблюдательным постом, сидящим на одной из высот приграничного хребта, – вчера вечером мы оставили у подножия двух бойцов группы Тихого – радиста с рацией от авианаводчиков и снайпера с винтовкой. Ночью они поднялись и начали наблюдение за иранской стороной – там мимо гряды шла хорошая асфальтированная дорога, и, если наводка была верна, караван должен был подойти к ущелью по этой же дороге и свернуть уже на тропу, уходящую к приграничным скалам.
Вопреки моим ожиданиям, все шло гладко. Взлетев, почти сразу установили с наблюдателями связь. Они сообщили, что караван из полусотни бурбухаек с тремя «семургами» боевого охранения свернул с дороги и движется к ущелью. На повороте от основного каравана отделились несколько машин без охраны и пошли дальше, к следующему ущелью.
– Ложный мирный караванчик, – сказал Тихий. – Он пойдет по тропе, которую нам дал ХАД, в расчете на нашу засаду. Пусть идут, можем их на обратном пути досмотреть.
Судя по сообщению наблюдателей, духи перли нагло, даже без головного дозора, – вперед проехал один мотоциклист, и, когда мы подходили к валу кратера с нашей стороны, он уже был на выходе из ущелья, то есть в этот кратер въезжал с противной его стороны.
– Мы входим здесь, – Тихий прижал к моему левому плечу сзади свой планшет, показывая командиру карту. – Идем на пределе, прячась за горой, медлим, пока наши верхние не сообщат, что караван весь из ущелья вышел. Тут мы выходим двумя бортами с двух сторон горы, ведомый бьет по хвосту, мы – по голове, ну дальше по обстановке…
Мне казалось, что Тихий чего-то недопонимает. Медленно летать за горой, надеясь, что по ту сторону ее караван не услышит звука наших винтов, – это нечто нереальное. Кольцо скал отражает наш рокот, наполняя эхом все пространство кратера.
– Судя по направлению пыльных шлейфов, – сказал Тихий, будто услышав мои мысли, – сильный западный ветер, в ущелье сквозняк, они не должны нас слышать…
– Ладно, я на цыпочках, – сказал командир.
И в самом деле, когда мы, плавно взмыв, перевалили край кратерного вала и так же плавно соскользнули к его усыпанному обломками дну, мне показалось, что наши винты уже не рокочут, а шелестят. Командир предложил присесть, пока нет отмашки от наблюдателей, чтобы не сильно шуметь, Тихий согласился. Пара села, отвернувшись друг от друга, командиры перевели движки на малый газ, вертолеты осели на амортстойках шасси, и я тоже хотел расслабиться, но не успел.
– Я «Скала», – вдруг прохрипел эфир. – Нет, все по плану. К вам вытянулась почти вся «нитка», голова уже заворачивает к «зеленке».
– Ух ты! – воскликнул Тихий. – Тогда погнали наши городских! Работаем, командир!
Я понял, что работа не окончилась, а только начинается, – перед этим была только разминка, но на эту разминку я потратил половину пулеметной ленты. Пока разворачивались, координировались с ведомым, я успел вставить в пулемет свежую ленту, и, когда мы вырвались в долину с двух сторон горы, я уже был готов к атаке.
– Предупредительных очередей не давай, – крикнул мне в щеку Тихий, – ищи «семурги», пикапы с ДШК в кузовах и крой сразу по ним. Если не увидишь, работай по кабинам – по стеклам. Я пошел в грузовую, к своим…
Я видел: Тихому везло. Ну не мог же он так точно рассчитать все не только за людей, но и за природу. Кроме ветра, дующего из ущелья и не пускающего к каравану звуков двух вертолетов, было еще встающее точно за восточным краем кратера солнце, тень от которого как раз едва-едва отползала от выхода из ущелья, и это означало, что встающее солнце сейчас брызгало караванщикам в глаза. Командир вел вертолет так, чтобы все время прятаться в солнечных лучах. Мы шли на удобной высоте – около полусотни метров, – чтобы и не подняться выше солнечной засады, и можно было работать и из пулемета, и реактивными снарядами. Я уже видел караван: там, впереди, вспыхивали блики лобовых стекол, вспышек было много, они перемаргивали, рисуя кривую цепочку, – машины ехали, покачиваясь, переваливаясь на неровностях бездорожья, теряя и снова ловя стеклами солнце. Судя по неторопливости движения, гусеница все еще не видела и не слышала летящих на нее двух железных пчел, начиненных сотнями смертоносных жал. Но такое везение не могло длиться вечно.
