Пушкин — у каждого «свой», познаваемый через стихи и письма, воспоминания близких и рассказы современников. А ещё мы ищем и находим его в тех местах, где он бывал, где сохранились следы недолгой жизни поэта, открываем его через вещи, которые когда-то составляли часть повседневного быта, а теперь превратились в музейные экспонаты.
Такие предметы особенно дороги, потому что хранят в памяти привычки своего хозяина, его заботы и увлечения, быть может, даже его голос — смех, гнев и слёзы… В XX веке многие из таких вещей, принадлежавших Пушкину, по воле музейных работников вернулись на свои места в дом на Мойке, 12, — в бывшую квартиру поэта, ставшую последней в его жизни.
Именно этот адрес — «на Мойке у Конюшенного мосту» — в конце января 1837 года стал известен практически каждому образованному жителю Петербурга. В те дни на набережной у дома «не было ни прохода, ни проезда»: всем хотелось справиться о состоянии раненого, а затем проститься с ним, склонить голову у его гроба…
Друзья оставались в квартире до последнего вздоха поэта, малознакомые люди пытались проникнуть в дом, но уже несколько дней спустя здесь поселилась звенящая пустота: утратив хозяина, квартира будто осиротела… Жуковскому казалось, что ничего не изменилось: «Мысль, что его нет, ещё не может войти в порядок обыкновенных, ясных, ежедневных мыслей. Ещё по привычке продолжаешь искать его, ещё так естественно ожидать с ним встречи… и там, где он бывал ежедневно, ничто не переменилось, всё в обыкновенном порядке, всё на своём месте, а он пропал, и навсегда — непостижимо».
На самом же деле довольно скоро стало ясно, что прежнего образа жизни быть не может и никогда не будет того «обыкновенного порядка», когда Пушкин, проснувшись поутру рано, просил чаю в кабинет (дабы не беспокоить спящих детей и жену) и, лёжа с карандашом на диване, записывал приходящие мысли, бросая исписанные листы на пол… Поэта не стало, и вещи, которые привычно откликались на прикосновения его рук, замерли, будто окаменели, внезапно стали никому не нужны. Чтобы сохранить выраженную в них память о муже, Наталья Николаевна решила раздать их, раздарить близким друзьям. В особенности её беспокоила судьба тех предметов, с которыми она не могла отправиться в дальний путь — к родным, согласившимся приютить в Полотняном Заводе её и детей. Друзья не отказывались принять памятные вещи, но лишь те из них, которыми сами могли бы пользоваться. Впоследствии П. А. Плетнев, будучи ректором университета, приходил на лекции с пушкинской тростью. У домашнего доктора Пушкиных И. Т. Спасского оказалась другая трость поэта — с аметистовым набалдашником. Перстень Пушкина с изумрудом вдова поэта подарила Владимиру Далю, который почему-то называл его талисманом, хотя настоящий перстень-талисман достался Жуковскому, и он часто запечатывал им свои письма. С этим перстнем он даже изображён на одном из своих портретов. Данзас носил кольцо поэта с бирюзой (его вручил ему сам Пушкин), но однажды потерял его, когда снял на морозе перчатку, расплачиваясь с извозчиком…
Бронзовые часы из кабинета Пушкина в виде готической башенки Наталья Николаевна передала камердинеру с благодарностью за его добрую службу. Но больше всего памятных вещей приняли князь и княгиня Вяземские. Может быть потому, что они имели возможность выделить для них особое пространство — в «карамзинской» комнате своего остафьевского имения — там, где Н. М. Карамзин сочинил восемь томов своей «Истории». Там уже хранились вещи историка и стол, за которым он создавал свой труд. Туда, в Остафьево, переместились из дома на Мойке портрет Жуковского, подаренный Пушкину в 1820 году со знаменитой надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя…», тонкая камышовая трость, в навершие которой вставлена пуговица с монограммой «PP» и цифрой I. По легенде, пуговица досталась Пушкину в наследство от предка Абрама Ганнибала — верного слуги и сподвижника Петра Первого («Царю наперсник, а не раб», — писал о нём Пушкин). Сберегли Вяземские и стол из кабинета Пушкина. На этом столе в особом ящике под стеклом многие годы хранился жилет поэта чёрного сукна, который был на нём в день рокового поединка. Следы крови на жилете не испугали Вяземского, и он принял этот дар от вдовы друга.
Хотелось Наталье Николаевне сберечь и ещё одну дорогую реликвию — диван, на котором Пушкин умирал. Вот как описывал Жуковский первые минуты по возвращении поэта с места дуэли: «Домой возвратились в шесть часов. Камердинер взял его на руки и понёс на лестницу.
