Георгий Квантришвили. …КАЖДЫЙ ВЗДОХ ЗЕМЛИ…

Поэт Яков Тисленко

В 84-ю годовщину смерти Пушкина Александр Блок произнес речь.
Центральный парадокс из нее – «Пушкина убила не пуля Дантеса, его убило отсутствие воздуха» – описывал явление, хорошо знакомое всякому, кто прикоснулся к поэзии. Дело тут вовсе не в политическом режиме, сиюминутно-политическое истолкование блоковского парадокса его уплощает и упрощает. Чувство полёта, почти физиологическое ощущение взмывания ввысь – знакомы каждому, кто читал стихи «по-настоящему». И уж тем более каждому, кто «по-настоящему» их писал.
Но пиковая фаза эйфории не может длиться бесконечно. Как пел Владимир Высоцкий, «потому что всегда мы должны возвращаться».
Спуск с высот, возвращение в обыденную жизнь, вызывают последствия, в чём-то родственные «отходняку» у наркозависимых. После «горнего воздуха высот» воздух обыденности словно бы теряет способность наполнять легкие. Поэт не только задыхается, с него будто бы содрали кожу. Самое же убийственное для него – оказаться среди тех, кто понятия не имеет о той жути, что сейчас, во время «отходняка», творится. И уж совсем запредельным драматизмом окрашены эти возвращения у поэтов-провинциалов.
Комфортнее «падать с высот» в Париже, Лондоне, Санкт-Петербурге.
Камни мостовых, на которые ступали предшественники, окна домов, в которые к ним влетала Муза – если не исцеляют и врачуют, то труднообъяснимым образом смягчают и страдания. Предшественники словно бы «надышали» воздуха. Так на заледеневших зимних стеклах тёплое дыхание «надышивает» иллюминаторы в окружающий мир.
Дыхание тех, кто пережил неизбежное возвращение туда же, где ныне находишься ты, открывает очи и подгоняет бонусный хапок воздуха.
В год, когда поэт Александр Блок говорил об отсутствии воздуха в Петрограде, в Самаре сошёл с ума и умер в помрачении сознания поэт Яков Тисленко. В этот год Самара потеряла десятую часть своих жителей, а губерния так и всю пятую часть. На оплакивание слез уже не было. Благо, что похоронили не в общей могиле – ежедневно на улицах города складывали в штабеля трупы умерших от голода. Впрочем, могилу поэта на кладбище Никольского мужского монастыря сограждане не пощадили. Как и само кладбище. Да и от монастыря оставили лишь ворота. Не стали сносить их лишь за то, что тут в 1905-м собиралась маёвка. Под теми же флагами, под которыми потом их заставляли дышать и умирать.
Тем не менее, даже под этими флагами о Тисленко не забыли. Дочь поэта, Виктория Яковлевна, в замужестве Глинская (1912–1983), старшая лаборантка НИИ «Гипровостокнефть», не была чужда печатному слову. Но причудливым образом – подрабатывая внештатницей при главной областной газете. В первых номерах которой когда-то публиковался её отец. Но об этом чуть позже. О судьбе сына Вениамин, на два года младше Виктории, известно меньше. Вероятно он, как и сестра, дожил до восьмидесятых годов.
Главное же – остался тот воздух, который «надышал» Яков Михайлович. В первом же куйбышевском альманахе «День Поэзии» Я.Т. занял место между важнейших для регионального самоосознания предшественников.
Альманахи «День Поэзии» начали выходить в Москве в 1956-м году.
Следующим городом, приступившим к выпуску собственных альманахов ДП, должен был бы стать Ленинград. Как вдруг его в 1959-м г. аж на два года опередил Курск. Впрочем, Ленинград всё же занял второе после Москвы по количеству выпусков. Самарские, т.е. куйбышевские альманахи «День Поэзии» начали выходить лишь в 1967-м. А вот по количеству изданий Куйбышев неожиданно оказался третьим в России.
Биографии нескольких поэтов расставили ориентиры поэзии края. Вот первый преждевременно сгорел, славя первые пятилетки, второй погиб в пору погрома краевой элиты (о причине смерти предусмотрительно умолчано), третий пал жертвой принудительной мобилизации.
Я.Т. на этом фоне вызывал недоумение – ни проблеска какого-либо «героизма». Ну, разве что «принял новую власть».
