Уголино, глодавший кардинальский череп и утиравший губы остатками его шевелюры, остался позади. Мы ступали по каменистому льду осторожно, чтобы не задеть головы тех, кто вмёрз по горло. В отдалении подёргивались тени, вмёрзшие по пояс: они походили на нерасторопных лягушек, застигнутых осенними морозами на мелководье. Другие ушли в лёд вниз головою — прямые, как корабельные мачты, и над поверхностью озера выступали только их лодыжки. В тёмных ледяных глубинах я различала и тех, кто был, как швартов, изогнут, и пальцы их ног касались шей…
Данте и Вергилий маячили в отдалении от меня пурпурным и белым. Но приблизиться к ним я не решалась, хотя много дала бы за то, чтобы услышать их речь, даже не надеясь понять: я учила английский и арабский, а институтскую латынь прогуляла.
Но вот невольные мои спутники замедлили шаг, и я тоже. Вглядевшись до рези в дикий и страшный мрак впереди, я с трудом различила подобие то ли башни, то ли мельницы с вертящимися крыльями.
«Неужели падший ангел? — захолодило меня предчувствие. — Хотя — а кто же ещё заточён посреди Коцита? Я вижу самого…»
— Амаранта! — настойчивый голос Маши вернул меня с девятого круга в съёмную квартиру на Профсоюзной. — Твоя очередь говорить тост!
Фантазия моя разворачивалась по инерции:
— У Люцифера три лица. Одно из них красное, и оно символизирует злость, другое — бледно-жёлтое, и оно символизирует бессилие, а третье — чёрное, и оно — символ невежества…
— И-и-и?
Выжидательно протянутое Машино «и-и-и» прокатилось над затихшими от зловещего начала моего тоста однокурсниками. Невозмутимой оставалась лишь Аня, увлечённая рисованием в блокноте так же, как я минуту назад своими мыслями.
— Так выпьем за то, чтобы в наступающем году у всех нас был здоровый цвет лица! — подытожила я тост.
— Очень уместно для праздника! — ядовито отозвалась Маша, вероятно, уже пожалевшая, что пригласила меня. — Амаранта, читала бы ты лучше «Анатомию зубов»! Данте тебе не поможет — ни сессию сдать, ни пломбу поставить!
— Машк, это ж Амаранта! — вмешался Павлик.
Он легко перенаправил беседу в русло планов на наступающий год. Я же, кляня себя за то, что согласилась на вечеринку с однокурсниками, с которыми меня связывали лишь три года постылой учёбы, засобиралась ко всеобщему облегчению. Посидеть ещё немного меня не уговаривали даже из вежливости.
Мир за Машиным подъездом был чуть светлее и чуть теплее, чем дно Коцита. Я направилась к метро скорым шагом, надеясь в него излить досаду на себя, на Машу, на Павлика и на весь мир. Вдруг я почувствовала, что не одна:
— Вы очень… необычная, — со мной поравнялась запыхавшаяся Аня. — Если бы Маша не предупредила, что вы её однокурсница, я бы подумала, что вы оказались у неё по случайности, как и я…
— Я тоже не ожидала познакомиться с художницей сегодня.
— У меня такой беспросвет… Давно хотелось как-то отвлечься. А тут совпало: и муж с ребёнком может сегодня посидеть, и Маша меня позвала. Мы ведь дружим с Калининграда, вместе переехали…
Машин Калининград представлялся мне такой же дырой, как и мой Арзамас. Но Анин показался волшебной страной художников. Мы разговорились. Я, как обычно, избегала разговоров о себе, потому что всегда умудряюсь договориться до нелепостей, зато Аня рассказывала охотно. Когда темноту прорезала ломаная красная в виде буквы «М», я выдохнула:
— Я бы всё дала, чтобы посмотреть твои картины! Может, планируется выставка?
— Пока не планируется, — вздохнула она. — Но я буду рада, если придёшь на чай. И картины покажу.
— Когда?
— Я выберу время и напишу. Чтобы спокойно пообщаться…
***
Отец позвонил, как всегда, рано, чтобы не помешать мне на моих воображаемых парах. С тяжёлым сердцем пялясь на отцовский номер на экране телефона, я выжидала, напрягая связки, чтобы голос зазвучал не заспанно и отец бы не догадался, что разбудил меня.
— Доброе утро! — наконец выпалила я на выдохе как можно бодрее для пущей звучности голоса. — Извини, умывалась и не сразу услышала.