„Грустно тебе нести меня?“ — опросил у него Пушкин. Бедная жена встретила его в передней и упала без чувств. Его внесли в кабинет; он сам велел подать себе чистое бельё; разделся и лёг на диван, находившийся в кабинете. Жена, пришедши в память, хотела войти; но он громким голосом закричал: “N’entrez pas“ [„Не входите!“], ибо опасался показать ей рану, чувствуя сам, что она была опасною. Жена вошла уже тогда, когда он был совсем раздет. Послали за докторами». Позже у дивана собрались друзья. У его изголовья в последние минуты перед кончиной, присев на колени, Наталья Николаевна кормила мужа с ложечки мочёной морошкой…
Взять диван, напоминавший о гибели Пушкина, в Полотняный Завод, фактически навязать его своим родным вдова не могла, как не могла отвезти туда же огромную библиотеку поэта и мебель, нажитую за шесть лет их совместной жизни. Всё предстояло сдать на склады Гостиного Двора, снятые специально для хранения крупных вещей. Предчувствуя, что не все вещи переживут складскую сырость и атаки мышей, Наталья Николаевна предлагала диван друзьям, но его не взяли ни Вяземские, ни Жуковский, ни даже московский приятель поэта Павел Нащокин. Жена Нащокина вспоминала, что по просьбе вдовы Жуковский отослал к ним «серебряные часы покойного, которые были при нём в день роковой дуэли, его красный с зелёными клеточками архалук, посмертную маску и бумажник с ассигнацией в 25 рублей», а также выразил готовность прислать диван, на котором умер поэт. Припоминая давно прочитанное письмо, Вера Нащокина назвала диван по ошибке кроватью «с каплями его крови». Но речь шла именно о пушкинском диване. Как заметила рассказчица, Павлу Воиновичу «так тяжела была утрата друга, так больно было видеть вещественные знаки его преждевременной насильственной смерти, что он отказался».
По всей видимости, диван разделил участь предметов, сданных в Гостиный Двор. Только четыре года спустя, когда в 1841 году Опека выкупила у сонаследников Михайловское, Наталья Николаевна забрала вещи, пережившие заточение, и собралась с ними в родовое имение Ганнибалов. Она надеялась, что обретёт там собственный угол. Однако жить в ветхом доме и в запущенной помещичьей усадьбе не представлялось возможным. Осенью того же года пришлось вернуться в столицу, оставив весь привезённый скарб в имении. Много лет спустя в Михайловском поселился младший сын поэта Григорий Александрович, который оказался единственным распорядителем собранного там имущества.
Но мы сильно забежали вперед, поскольку с отъездом Н. Н. Пушкиной из Петербурга 16 февраля 1837 года следы пушкинского дивана затерялись. О нём снова заговорили только в XX веке, когда накануне столетия со дня смерти Пушкина в квартире на Мойке, 12, обновляли музей. Юбилей праздновался с размахом: следовало продемонстрировать революционный дух Пушкина, его противостояние самодержавию и единение с «простым» русским народом. Обо всём этом должен был рассказать музей в его бывшей квартире, который со дня его создания в 1925 году находился в ведении Пушкинского Дома Академии наук. Для реконструкции музея из Москвы был приглашён известный знаток музейного дела Борис Валентинович Шапошников, кстати, друг Михаила Булгакова, художник, искусствовед. Тонкий стилист, он считал, что «вещи всегда похожи на своего хозяина, а человек на свои вещи», что предметы отражают вкусы и потребности человека, а их расположение — темперамент хозяев и даже ритм их жизни. По мнению Шапошникова, музейные экспонаты — особая материя: они «вещедействуют, как лицедействуют актёры; такой музей всегда будет не только собранием предметов прошлого, но и частью жизни людей прошлого». Кому, как не ему — создателю Московского музея быта 1840-х годов (на Собачьей площадке) — нужно было реконструировать утраченный облик дом поэта!
Однако концепцию музея на Мойке, 12, определяла особая комиссия — Всесоюзный Пушкинский комитет. Ему принадлежала идея создания в бывшей пушкинской квартире историко-литературного пространства с рассказом о влиянии Пушкина на общественную мысль, о его тяжёлом положении при дворе и т. п. Шапошникову удалось добиться одного: разрешения воссоздать в подробностях поэтического и житейского быта один только кабинет поэта. Это была хотя и маленькая, но значимая победа музейщика.
