АВЕ МАРИНА
Где он, Серебряный чародей?
Только мелькнула пята его.
Я обронила даму червей,
Он обронил Цветаеву…
Будто на старом половике,
Выцвели, стёрлись цвета его.
А на верёвочном пояске
Красная нить – Цветаева…
Где он, Серебряный, роковой?
Намертво сжаты уста его.
Кто вы такие, – шумит прибой, –
Чтобы судить Цветаеву?
Где он, Серебряный этот век?
Канули в Лету лета его?
Аве, – луна замедляет бег,
Чтобы по строчкам любимых рек
Перечитать Цветаеву.
ЮБИЛЕЙ
Уж если за слово и браться,
то чтоб донеслось до Уфы,
чтоб чувствовать сестринство, братство,
взойдя на подмостки строфы.
Взыскующий духа – весь мир, но –
чтоб стол и на нём пироги,
чтоб слышалась речь клавесина
в антракте весомой строки.
Осанну воздать чужестранке,
а впрочем, не надо шумих.
Пусть важная грамота – в рамке,
а всё остальное – без них.
Стихи и счастливые числа
раздать и идти налегке.
И яблоко свежего смысла
познать –
на своём языке.
* * *
Ты знаешь, Нижний стоит мессы,
как возвращения – гнездовье.
Я полюбила эту местность,
как птица, первою любовью.
Я отыскала первослово
у стен макарьевского храма,
я полюбила этот говор
(он до сих пор остался с мамой).
Там бродит время тихой сапой,
и молоко в подойник брызжет,
там живы дедушка и папа,
и тётя Настя с дядей Гришей.
Они идут из комнат, с лестниц,
глядят с портретов, не мигая,
они поют, и в этой песне
Ланцов из замка убегает.
Глухою керженской тропою
они уходят без оглядки,
оставив мне нести с собою
их вздохи, письма и тетрадки.
Всё глубже след и тень длиннее,
пишу в анкетах: город Горький
и не могу уйти с линейки
у обелиска на пригорке.
* * *
Сосёнка, схваченная оградкой,
и беломраморная берёзка, –
теперь всё это в твоём владении, папа – как раз к юбилею…
Случайно ли весть о книге пришла в день твоего ухода?
Спи спокойно, Иван – крестьянский сын.
Топор и лопата, молоток и пила,
скальпель и гиря, жигуль и лодка –
всё пело в твоих руках.
Слушаю дождь за окном…
А помнишь, в восьмидесятом,
нашу палатку у Чёрного моря чуть не смыло дождями?..
Я помню все твои присказки, они – половина моего языка.
Спи спокойно, Иван-царевич,
кудрявая голова,
васнецовское сердце,
вятская кровь…
ЧИСТОПОЛЬ
В этих мальвах – отголоски
Колоколен давних пор.
Но опять собор Никольский
Водит с Камой разговор.
Друг за дружкой ходят скверы
Вдоль купеческих домов.
От тюрьмы, считай, до веры –
Три слезы и пять шагов.
Красный дом. Диванчик узкий.
И – торжественность перил.
Здесь Шекспир на чистом русском
При свече заговорил.
Здесь восток шлифует время,
А оно – твои слова.
Всё до буковки в поэме
Перемелют жернова.
День бросается листками
И рябиною дождит.
Пастернак не отпускает,
Возвращайся, говорит.
* * *
Когда столичный самолёт
Махнёт Курумочу рукою,
И мы начнём обратный ход,
И будет с неба лить рекою.
Межгалактическая дочь
Опять в дорогу чистит перья.
И будет нас ловить всю ночь
Радар за левым подреберьем.
И нам останется – судьба –
К исходу сумеречной гонки
Заправить сердца полный бак
У въезда на бензоколонке.
БАЙКАЛ
Байкал баюкал и буянил,
бухтел, бурханил, барабанил,
многоголосый удэге.
Спускались горы мыть подошвы,
а чайки хлопали в ладоши,
смеясь на нашем языке.
Небесный омуль плыл высоко,
вращая умным жёлтым оком
у переносицы горы.
И триста рек несли дары –
доволен батюшка оброком:
готов калым для Ангары.
Пока шаманил с бубном кто-то,
открыв Ольхонские ворота,
дожди впечатались в гранит.
И мы карабкались по склону
непостижимого Ольхона
до запредельных пирамид.
Я, месяц мучась со спиною,
ступила в море ледяное,
сомкнув его над головой
три раза, как тому пристало,
и трижды море цвет меняло –
зелёный, серый, голубой.
Не разыгравшиеся нервы –
а разыгравшиеся нерпы
чудно крутились на волне.
И был весь мир потом в нирване:
туман валил, как пар из бани,
и я – забыла о спине.
Забыть ли этих дней теченье,
любовь камней и трав, свеченье
прозрачных донельзя глубин?
О месте силы древней веры
друг с другом так и спорят ветры –
сарма, култук и баргузин.
Опубликовано в Литературный Иерусалим №32