– Работаем, – сказал командир. – Двести пятый, делаем три захода сериями по восемь с блока, потом высаживаем, все, как на постановке…
Караван уже подходил к «зеленке» – он изогнулся, подставляя нам левый бок. Я открыл огонь с «горки», сразу найдя глазами пикап боевого охранения. Он двигался чуть сбоку от цепочки бурбухаек, переваливая через ухабы, и пулемет в его кузове держали с двух сторон два духа, еще несколько сидели на лавочках вдоль бортов. Мы пикировали всего со ста метров, без скольжения, и попал я быстро. Но не в пулеметчиков, а в кабину – я увидел, как брызнули малиновые искры трассеров на капоте и крыле, лобовое стекло, до того голубое, вдруг как-то криво загнулось, открывая черную дыру, пикап рыскнул носом, будто объезжал яму, поднял два свои левых колеса, открывая мне серый пыльный низ, – там тут же мелькнула молния трассера, – и, видимо, под весом пулемета и вскочивших со скамеек духов завалился набок, вращая колесами.
– Ай, маладца! – крикнул командир. – А теперь я!..
Вертолет как-то легко повел носом, будто принюхавшись, сказал «ффух-ффух-ффушшш!» – и нурсы ушли поочередно с левых и правых блоков, веером накрывая всю гусеницу каравана от головы до хвоста. И мы тут же ушли вправо, открывая все еще рвущийся караван для атаки ведомого, идущего за нами. Когда сделали круг, увидели, что караван распался на горящие бурбухайки, стоящие и лежащие на боку. Две машины, лавируя между воронками, пытались добраться до зелени садов разрушенного кишлака, еще несколько из хвоста каравана, развернувшись, устремились к ущелью.
– Двестипятый, догони хвост, а я голову придавлю, – сказал командир, заводя машину на боевой.
Караван был совсем рядом – я видел лежащих возле машин духов, я видел бегущих духов, я видел стоящих духов, и эти стоящие били по нам короткими очередями; я видел, как они покачиваются в ритм тройной отдачи в плечо, к которому прижат приклад автомата, как фыркают их стволы тройными вспышками. Я видел все это, не отрывая пальцев от гашеток, и моя очередь была непрерывна. После первого захода и своего попадания в пикап я вдруг расслабился и чувствовал себя так, будто уже выиграл какую-то важную игру, решил сложную контрольную и теперь, в оставшееся время, могу позволить себе, уже никуда не торопясь, поиграть или порешать просто так, для удовольствия. Я водил стволом так, словно очередь моя была не летящими пулями, а гибким длинным хлыстом то ли дрессировщика, то ли погонщика, которым он подсекает лапы или копыта своих подопечных, спутывает их, стреноживает. Я успел поддеть своим огненным хлыстом двоих: одного бегущего, одного стоящего – бегущий споткнулся и полетел вперед, даже не выставив руки, и так и упал, проехав щекой по земле, и остался лежать, а стоящий подбросил и выронил автомат, крутнувшись и сгибаясь в поясе, упал на колени, уткнулся головой в землю.
Нурсы, выпущенные командиром, догнали убегающие машины. Мы не стали уходить в разворот, долетели до двух окутанных дымом машин, чтобы подчистить из пулемета, и тут у меня кончилась лента. Пока я ее менял, обжигая пальцы о ствольную коробку, в кабину заглянул Тихий.
– Просто песня, командир! – крикнул он. – Давай высаживай, а то нам ничего не достанется! Вон на тех высоточках с двух сторон обе группы сбрось, и барражируйте рядом, ждите сигнала…
Мы так и сделали. Высадили группы на два невысоких холма, откуда они сразу начали обрабатывать останки каравана, постепенно спускаясь, растягиваясь в две цепи, смыкаясь и охватывая полукольцом разметанную нами вереницу машин. Мы ходили восьмерками невдалеке, но даже с небольшой высоты и на небольшом удалении подробностей работы разведчиков я не видел. Опять это было похоже на слаженное снование муравьев, таскающих хворостинки: бойцы собирали оружие и складывали его в удобном для посадки вертолетов месте. Тут же росла горка упаковок разного барахла – от амуниции до медикаментов. В другом конце, возле укладки из прямоугольных и продолговатых ящиков возились оба подрывника, готовя к взрыву собранные мины и снаряды для безоткатных орудий. На двух высотках оставались два пулеметчика, контролировавших и машины каравана, и ближнюю «зеленку», откуда могла прийти подмога. Мы тоже уделяли этим одичавшим садам свое внимание, пролетая по краю зелени по очереди, – скупыми очередями я сбивал листву, думая, не прячется ли там, в ее тени, какой-нибудь пастушок, вспоминая ту картину, над которой в детстве не раз плакал. Но сейчас я думал, что пастушок, видя, что мы сделали с караваном, должен был бежать отсюда без оглядки. Хотя, если в караване шел его отец или старший брат, которые, уходя на войну, наказали ему не сдаваться, – мол, напал на нас из-за гор проклятый славянин…
Тихий вышел на связь, сказал:
– Пока держитесь подальше, а когда увидите большой «бум», подлетайте на погрузку…
Через несколько минут в районе каравана вспухло пыльное облако, скалы треснули эхом, потом еще с полминуты потрещало, как в печке, и стихло. Когда мы заходили на посадку возле разложенных рядами автоматов, пулеметов, винтовок, гранатометов, на месте взрыва чернела воронка, и вокруг нее дымились и горели какие-то обломки и обрывки.