До открытия обновлённой квартиры оставалось несколько месяцев, но у Бориса Валентиновича был готов список вещей, которые принадлежали Пушкину и которые следовало отыскать и вернуть на свои привычные места. В отдельной графе он указывал местонахождение предмета, а затем, торжествуя, помечал красным карандашом те из них, которые удалось извлечь из музейных и частных собраний. Единственный пункт в его списке зиял пугающей пустотой. Под ним значился диван из кабинета поэта. Ни о его судьбе, ни об облике не было никаких сведений. Скупые сведения о нём современников не позволяли ни отыскать диван, ни хотя бы воссоздать его — изготовить современную копию. Даже Жуковский, который в письме к отцу Пушкина подробно рассказывал о событиях после поединка и довольно подробно нарисовал план пушкинской квартиры, не оставил такого рисунка, который помог бы представить, как выглядел диван, а следовательно, отыскать похожий. Однако в интервью корреспонденту журнала «Огонёк», рассказывая о воссоздании кабинета Пушкина, Шапошников неожиданно заявил, что заказал-таки в мастерских Эрмитажа копию этого важнейшего экспоната, поскольку подлинный отыскать не удалось. Сообщение заведующего музеем выглядело, по крайней мере, странным: трудно себе представить, как можно реконструировать предмет, о котором ничего не известно. Но загадки в истории дивана на этом не заканчивались.
Примерно полвека спустя, в августе 1989 года, я стала хранителем музея-квартиры Пушкина. В то время это уже был филиал Всесоюзного (ныне Всероссийского) музея А. С. Пушкина. Первым желанием было встретиться с теми, кто имел отношение к воссозданию ленинградских музеев после войны, в том числе и квартиры поэта, кто мог помочь советом, поделиться размышлениями… Могла ли я подумать, что в поисках таких специалистов выйду на блистательного эксперта по убранству русского жилого интерьера Анатолия Михайловича Кучумова, который при первой же встрече заговорит именно о пушкинском диване?
Узнав, что А. М. Кучумов находится в доме ветеранов архитектуры в Пушкине, я, будучи наслышана о его неизменной готовности к разговору о любимом деле, отправилась к нему. Предвкушая общение с живым классиком музейного дела, я заготовила список вопросов, полагая обсудить пути возможного развития музея на Мойке, 12. Однако, не давая мне рта раскрыть, Анатолий Михайлович стал горячо защищать идею подлинности дивана из кабинета Пушкина. От него я впервые услышала, что диван в кабинете — вовсе не реконструированный, а подлинный, пушкинский. И, что самое интересное, — Кучумов узнал это от Шапошникова! Именно он рассказывал, что в музей диван пришёл из Эрмитажа, куда попал в 1920-х годах от некоего М. Д. Философова. В семье же Философовых диван считали даром жены (!) Пушкина.
Анатолий Михайлович имел особый вкус к музейному предмету и умел заразить им собеседника. Он говорил: «Голубушка! Пожалуйста, займись диваном. Это так важно! Если он точно из квартиры на Мойке, то должен был стоять в кабинете. Это же не просто диван, какие стояли в гостиных или столовых! Присмотрись: снизу у него два огромных ящика; они для постельного белья. Камердинер расстилал его, если барину хотелось прилечь отдохнуть. Немцы называли такой диван шлафбанк — „скамейка для сна“. Очень удобная вещь: диван и кровать одновременно.
Место таких шлафбанков в господских кабинетах и в камердинерских — всюду, где человек, занимаясь каким-то делом, мог иметь возможность и полежать. У Пушкина не было камердинерской, значит шлафбанк стоял в кабинете, если он в самом деле пушкинский, как говорил Шапошников.
А почему я должен ему не верить? Нет на то оснований… Нет… Ищи. Докажи, что диван подлинный. Вот твоя наиважнейшая задача».
С этим завещанием великого музейщика я вернулась на Мойку в полной растерянности, не понимая, как и где мне нужно искать доказательства загадочной устной легенды.
Четыре года спустя, в декабре 1994 года, мы отмечали семидесятилетие подписания акта о создании музея в бывшей квартире поэта на Мойке, 12 (документ был оформлен 31 декабря 1924 г.). Главным подарком к юбилею стал вечер в пушкинской гостиной с участием старейших сотрудников, давно вышедших на пенсию. Позднее их рассказы-воспоминания мы публиковали в музейных изданиях, но главное мы услышали в тот вечер от бывшего заместителя директора по научной работе А. М. Гордина. С порога, едва вошёл в музей и стал снимать пальто, Аркадий Моисевич заявил, что долго искал в памяти такой предмета для разговора, который удивил бы всех в этот замечательный день. И вот решил рассказать… о диване! Его сообщение о возможной подлинности дивана, о его происхождении из семьи Философовых поразил многих присутствующих, но это был тот же самый рассказ, который я слышала от А. М. Кучумова. И снова рассказчик ссылался на Б. В. Шапошникова, академика И. А. Орбели, с которыми был лично знаком, дополнив список именем первого директора Всесоюзного музея Пушкина М. М. Калаушина. Когда музей-квартиру реконструировали к пушкинскому юбилею 1937 года, Калаушин был научным сотрудником и многое помнил.