— Привет! Как сессия?
— Сейчас зачёты, после Нового года экзамены. Я уже почти всё сдала! — я отвечала наигранно весело.
— Уже взяла билеты? Не затягивай, на новогодние все из Москвы едут. Мы тебя очень ждём!
— Пап, видишь ли какое дело… — голос мой лился весело, как не мой. — Я бы вчера позвонила, но обычный бардак в деканате, я слишком поздно узнала…
— Проблемы с учёбой? — насторожился отец.
Папа, нет, папа! Проблема с тобой! С мамой! Проблема в том, что будете водить меня по всем родственникам, друзьям и даже знакомым, показывать меня как главное своё достижение, как свою гордость, а мне в очередной раз подыгрывать, врать, прикидываться, снова притворяться… Делать вид, что мне нравится то, что я ненавижу, гордиться победами, которых я не одерживала, маскировать своё невежество перед знающим дядей Арсеном, который держит для меня место в своей клинике… Проблема в том, что я совсем не такая, какой вы меня хотите, и даже не такая, какой я себя хочу!
— Я прав?
— Нет, наоборот! — голос звучал упоённо счастливо. — Меня на каникулы посылают на стажировку в Бахрейн. Ненадолго — вернусь уже в начале семестра. Одновременно и арабский язык, и лечебное дело.
— К-куда?..
— В Бахрейн. Размещение в семьях. В первой половине дня — практика в партнёрской клинике, во второй — культурная программа. Из всего нашего потока отобрали троих. Лучших! Представляешь?
— Дочка… Это потрясающая новость, я так рад, я так счастлив! Моя дочь — стоматолог, с арабским и английским! Редкий специалист! Я всегда знал, что у тебя это наследственное, ведь дядя Арсен… А ты упиралась! Куда ты там хотела? На филфак? Отец плохого не выберет!
Я сглотнула, привычно унимая поднимающуюся бурю протеста.
— Сколько надо денег? — продолжал отец.
— Папа, ни сколько, ни в коем случае не давай мне деньги! — от весёлости в голосе не осталось и следа. — Нам всё оплачивают и выделяют грант на повышенные стипендии. Да и на что тратиться? Только на сувениры.
— Если будет нужно, дай знать. Ещё созвонимся!
***
С асфальтовой отмели тротуара я, затерянная в том же круге, что и Улисс, завороженно взирала на потоки изжелта белых фар, схожих с неприкаянными душами-огоньками. Ах, Улисс-Улисс… Родись я мужчиной, звалась бы Улиссом.
«Ничего, — привычно утешала я себя, — в новом году всё изменится. Я буду зубрить денно и нощно». Пообещав себе в четвёртый раз, что после первого января я стану новой Амарантой, я внушила себе счастливую убеждённость, что все проблемы уже решены, и поспешила к дому Ани с таким же предвкушением, как Алладин к пещере с сокровищами.
Пещера таилась в чудом выжившей пятиэтажной хрущёвке. Миновав подъезд, в маслянисто-зелёном мраке которого темнели непристойные граффити, я поднялась по лестнице на пятый этаж и в свете подвешенной на проводе лампочки упёрлась в дверь, собранную из благородно потёртых досок. Даже без квартирного номера я поняла, что меня ждут именно за ней. Эта дверь-аристократка походила на каравеллу, заплывшую на корабельную свалку в Саргассах. Я прижала к доскам ладонь, чтоб ощутить тепло состарившегося дерева. Как же я удивилась, узнав под пальцами дерматин. Надо же, существуют иллюзии, способные обмануть даже завзятого мастера вроде меня!
***
Аня была дома одна. Усадив меня на икеевский чёрный диван, она изящно изогнулась дугой Бёрдслея, извлекла из-за диванной спинки свои картины и оставила меня с ними, занявшись чаем.
Некоторые работы повторяли сюжет про уже знакомый мне подъезд. Он переплывал из картины в картину — менялась игра теней на плиточных стенах, менялась погода, сменяли друг друга времена года… Но обшарпанный подъезд, как Колумбов корабль, непреклонно держал курс на золотоносную Индию во славу Господа и испанской короны. И в темпоральной динамике цикла о странствиях обычного подъезда во времени я узнавала тот же дар воображения, который открывал мне пути Данте на московских улицах. Наша с Аней встреча не могла быть случайностью.
— Аня! — наконец набралась я духу. — А ты рисуешь на заказ?