О Тисленко написал старейший на тот момент поэт края. Прочтем хотя бы первые абзацы его воспоминаний:
_______________
«Давно, еще в далекой юности, я узнал и полюбил стихи Якова Михайловича Тисленко. Жил я в те годы в поселке при глухой железнодорожной станции. В летнее время для нас, мальчишек, не было большего удовольствия, чем ходить к пассажирским поездам, продавать букеты ландышей, которых было изобилие в наших лесах. Но особенно любил я бывать на станции по субботам, когда из Самары приходил почтовый поезд «Четвертый» и привозил нам журнал «Ниву». В «Ниве» я и познакомился со стихами Якова Михайловича.
Шло время…
С 1916 годя я стал почти постоянным жителем Самары и начал печататься в местных газетах «Волжское слово» и «Наш путь».
Как-то поэт Александр Каспий спросил меня:
– Ты знаешь Тисленко?
Признаюсь, у меня перехватило дыхание:
– Какого Тисленко?
– Ну Якова Михайловича, поэта.
– Который в «Ниве» печатался?
– Ну да, – отвечает мне Каспий.
– Нет, – говорю, – не знаю… Стихи его в «Ниве» всегда читаю, а самого не знаю.
– Так вот: приходи в пятницу ко мне, пойдем к Краснослободскому, я познакомлю тебя с Яковом Михайловичем. Хороший поэт, и человек славный.
Надо ли говорить, с каким волнением я ждал этой пятницы, этой встречи с живым поэтом, стихи которого я так любил…
<…> Каспий подводит меня к человеку среднего роста в бархатной черной блузе. У него открытый лоб, коротко остриженные волосы темны, старательно зачесаны назад, два черных мазка на губе – усы.
Яков Михайлович крепко пожал мне руку и зорко посмотрел глубоко посаженными, слегка припухшими глазами.
С этих пор мы стали часто встречаться с Яковом Михайловичем, так как «пятницы» были перенесены в его квартиру».
________________
Автор воспоминаний – поэт Николай Фёдорович Жоголев (18951970), озаглавил их строкой из Я.Т. «Люблю я каждый вздох земли…».
Упомянут поэт и профессиональный фотограф Александр Сергеевич Каспий, урождённый Карягин (1891–1941).
Квартира писателя и юриста Бориса Леонидовича Краснослободского (1883–1933) не только в разные периоды служила местом встреч литераторов города, в ней перебывали практически все литературные гости края за пару десятилетий. Если Борис Леонидович отправился в последний путь именно из неё, находилась она по адресу Вилоновская30. Историческое здание на этом месте уничтожено относительно недавно. Ныне здесь новостройка-«путинка».
Дом, в котором жил сам Я.Т., на Саратовской (ныне Фрунзе) 79, пока сохранился. Поэт проживал в нём с 1917-го года до самой смерти.
Уже после смерти Я.Т. Павел Яковлевич Заволокин (1878–1941) составил и издал в Иваново-Вознесенске в 1925 г. книгу «Современные рабоче-крестьянские поэты», с подзаголовком «в образцах и автобиографиях с портретами». Нашлось в ней место и автобиографии Я.Т.
Достаточно лаконичной для того, чтобы привести (и прокомментировать) её здесь целиком.
_____________
Родился я в 1885 г., января 29-го, в с. Хорошеньком, Самарской губ. и уезда, в семье бедного крестьянина. Отец неграмотный, мать умела читать по-славянски, так как была до замужества послушницей в монастыре.
Семилетним мальчиком поступил в земское училище в своем селе.
Курс обучения в училище 3-х-летний, но я кончил его в две зимы, так как по окончании первого класса был переведен прямо в третий. Этим и ограничивается мое школьное обучение.
В летнее, свободное от школьных занятий время, был пастушонком. В одну голодную зиму пришлось ходить по селу и просить милостыню.
Это было самое тяжелое для меня время.
Любовь к чтению проявилась со школьных лет. Первой прочитанной мною книгой была «Патриарх Гермоген». Очень любил также рисование. На 10 году очутился в городе.
Отец хотел, чтобы я выучился какому-нибудь ремеслу. Меня изо всех ремесел прельщало только одно — иконопись. Отец привез меня в Самару, ссадил с саней у Троицкого базара, сказал: «Ну, оставайся» — и уехал. Однако иконописную мастерскую я не нашел. В тот же день я поступил мальчиком на побегушки в галантерейный магазин Мельниковой.