В 1990-х годах была, как говорят, в строю, то есть ещё не вышла на пенсию, старейший сотрудник музея Л. П. Февчук, помнившая и Калаушина, и многих других участников реконструкции музея в 1936 году.
Она тоже слышала о подлинности дивана. Но важно другое: Людмила Петровна обратила моё внимание на близкую родственную связь между Философовыми и Пушкиными. Только возникла эта связь не в пушкинское время, а гораздо позже. Как оказалось, младший сын поэта Григорий Александрович был женат на Варваре Алексеевне Мошковой, урожденной Мельниковой (1855–1835), а её сестра Мария Алексеевна (по первому браку Бибикова) была супругой Дмитрия Александровича Философова (1861–1907) — отца Марка Дмитриевича, передавшего диван в Эрмитаж.
Таким образом, выходило, что передала диван Философовым не Наталья Николаевна, как могло показаться, а её невестка, от которой ценная реликвия и попала в эту семью. Можно даже предположить, при каких обстоятельствах произошло это дарение. В 1899 году Григорий и Варвара Пушкины оставили Михайловское и переехали в Маркутье (имение В. А. Пушкиной под Вильнюсом). Ещё до переезда сын поэта подарил огромную библиотеку отца Румянцевскому музею, а своей единоутробной сестре А. П. Араповой — жестяную настольную лампу поэта. Продолжала дарить пушкинские вещи после кончины Григория Александровича в 1905 году и его вдова. Она передала в музей Александровского лицея столик на одной ножке красного дерева, принадлежавший Пушкину (ныне представлен в кабинете Пушкина). Скорее всего, тогда же диван переехал от неё к Философовым.
Как же случилось, что новость о сенсационной находке в недрах Эрмитажа не попала в 1936 году в печать, сохранившись лишь в устных рассказах? Почему в акте передачи музейного экспоната из Эрмитажа он назван просто диваном «красного дерева с сафьяном 30-х годов XIX века», а не диваном Пушкина? Как мне кажется, молчание музейщиков объяснялось нежеланием навредить недавнему учёному секретарю Эрмитажа Марку Дмитриевичу Философову (1892–1938). Был он сыном шталмейстера двора, члена Государственного совета, министра торговли и промышленности, племянником главного прокурора России и двоюродным братом известного публициста Дмитрия Философова, эмигрировавшего в Польшу и активно выступавшего против большевизма и советской России. Эти родственные связи и вообще дворянское происхождение не остались тайной для НКВД, и в марте 1935 года Философов, обвинённый в контрреволюционной деятельности, был уволен из Эрмитажа, выслан в Самару. Там он устроился на работу в местный музей, но в октябре 1937 года был вновь арестован и 14 февраля 1938-го расстрелян.
Понятно, что в 1937 году ворошить загадочную историю происхождения дивана сотрудники Эрмитажа и Пушкинского Дома не решились, чтобы лишний раз не напоминать о существовании М. Д. Философова, благополучно трудившегося в Самаре. В этой ситуации версия о типологическом предмете, представленном теперь в музее поэта, представлялась наиболее правильной. Вот почему во «Временнике Пушкинской Комиссии», издаваемом Пушкинским Домом, Б. В. Шапошников сообщил читателям, что в кабинете поэта «на месте пропавшего дивана» установлен даже не новодел, как было сказано в интервью для журнала «Огонек», а диван пушкинского времени, «соответствующий сохранившимся описаниям» (как помним, ни одно описание не позволило бы отыскать диван, подобный тому, что был у Пушкина).
Вся эта путаница в публикациях лишила диван его подлинной истории. Многие годы экскурсоводы на Мойке, 12, объясняли, что это предмет пушкинского времени — такой же, какой был когда-то у поэта.
Распутав историю возвращения дивана в дом на Мойку, наверное, можно было бы поставить точку. Мало ли в музеях предметов, подлинность которых подтверждается исключительно рассказами их недавних владельцев! Однако меня не оставляло ощущение, что задание А. М. Кучумова не выполнено: даже если диван находился в пушкинской квартире, стоял ли он в кабинете поэта, мы по-прежнему не знали.