На обратном пути Тихий подсел к нам в кабину, попросил разрешения закурить.
– Ну что, довольны? – сказал он. – Неплохо повоевали?
– Как сказать, – сказал командир. – Половину боекомплекта домой везем.
– Ну и хорошо, – сказал Тихий. – А если бы из «зеленки» полезли? Пришлось бы «крокодилы» вызывать. Хорошо, мы сегодня для них оказались полной и совсем не детской неожиданностью. Обычно они рядом подмогу держат – проводка каравана дело не одних только караванщиков, тут проплачена целая цепь охранных точек плюс агентурная сеть…
На стоянке, пока бойцы перегружали трофейное оружие в тентованный «Урал», Тихий налил мне из своей фляжки колпачок спирта, дал закусить коричневой хрустящей галетой.
– Поздравляю, инициация состоялась! – сказал он. – Ты перестал душить в себе воина. Так у масаев юноша должен убить льва, чтобы стать мужчиной – охотником и воином.

Ночью я долго не мог уснуть. Вспоминал тех двоих, подсеченных моей гибкой очередью, и ясно понимал, что сегодня со мной действительно произошла метаморфоза. До этого боя я все еще был нерешительным, а если говорить правду самому себе, – стеснительным воином, который все время боится совершить что-то не то, а под этим «не то», конечно, скрывается что-то вроде «застрелить по ошибке», – и все время ждал, когда те, кто на мушке моего пулемета, начнут первыми, начнут и продолжат, чтобы я был уверен в твердости их намерения меня убить, вот тогда можно открывать огонь на поражение. Я вспомнил свой детский страх случайно задавить какого-нибудь муравья, случайно наступив на него, – заметив в последнее мгновение, я даже успевал отвернуть носок ботинка. Другое дело – комары, которые пили мою кровь или зудели над ухом, собираясь атаковать, – тут у меня стеснения не было. И тот караванщик, стрелявший в меня из автомата от плеча, был как раз из тех, что начали первыми, а тут мы были на равных, я даже дал ему фору времени, но потом, как тот самурай, выхвативший меч вторым, опустил его первым. Я представил, как летят двумя встречными потоками пули – его и мои, как эти потоки пересекаются, переплетаются и как одна из моих страшным тупым ударом проламывает его грудную клетку, вырывает с обратной стороны кусок лопатки, – и тут же почувствовал этот удар ломом под свою правую ключицу, так внезапно и реально, что, вскинувшись на кровати, зажал рукой дыру, в которую уже рванула моя жизнь. Некоторое время сидел в темноте кровати, боясь вздохнуть – а вдруг не получится? – потом медленно отпустил руку, медленно вздохнул, медленно спустил ноги с кровати и, нашарив на тумбочке сигареты, пошел на улицу. Ночь была холодна, я сидел у стены модуля на лавочке, дрожал, затягиваясь и выпуская дым в звездное небо, и машинально потирал рукой грудь под правой ключицей: там все еще ныло. Я дышал холодным воздухом вперемешку с дымом и думал, что тот дух уже не может вот так вздохнуть, так глубоко, когда воздух, кажется, проникает во все клеточки тела, и уже не видит этого неба, этих звезд, этой ночи вообще. Где он теперь? В своем магометанском раю, существование которого давало ему силы стоять перед пикирующим на него вертолетом, не прячась, или нигде, в темноте, глухоте, неосязательности?.. Я представил, что это значит – не быть, но не смог долго выдержать это небытие, встал и пошел в свою спящую комнату. Спать не хотелось, сидеть на улице было холодно, я пробрался на нашу маленькую кухоньку, вскипятил чаю и, ожидая, пока заварится покрепче, открыл наугад черный томик Лорки, купленный недавно в гарнизонном книжном магазине. Прочитал о тополях, что «уходят, но след их озерный светел, они уходят, уходят, но нам оставляют ветер, который умолкнет ночью, обряженный черным крепом, но нам он оставит эхо, плывущее вниз по рекам».
Откуда-то изнутри меня поднялась волна мурашек, волосы на руках и ногах встали дыбом. Мне показалось, что эти строки кто-то шепчет мне на ухо, я даже почувствовал щекотку от его дыхания, махнул ладонью, будто отгоняя комара, и, даже не хлебнув чая, снова пошел на улицу. В коридоре уже шаркали в сторону умывальной комнаты первые вставшие экипажи. Значит, ночь кончилась и скоро можно идти на завтрак.

(Окончание следует)

Опубликовано в Бельские просторы №3, 2021