Здесь по просьбе хозяйской внучки-гимназистки я начал писать в ее тетради свои первые стихи, тексты к переводным картинкам. С этого времени я полюбил стихи.
Прослужив около 2 лет в галантерейном магазине, я отправился странствовать по белу свету. Не думая долго, — купил я полбилета до Астрахани, вошел на пароход и уехал. Дорогой прислуживал пассажирам, помогал матросам подбирать чалки, мыть палубу, а когда прибыл в Астрахань, захотелось мне ехать еще дальше. Отправился на рейд, пересел на морской пароход.
Море поразило меня своей могучей красотою и прозрачностью малахитовых волн. Через несколько дней я добрался до рыбных «Божьих Промыслов». Для поддержания своего существования я прислуживал в аптеке, ездил на баркасе, промывал вязигу, накладывал трафареты на бочках с икрой и рыбой, ездил со священником-грузином по промысловым странам, за пономаря. В свободное время ходил с товарищами на охоту на взморье, смолил и конопатил лодки, но, главное и больше всего, читал книги, которые брал у доктора. Прочел «Жюль Верна» и много других книг, приложений к различным журналам.
Прожил на промысле около двух лет.
Сильно заболев чесоткой и лихорадкой, я вернулся на родину прямо в деревню. Отец «отходил» меня пареной дулей. Еще не вполне оправившись, я опять уехал в Самару и поступил в магазин обуви бр. Матвеевых, где и прослужил до призыва на военную службу.
С 14 лет я только начал читать серьезную литературу, но без всякого разбора, так как некому было руководить мной в этом отношении. Завел свою библиотеку, скупая книги у букинистов и татар на базарах.
Постепенно старался усвоить, главным образом, правила письма.
Очень полюбил рассказы М. Горького, стихи и рассказы Ив. Бунина, Вл. Короленко, склад речи Лескова и Тургенева. Сшил тетрадь и стал заносить в нее свои личные впечатления. Здесь я начал писать стихи.
Мне было 15 лет, когда мое первое стихотворение напечатал покойный Жаринов в «Бузулукском Вестнике». Это меня ободрило, и я с тех пор начал печатать стихи и в местных самарских газетах. Главным образом печатался в «Прибое» в 1905-6 революционных годах. Стихи были, разумеется, слабы, но ими восторгались. Это, несомненно, отчасти повредило мне, так как задержало мое художественное развитие. Нужно было полезное указание, а не беспретенциозный восторг.
Читал и писал я по ночам, на кухонной плите, под сонное бормотание и храп хозяйской кухарки. Первое мое стихотворение, напечатанное в самарской большой газете, написано в казарме, пока обедал артельный, который должен был уплатить мне по счету хозяина.
На 17 году прошел вечерние курсы бухгалтерии, по окончании которых работал в качестве конторщика у того же Матвеева. Отсюда же я пошел и на военную службу. Служил в Полтаве.
На первом году военной службы был привлечен к ответственности за «вредный», по тем временам, рассказ, напечатанный в одной из местных газет. Этот случай натолкнул меня на мысль пойти к проживающему в Полтаве В. Г. Короленко и, кстати, показать ему мои литературные работы.
Влад. Галактионович и кн. Мария Трубецкая — поэтесса, очень помогли мне разобраться в моих поэтических опытах. Они были первыми, указавшими на недостатки в моих стихах. Советы и указания их не пропали даром: вскоре после моего посещения Вл. Гал. Короленко я написал несколько вполне уже художественных стихотворений.
Кроме указанных выше изданий печатался в журналах: «Русское Богатство», «Новая Жизнь», «Нива», «Рубикон», «Пробуждение», в альманахе «Перекаты» и др.
В 1918-19 году произведения мои были напечатаны в журналах:
«Пламя», «Красноармеец», «Красная Армия», «Пролетарском Сборнике», «Гудки», «Рабочий Мир», «Красный Пахарь» и др.