— Да… Чай готов!
— Нарисуй для меня Данте, — язык говорил быстрее, чем разум осмысливал внезапную мысль.
Анины глаза цвета зимнего тосканского неба сфокусировались на мне так, будто она собралась меня рисовать:
— Я удивилась бы меньше, если бы ты попросила меня перерисовать челюсть из учебника… Амаранта, ты же будущий стоматолог. Как это в тебе уживается?
— Никак, — впервые за три с лишним года призналась я. — Стоматология вообще не моё.
— Тогда зачем остаёшься? По-моему, только время теряешь.
— Из-за отца.
Даже в своих глазах я выглядела жалко с этой своей вечной необходимостью выкручиваться. Что обо мне подумает Аня, которая ради живописи преодолела безденежье и переезд из Калининграда в Москву? Испугавшись, что проницательный взгляд художницы разглядит моё ничтожество, я затараторила:
— Понимаешь, мой отец, он рядовой Французского Иностранного легиона. Он постоянно рискует собой. Он понимает, что с ним может случиться непоправимое в любой день, и он хочет быть уверен, что без него я буду твёрдо стоять на ногах. А будущего в Данте он не видит: считает, что эти мои познания даже для тостов не годятся… Я не хочу, чтобы он тревожился ещё и за меня, пусть лучше бережёт себя.
— Надо же, а между нами даже больше общего, чем можно было представить. Мой отец был капитаном военного корабля, знал несколько языков и дружил с Каддафи.
— Был?
— Умер.
— Соболезную…
— Спасибо. Я уже научилась с этим жить.
Наше духовное родство как будто окрепло. Фантазия о Французском Иностранном легионе уже вовсе не выглядела абсурдной, я сама в неё уже почти верила:
— Боюсь, что наши отцы не поладили бы: во Французском легионе не принято дружить с Каддафи… Но зато теперь совершенно точно, что мы встретились не случайно.
И мы продолжили болтать про наших отцов: Аня про реального, а я — про выдуманного итальянского армянина с горбоносым профилем Данте, сражавшегося во всех горячих точках планеты за последние десять лет.
— Амаранта, я нарисую тебе Данте. Бесплатно не смогу, к сожалению. Заказы — основной источник дохода для меня сейчас.
— Конечно, я понимаю, — с готовностью согласилась я.
Появилась уважительная причина снова не ходить в институт: деньги на портрет нужно заработать.
***
Я развезла все фирменные восьмимартовские подарки офиса, в который устроилась курьером, и коротала время перед встречей с Аней, облокотившись на гранит парапета набережной и не сводя глаз со швартующегося речного кораблика.
Зима размокала в весенних потоках, как баранка в чае, но сегодняшний март обернулся ноябрем, и я воображала себя главным корабелом в венецианских зимних доках. Под моим неусыпным взором фантомные рабочие кипятили чёрную смолу, чтобы покрывать крутые бока моих судов. В моих ушах не смолкали разговоры и стук молотков. Вот те докеры вьют канаты, эти — чинят паруса, а по зимней стали вод пробегают новорожденные барашки городских воспитанных волн…
Спохватившись о времени, я поспешила в кафе. Аня за столиком уже ждала. То и дело смахивая по-тициановски золотистую прядь с глаз, она зарисовывала всё, на что бы ни падал её взгляд. Обнявшись как сёстры, мы принялись обсуждать мой заказ. Аня открыла чистый лист и, слушая рассказ про несгибаемого флорентийца, создавала новый образ.
— Данте побывал во всех трёх нечеловеческих мирах! — захлёбывалась я от восторга.
— Значит, — водя карандашом, бормотала Аня, — считай, тревел-блогер. Дадим ему фотоаппарат?
— Конечно! — Данте с фотоаппаратом захватил даже моё опытное воображение.
Аня оторвалась от листа и взглянула на меня:
— Ты невероятная, Амаранта! Среди моих знакомых никому не дано столько, сколько тебе: и имя, и внешность. Глаза, как у этрусской волчицы… И эти твои идеи, и ты знаешь столько, что и сама могла бы лекции читать.
— Да ну, брось, — отмахнулась я.
Хотя я все наши встречи добивалась её восхищения, восхищения человека, достигшего того, о чём мне и мечтать не приходилось, я почувствовала себя воровкой. Почему я ей соврала про отца? Вообще — почему я всегда вру людям, которые мне нравятся? Нельзя мне рассказывать о себе…
Мои мысли прервал звонок:
— Амаранта, здравствуйте! — секретарша из деканата.