И тут стала созревать мысль о необходимости медицинской экспертизы. Диван обит тонкой телячьей кожей — сафьяном. Кожа потёрта, местами в разрывах, но «своя», как говорят музейщики: её никогда не меняли.
К мысли сосредоточить внимание на ней подвёл, сам того не подозревая, академик Д. С. Лихачев. Когда в 1980-х годах в квартире начался большой капитальный ремонт, он просил не трогать стены, утверждая, что придут времена, когда учёные научатся извлекать из них голоса, и тогда потомки смогут услышать голос Пушкина! Вот я и подумала о коже на диване: нельзя ли извлечь из неё если не голос, то хотя бы следы крови? Но кто сможет заняться этим поиском? Поиск экспертов завершился удачей. Помочь нам взялись сотрудники бюро судебно-медицинской экспертизы во главе с профессором Ю. А. Молиным.
Работа криминалистов оказалась самым загадочным и волнующим этапом в изучении дивана. Они принесли с собой бумажный макет, выполненный по росту Пушкина; уложили его на диване так, как мог лежать раненый, и наметили точки особого внимания — там, где следы крови могли сохраниться, несмотря на время, которое не щадит органику…
Когда девушка-лаборант в медицинских перчатках склонилась над диваном, на мгновение показалось, что в воздухе запахло лекарствами, как в страшные январские дни 1837 года. Её тоненькие пальчики удерживали медицинский пинцет с крошечным кусочком марли на конце. Обмакнув его в какой-то волшебный раствор, она проводила кончиком марли по дивану, едва касаясь поверхности. Затем заветный кусочек отправлялся в пробирку, и всё начиналось сначала: проделав примерно тридцать таких пассов — касаясь самых разных точек на диване, девушка переспрашивала членов комиссии, где ей ещё нужно «посмотреть». Мы же в это время не видели ничего нового: перед нашими непрофессиональными взорами диван молчал.
Наконец, работа была закончена, пробирки собраны в специальный ящичек и увезены в лабораторию. Профессор Ю. А. Молин обещал позвонить. Предварительно спросил: «А если мы не нейдём ничего, как вы это воспримете?» Для нас важен результат: отрицательный он будет или положительный, мы всё равно что-то узнаем о диване и сможем, наконец, поставить точку в истории его изучения, а быть может, и в его собственной истории.
Но ставить точку было рано. Спустя несколько недель профессор сообщил по телефону, что результат получен, и он собрал вместе всю их лабораторию: в единственном из 30 смывов с поверхности дивана нашлись микроскопические следы (специалисты назвали их обломками!) гемоглобина. Это были следы крови мужчины. Удалось даже определить группу его крови и резус-фактор. Однако эти данные ничего не могли сказать об имени человека, истекавшего кровью на нашем диване. В пушкинское время никто не знал о разных типах крови, и хотя врачи уже научились делать её переливание, никто не мог объяснить тогда, почему в одних случаях такая операция помогала больным, а в других нет. По всей видимости, именно поэтому доктор Н. Ф. Аренд не решился сделать переливание Пушкину, потерявшему много крови после ранения.
Итак, эксперты-криминалисты приблизили нас к ответу на вопрос о принадлежности дивана Пушкину. Но ещё нужно было доказать, что они обнаружили следы именно его крови. Об этом свидетельствовали некоторые косвенные данные. Эксперты обратили внимание на то, что найденный ими материал находился в той части дивана, которая значительно стёрта, и наличие на ней крови (пусть даже микроскопическое) свидетельствует о том, что когда-то это место подвергалось длительному либо обильному кровотечению. И всё же этого было недостаточно. Мы предложили экспертам сравнить то, что они нашли, с подлинной кровью поэта на его жилете, а также подключить к исследованию локон волос, срезанный с головы покойного поэта 30 января 1837 года по просьбе И. С. Тургенева.
Ещё несколько недель мучительного ожидания, и результат в виде многостраничного экспертного заключения получен: диван, жилет и локон волос, сохранённый Тургеневым, принадлежали одному и тому же человеку — Пушкину!
В это почти невозможно было поверить, но наказ великого музейщика А. М. Кучумова был наконец исполнен: нам удалось определить, что диван, переживший годы изгнания и забвения, имеет полное право находиться в мемориальном кабинете поэта, потому что он подлинный — полноправный участник той неповторимой жизни, которая когда-то присутствовала в этом доме.
Опубликовано в Лёд и пламень №5, 2019