За последнее время поэзия моя, — чувствую это,— стала иною, чем была прежде. Совершился перелом в моем художественном творчестве в сторону большей сложности стиха и глубины чувства.
Критический разбор о моих произведениях напечатан в журнале «Народная Жизнь», (апрель — май, 1919 г.).
–––––––––
Сразу отметим, что автор помянутого критического разбора – чуть ли не первый исследователь литературы края Евгений Петрович Лукашевич, а его судьба давно уже составляет одну из нерешенных загадок истории краевой литературы. Дальше примечания будут идти по порядку.
Малая родина Я.Т., село Хорошенькое, ныне располагается в Красноярском районе Самарской области и. Фактически, став пригородом разросшегося областного центра: 25 км. по прямой и 35 км. езды до городской окраины.
Если Я.Т. очутился в городе на 10 году (1885+10, не позднее 1895), то его встретил город с населением, если верить губернскому адрес-календарю, перевалившим за сто тысяч. 9% от населения нынешней Самары, меньше нынешней Сызрани, но чуточку больше, чем нынешний Новокуйбышевск. А вот всеобщая перепись населения Российской империи два года спустя обнаружит в Самаре всего 90k.
Дом Мельниковой – Саратовская, 131 (Адрес-календарь на 1897), ныне дом 131 на Фрунзе (бывшей Саратовской), квартал между Некрасовской и Льва Толстого, иными словами, между Филармонией и администрацией Самарского района. Это здание есть в списке памятников архитектуры именно как «Дом М. Мельниковой», 1900 г. постройки. Т.е. нынешнее здание построено (перестроено?) спустя несколько лет после описываемых Я.Т. событий?
Мария Сергеевна Лопухина, носила фамилию Трубецкая после замужества в 1907-м году (1886–1976), выпустила в Полтаве два стихотворных сборника в 1909-м и 1914-м годах, после революции – эмигрантка.
Дом с монограммой братьев Матвеевых на фасаде ныне располагается по адресу Молодогвардейская, 69, впрочем, он построен в 1912-м году, после описываемых событий.
«Бузулукский вестник» – общественно-литературно-политическая газета, выходившая в 1907-13 гг. в Бузулуке, центре тогдашнего Бузулукского уезда Самарской губернии. Издавалась «оренбургским мещанином» Павлом Назаровичем Жариновым. Возможно, имелся в виду издаваемый им же чуть раньше, с мая 1906 года, «Бузулукский справочный вестник» – первая в городе газета. Но и тогда П.Н. Жаринов стихотворения Тисленко напечатать не мог раньше мая 1906 г.
Т.о., сотрудничество с самарским «Прибоем» вряд ли могло начаться в 1905-м, как пишет Я.Т. Мало того, не мог он печататься в нём и в 1906-м году, т.к. самарская ежедневная газета «Прибой» начала выходить лишь 15 марта 1907 г. Просуществовав, кстати, лишь до 3 мая того же 1907 г. Вышло 34 номера. С этих номеров отсчитывает свою историю главный орган самарского парт.официоза (ныне – газета правительства области «Волжская коммуна»), официоза в т.ч. и в тот момент, когда Я.Т. писал свою автобиографию.
Резюмируем: если Я.Т. было 15 лет к моменту дебюта, то год его рождения должен быть не 1885-й, а минимум 1991-й. В таком случае и его приезд в Самару, и работу в магазине Мельниковой следует сместить на шесть лет позже. (Тогда и знакомство 17-летнего Я.Т. с Короленко и М. Трубецкой идеально уложится в выправленную хронологию).
Неужели он по каким-то причинам впоследствии «состарил» себя на шесть лет? Автору статьи уже доводилось при исследовании биографии одного из самарских литераторов столкнуться с подобным случаем: Александр Кремлев (Лоскутов) приписал себе шесть лишних лет, фиктивный год рождения перекочевал в многочисленные документы.
Когда и почему Я.Т. мог фальсифицировать свой возраст? Фальсификации года рождения обычно были связаны с «призывными возрастами» при мобилизациях: от какой же именно из мобилизаций гипотетически мог попытаться «откосить» Я.Т.? От фронтов Первой Мировой? Или от красноармейской?
И в том, и в другом случае рождение, воспользуемся словами Мандельштама, «в девяносто одном / Ненадежном году» значительно увеличивало шансы присоединиться к «миллионам убитых задешево».