— Э-э-э… Здравствуйте, Надежда Петровна…
Ничего хорошего я от неё не услышу. Немедленно бросить трубку под предлогом связи — и не брать больше, не брать ни в коем случае! Но правая рука с телефоном замерла около уха.
— Вы в списках на отчисление.
Что я скажу отцу?..
— Надежда Петровна, я… Я страшно сожалею, но я никак не могла ходить на занятия и сдавать сессию…
— Есть медицинская справка?
У Надежды Петровны были веские основания отвечать скептически. За все три с половиной года я появлялась на занятиях редко и чудом доучилась до четвёртого курса.
— Я не болела, дело в другом… — ужас материализовывался в бультерьера, мёртвой хваткой сдавившего моё горло, не оставляя места никаким иным помыслам, кроме одного — оттянуть гибель любой ценой.
— У меня погиб отец, — челюсти бультерьера немного разомкнулись, милостиво позволив мне выдавить из гортани эту единственную фразу.
Глаза невольно слушавшей разговор Ани округлись от ужаса.
— Это полностью меняет дело… — помолчав, пробормотала Надежда Петровна. — Амаранта, приходите завтра. Уверена, Иван Ильич найдёт решение. Только приходите! Соболезную вам…
Я выронила телефон, поймала его коленками и разрыдалась. Аня поспешно переставила стул ко мне и крепко обняла:
— Амаранта, милая Амаранта! Что же ты молчала?.. Такая беда…
Чувство, как будто я и в самом деле потеряла самого близкого и дорогого человека, заполнило меня до макушки и опустошило весь запас слёз. Перед моими застеленными слезами глазами поверх стен и встревоженных моими рыданиями официантов расстилались окрестности Капроны. Там, рискуя жизнью, юный Данте, горбоносый, как мой отец, отважный, какой мне никогда не стать, верхом сражался в первых рядах флорентийских войск…
— В Ираке, — первое слово легко притянуло последующие, как будто они были нанизанными на одну нить бусинами, хотя я совсем не хотела усугублять ложь фантастическими подробностями. — Их машина подорвалась на мине. Гроб закрытый. Я до сих пор не могу ни поверить, ни принять, потому и не могла даже говорить об этом. Убедила себя, будто это неправда. Пыталась обмануть себя же… — навзрыд всхлипывала я. — Поэтому мне нужен портрет Данте. В нём для меня что-то… отцовское…
— Я всё поняла, Амаранта! — с жаром заговорила Аня. — Я очень сочувствую тебе, я знаю, что такое потерять отца! И я категорически не возьму деньги за портрет!
— Нет, Ань, вовсе нет! Я должна заплатить! — её обманутое великодушие, становясь постоянным укором мне, означало конец нашей дружбе.
Но Аня осталась непреклонна, и переубедить её я смогла бы, только признавшись, что гибель отца — это ложь, придуманная, чтобы оттянуть неизбежный конец. А как в таком признаться?
Я запутывалась всё непоправимее…
***
Отец регулярно звонил, иногда дважды на дню, чтоб лишний раз послушать подробности о стажировке в Бахрейне. Я их живописала так часто, что скоро и сама почти поверила в милую арабскую семью, принявшую меня под свой кров, и оборудованную самыми современными технологиями бахрейнскую клинику. Отец хвастался моими выдуманными успехами всему Арзамасу.
В институте же обсуждали трагическую гибель моего отца. Меня не отчисляли и терпеливо ждали, когда я приду в себя от утраты и закрою зимнюю сессию.
Я меняла маску героя семьи на маску жертвы обстоятельств и обратно, не успевая даже подумать о том, что обман вскроется, как весенний лёд.
Накануне майских позвонила Аня:
— Амаранта, портрет готов! Ух-х-х, какой же у него характер!
— У портрета?
— У Данте! Амаранта, прости меня, я не нарисовала его, как мы хотели. У него своя воля, он водил моей рукой, представляешь?
Мы встретились днём на троллейбусной остановке, а не в кафе, как раньше: встречи с ней, такой верящей мне и сочувствующей, стали нестерпимы.
Аня расстегнула по-шотландски клетчатую папку и извлекла из неё холст на картоне формата А3: на фоне ярко-синего неба профиль Данте в слепяще-красном вперил взгляд вперёд, вероятно, прозревая встречу с Богом.