Восемьдесят пятый год в качестве года рождения, разумеется, был не в пример «надёжнее».
Читателю, торопящемуся осудить нашего героя, не следует спешить.
Отношение этого поколения к воинскому долгу исчерпывает высказывание фронтовика Бенедикта Лившица «В сущности, только мы двое честно отнеслись к войне: я и Гумилев. Мы пошли в армию – и сражались. Остальные поступили как мошенники…». Лившиц мог бы пополнить список «честно отнёсшихся к войне». Георгий Маслов, Михаил Струве, Сергей Клычков, Вадим Шершеневич, Константин Большаков, Иван Аксенов, Александр Конге… Но, – признайтесь честно, – вы способны хотя бы пару стихотворений этих поэтов прочесть наизусть? Вообще что-нибудь из них помните? А вот тыловым крысам, трусам, симулянтам, дезертирам удалось завоевать сердца и современников, и потомков. Да вот хотя бы поэты-призывники Владимир и Сергей – чуть ли не чемпионы в своём поколении по изворотливости: от фронта подальше, к столичным ВИПам поближе. Они и по сию пору чемпионы, но уже в посмертном привлечении внимания к собственным персонам. Певец Революции и певец Руси, ага, верьте надписям на этикетках. Навыки верткости не прошли даром и преумножены, подспудная мотивация и прощелыги-издателя, и лопуха-читателя просчитана и раскручена на всю катушку. В сравнении с этими виртуозами от профессии наш самарский Яков, право, безгрешный агнец.
Все его действительные и вероятные грехи можно списать хотя бы за одно: он не оставил своего главного фронта. До него все пишущие при первой же возможности сбегали в столицы. Быть печатаемым в общероссийских столичных изданиях, но при этом оставаться в провинции?! Можно. Для «сбора материала». Всё равно, что в забой в шахту спуститься. Потом подняться на поверхность, принять душ, наодеколониться, содрогнувшись душой и телом при набегающих воспоминаниях о подземной тьме. Но остаться в этой тьме, обречь себя на добровольную ссылку, умереть среди туземных упырей и захолустных харь?! Нет, народ столичная пишущая братия, конечно, любила. Но на разумном расстоянии. При условии тщательной дезинфекции после сеансов взаимополезного общения.
Яков Тисленко жил среди нас и умер среди нас. Он относился к нам по-человечески. Давайте же и мы отнесёмся к нему как люди.
П.С. Я.Т. успел подготовить книгу своих стихов и даже озаглавил ее – «Весенний взмах». Она так и не была издана. Но, например, в помянутых выше воспоминаниях Н.Ф. Жоголев уверенно цитирует стихи из неё (через 46 лет после смерти Я.Т.!). Мало того, даже упоминает разделы книги и приводит название первого из этих разделов. Самарский литературовед, специально занимавшийся биографией и наследием Я.Т., Михаил Анатольевич Перепёлкин, искал эту книгу доброе десятилетие. Наконец, в последние дни 2018-го года машинопись «Весеннего взмаха» нашлась!
Пролистывая сканы каталога фондов существовавшей на заре советской власти «Государственной академии искусствоведения (ГАИС)», автор этого предисловия сначала не поверил своим глазам. Но нет же, глаза не обманывали, разборчивым почерком было выведено: Тисленко Я. “Весенний взмах” – сборник стихотворений. Автограф – 2 листа (17-й и 18-й), остальные листы – машинная копия. Часть листов сброшюрована, часть разрознена». Признаюсь, это был один из самых грандиозных рождественских подарков за всю мою жизнь.
Разумеется, я поспешил поделиться радостью с Михаилом Анатольевичем. Дело теперь не только за ним. В личном стремлении М.А. издать наконец-то книгу Я.Т. и высокой квалификации, сделавшей бы это издание близким к безупречности, сомневаться не приходится.
Дело за губернией. За нами. Яков Михайлович, может, и подождёт, мертвые сраму не имут. Долго ли мы, живые, будем терпеть срам – первого поэта, родившегося, жившего и умершего среди нас, которого мы почти сто лет не находим возможности издать?