Я поспешно засунула портрет обратно в папку, даже не поблагодарив. Аня, по-своему истолковав мою отчуждённость, предложила:
— Если хочешь, папку оставь, потом вернёшь.
— Спасибо. Деньги?
— Нет, мы же уже решили!
***
Троллейбус до дома был почти пуст посреди рабочего дня. Я устроилась у окна, прислонив папку с Данте к окну. Завибрировал телефон, отобразив номер отца. Родные всегда звонили или с утра, или вечером, но никогда днём, боясь отвлечь меня от учёбы, на которой я по-прежнему не бывала. Что-то случилось.
— Да, папа, привет!
Я благодарила небо за то, что троллейбус почти пуст и бесшумен: можно было сделать вид, что я в институте, да и без свидетелей не так стыдно врать.
В ответ раздалось могильное молчание.
— Папа? Папа, это ты? — я ощутила прилив суеверного ужаса, но уже в следующую секунду его развеял вполне живой голос отца:
— Ами! Ами, как же ты?..
Так и настал мой конец… Я слушала о том, как дядя Арсен позвонил в приёмную комиссию, чтобы уточнить про поступление моего двоюродного брата, как он слово за словом добрался и до нашего деканата, как узнал о том, что не было никакой стажировки в Бахрейне, а потом сказал отцу, что Амаранта что-то напутала… Отец принялся выяснять сам и сильно удивил деканат — ведь там меня считали сиротой последние два месяца.
Голос отца, поначалу жалкий, креп, набирал силу шквального ветра, перерастая в торнадо.
— Ами, я же всему Арзамасу рассказывал о твоих успехах! Что будет, когда откроется, что всё это была грандиозная ложь? Дядя Арсен молчать не будет! Что подумают о тебе? А обо мне что — ты подумала?! О матери?! О всей нашей семье?! И как ты могла…
Я почти не слушала, оглушённая собственным ничтожеством, бессилием и гневом: что о нём подумают?! Это всё, что его беспокоит?! Всё-всё, что со мной произошло, случилось из-за него! Три года я юлила, три года я лгала ему, что учусь, а себе лгала, что всё наладится само! И всё из-за него! Он вынуждал меня лгать и показывал меня всему Арзамасу как одну из своих многочисленных учёных наград! Он и его тщеславие — не я! Пусть себя винит!
И я завопила в трубку… Я выкрикивала обвинения, выходя из троллейбуса, я выкрикивала их, не замечая прохожих, идя к подъезду… Я не унималась даже в лифте. Войдя в квартиру, я выключила телефон и только тогда заметила, наконец, что Аниной папки при мне не было.
Данте уехал на троллейбусе.
***
Я бежала по застывшей массе прозрачного льда, не глядя под ноги. В отдалении виднелись тени, вмёрзшие по пояс. Сбылось то, чего я боялась больше всего в своих скитаниях по Аду: Данте оставил меня. Мне не выбраться из обители отчаявшихся, разлюбленных и предавших. Холод поднимался от стоп всё выше — лёд Коцита сковывал меня навсегда.
Мне не стать той, кем хотел меня видеть отец. Я не стала даже той, кем воображала себя сама. Всё, на что я оказалась способна, — это мои бессильные фантазии. Я распахнула озеркаленную входную дверь и, не закрывая за собой, направилась к лестничному балкону. С десятого этажа — покончить со своей никчёмностью, со своей нелепостью, с непосильными для меня вопросами.
Сделав три шага из пяти по прямой до балкона, я вдруг почувствовала, что в спину мне упёрся чей-то взгляд. Подчиняясь ему, я обернулась.
Напоминавший во тьме огромную чёрную мельницу, Люцифер вперился в меня всеми шестью глазами. И три его лица были копиями моего лица. И одно моё лицо было бледно-жёлтым от бессилия, другое — чёрным от невежества, а третье — красным от злости…
Я пристальнее вгляделась в отражение. Чем честнее и отважнее я различала собственные черты в лицах Люцифера, тем заметнее менялся недвижный Коцит. Тени грешников исчезали, а лёд становился водой.
Я огляделась и в немного рассеявшемся мраке заметила деревья, которых мы с Данте не замечали. Может, их и не было вовсе, но это уже не имело значения.
И я направилась к роще, уже предвидя, как вознесутся верфи, а вслед за ними поднимется корабль, на котором я покину воды Коцита…
Опубликовано в Этажи №3, 2023