Яков Тисленко

НА ВОЛГЕ

Летней ночью Волги темной
Вздохи часты и грустны,
Летней ночью Волге снятся
Зачарованные сны.

Точно в сказке незнакомой,
В жуткой чаще ивняка –
Дремлет Волга сладкой дремой,
Грезит песней бурлака.

Ночь плывет над ней бесшумно,
Кроя дымкой дальний мост,
Глубока и многодумна,
Вся в сияньи ярких звезд.

Волга дремлет. Месяц белый
Смотрит в зеркало реки
И, грустя, бросает стрелы
На прибрежные пески…

Здесь для дум простор бескрайний,
Четкий, мелкий жемчуг рос,
Здесь хранит лесные тайны
Стеньки Разина утес.

И мелькают взмахи крылий,
И поет волна волне
О неясной, грустной были,
О глубокой старине.

ЛЮБОВЬ

Смыкает день усталые глаза
И серп луны становится заметней.
Уснула степь в своей печали летней
И потемнела неба бирюза.
Как ласки дев, что вольностью хмельны,
Опять влечет меня лесная просинь
Под сень дубов и молчаливых сосен
В воздушный храм вечерней тишины.
Придет ли час, когда мечты иной,
Иной любви, нечаянной, но гневной,
Зажжется утро в глубине душевной, –
Придет ли час, а лес – он вечно мой.
И я иду как к другу давних лет,
Иду к нему зеленою пустыней,
Чтоб в тишине его столетних скиний
Промедлить ночь и подстеречь рассвет.
Но лишь вдали на искристом лугу
Туман фатой поднимется волнистой,
Я обовью себя травой душистой
И вновь вернусь к родному очагу.

КОСТЕР

Разгорается яркий костер на бугре,
На высоком бугре в обезлюдевшем поле,
Кто-то песню поет о загубленной доле
За рекой в одиноком шатре.

В небе звезды и месяца сумрачный лик,
Пахнет сеном и сладкою мятой,
А из темных лощин, из травы непримятой –
Коростельный плывет переклик…

Тихо полем иду по вечерней заре,
По широкой меже как по ровной аллее…
Разгораясь, горит все сильней и сильнее
Искрометный костер на бугре.

СВИРЕЛЬ

Люблю сидеть и слушать вечерами,
Как в поздний час, печальна и тиха,
Поет свирель ночного пастуха
За темными, за дальними горами.

Не знаю я, о чем немым полям
Поет она так грустно, так глубоко,
О чем пастух тоскует одиноко
В глухой степи по темным вечерам…

Я знал любовь и знаю жизни цель,
Мой путь широк, широк и только начат, —
Но плачу я, когда все в песне плачет,
И песни жду, когда молчит свирель.

ЗИМОЙ

Слева – горы, справа – лес.
Скучный, мрачный свод небес.
Вдаль дорога змейкой вьется, завлекая и маня.
Под санями снег скрипит.
Кто-то мимо нас спешит.
Где-то песня раздается, буйной удалью звеня.

День проходит. Ночь близка.
В сердце давняя тоска.
Завывает ветер шалый. Кони движутся чуть-чуть.
И, борясь со сладким сном,
Весь в снегу и мал, как гном,
Дремлет мой ямщик усталый, свесив голову на грудь.

Еду ночи, еду дни,
То на солнце, то в тени,
В затуманенную вьюгой неприветливую даль,
И бежит, бежит за мной
В край далекий, в край родной
Ранних дней моих подруга, неизменная печаль.

СИРОТА

В ровном поле, дик и смел,
Ветер зыблет нивою,
Где-то колокол пропел
Песенку тоскливую.

Прозвенел в степной глуши
Отзвук, быстро тающий,
Точно скорбный плач души,
О любви мечтающей.

А над лесом, где плыла
Тучка в страны дальние,
Ночь весенняя зажгла
Звездочки хрустальные.

Запахнула в сизый мрак
Горы бледноалые,
И никто не слышал, как
О тебе рыдала я.

Как молилась сирота
В эту ночь унылую
У поникшего креста
Над степной могилою.

ЗА КЛАДБИЩЕМ

Голубое весеннее небо,
Изумрудное поле-ковер,
А над полем, над лесом, над далью –
Мой веселый ликующий взор.
Как легко, как привольно, как славно
Для живой беспокойной мечты
В этом мире, где ярко так солнце,
В этом поле, где дни прожиты…
И зачем бы здесь веять печали,
И зачем этих холмиков цепь,
Беспризорных, нагих, молчаливых,
Как сама молчаливая степь…

В СТЕПИ

Хорошо в душистый вечер мая
Ехать степью чрез холмы и рвы
И мечтать, и слушать, засыпая,
Мягкий шелест молодой травы.
Степь тиха, заманчиво просторна,
Влажный воздух как цветок пахуч
И лучатся звезды будто зерна
Золотые меж багровых туч.
Без конца бы ехал этой глушью,
Затаив сомнения и страх,
Полюбил бы песенку пастушью,
Затерялся б в голубых горах, –
Да опасна в молодости скука,
Да сильна как вспыхнувшая страсть
Шумных улиц тайная прилука,
Мрачных стен губительная власть.

РАБОЧИМ

Я — сын полей и вольных пашен,
Вы — дети фабрик, знойных руд,
Мое заветное и ваше —
Однообразно-серый труд.

В огне пылающего горна
Вы серп куете мне и плуг,
А я зерно в землице черной
Взращу усильем сильных рук.

Не возомните в гордой славе:
Природы мертвенны лучи, —
Еще звенят в родной дубраве
Певучей радости ключи.

Ваш мир — огонь и лязг машины,
Мой — златорунные поля,
Но в этом разном мы едины
В стенах родного Корабля.

Пока серпом вражда не сжата –
Любовь к вам, близким и родным,
Позвольте мне, степному брату,
Идти путем моим степным.

Еще по пустоши раздольной,
Железным грохотом дыша,
Не раз задумается больно
В гранит плененная душа.

ВЕСНА

Из дубовых клетей недалечко,
За решетчатый вышла плетень
Постоять на тесовом крылечке,
Посмотреть на голубенький день.

А денек-то духмяный да звонкий –
И потоки, и птицы в полях.
Защитилась от солнца ладонкой,
Загляделась на взгорбленный шлях.

По шляху – мужики проходили,
Кучерявя лаптишками таль,
Вербы ладаном небо коптили,
Голубела голосная даль.

И взыграла, запела по-птичьи,
Заюлила то взад, то вперед…
Ох ты, шалое сердце девичье!
Ох ты, солнечный день-приворот!

Все бы зыкать, да кликать во поле,
По тропинкам смешинки ронять,
Все бы шелк дугоброви соболий
Под улыбчивым взглядом склонять!..

Закружила весна, заманила,
Далеко увела от крыльца,
Алых зорь золотое кропило
Невозвратно коснулось лица.

РУССКОМУ НАРОДУ

В твоих руках судьба всех вешних воль,
Творить и цвесть — возможность без границы,
Зачем же вновь, как пьяная блудница,
Ты сам себе изыскиваешь боль?

Когда прилив качнул крылатый бриг
И парус-конь вздыбил к лазурной тверди,
Возможно ль пить из горькой чаши смерти
И долг творца забыть хотя б на миг?

А ты забыл…
И вот он — перст судьбы: —
Там, где ещё вчера бросал ты вызов миру,
Сегодня дерзкий враг алмазную порфиру
Сдирает с плеч твоих без шума и борьбы.

А дальше — скорбный путь под тяжестью креста
Того, что сотни лет ты нёс из рода в роды,
Пока перед тобой опять во Храм Свободы
Судьба не распахнет тяжелые врата.

Март 1918 г.

МОМЕНТ

Черные вороны вьются вдали,
Черные мысли на сердце легли,
Что мне сказать?
Сирому жребий – земная юдоль.
Кто ж мне отчизна, приявшая боль,
Только ли мать?..

Близятся вороны, страшен их лет:
Будет унижен великий народ,
Кто защитит?
Странничий посох? Разбойничий лук?
Чары Яги? Заколдованный круг?..
Совесть же спит.

В грозном предчувствии разум поник.
Смотрит в глаза окровавленный лик.
Чей это? Твой?!..
Тише!.. — Поет похоронная медь…
Родина, родина, дай умереть
Вместе с тобой!..

Опубликовано в Графит №17

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Квантришвили Георгий

Поэт, коллекционер, литературовед. Родился в 1968 году. Учился в трех вузах. Многочисленные публикации стихов и статей. Живет в Самаре.

Регистрация
Сбросить пароль