***
Крупные красные яблоки
подо мной.
Мать
из окошка не дозовётся
домой –
Здесь столько мира
и в мире –
столько добра.
Глянь за ворота —
овец считать не пора.
Гришка ведёт на верёвке
старый трамвай –
С последней подножки виден
далёкий рай.
Гришкин
смех
скомороший
летит с горы,
Но мне не смешно –
мне страшно…
Вечер сгорит
в зареве бронзовом.
Следом
придёт
зима
грозная
русская,
и ничего окромя.
Гришкин трамвай
утонет
в бездонных снегах.
К истине
проще всего – босиком
впотьмах.
Крупные красные яблоки
подо мной…
***
Ладони развернула
белые –
качаю месяц горный на руках.
Несёт олень черноголовый быстрый
пустую ночь на ветках костяных.
Ищи, сыночек,
не глазами – сердцем:
что скрыла память на краю зимы?
Старик в медвежьей шкуре
люльку
лесную зыбает – и ягода растёт
из сердцевины сна,
такая сладкая,
что горько мне.
На нерест, на великий нерест
идёт краснобрюхатая кета,
чтоб чадо пеленать своё в глубоких водах.
Зима лисицею свернулась чернобурой –
и утра ждёт. Уж не метёт хвостом.
И глухо дышат ели… и солнце
белое
встаёт над ледяной пустыней…
Ложись, сыночек, на краю зимы,
тепло родного дома
чувствуй,
земли своей
баюкай корни.
***
Моему другу Б. М.
Ресницы ковыля
Глаза степей прикрыли
великих… дремлющих…
И старый конь
ногами землю мнёт и мнёт
неистово –
Всё ждёт, слепой и одинокий,
лета сизого,
безлюдного
холодного
и вечного…
Дрожит тоска
в глазах его
не стынущих,
в них – прошлое
закатно затуманено…
Не знает он,
послушный,
и не думает,
что память в нём самом,
что стал он – памятью –
хватает воздух,
тычет мордой
в даль бездомную…
Как страшно,
Господи…
Поводья истончаются…
***
Бабка протягивает мне коробку со старьём.
Здесь, говорит, клубок пряжи –
распутай, мол.
На кой, спрашиваю,
видишь, руки с мороза окоченели?
Вот и согреешь, твердит мне.
Беру.
В поту̀гах бессмысленных
разгорячёнными пальцами
мелкие узелки
рву –
не моё это, бабуль, не моё.
Больно рукам стало.
Просто глазки закрой, перебила она
и шторы задёрнула.
А я – упёртая – гляжу…
и видится мне:
через дорогу от дома
швейный открыли новый –
там пряжи прилавки пестрят –
бери что хошь!
без душных узлов и
корявых рож.
Спасибо, бабуль, говорю,
положи назад –
пусть всё закрутится
в единый
смертельный узел,
а мне – в магазин,
через дорогу,
сгонять
да свои узлы
затянуть
потуже.
***
В твоём окне,
на Садовой,
то ли снег,
то ли утро,
то ли жизнь моя;
сухоцветы
и верба,
сумрак памяти
липкой,
густой –
до бессмертия.
Ни тревог,
ни снов
у судьбы твоей.
У речей твоих –
ни времён,
ни клятв.
Одичалым зверем
гляжу
в моря
опустелых душ…
опустелых нас.
Отрекаюсь быть!
Отрекаюсь
Солнцу литому
петь,
Слюдяному, юному –
до поры…
От себя отрекаюсь,
а ты –
прими.
И не дай-то Бог
косоплечему ветру
меня отдать,
Мокрогубому,
Терпкому…
Всюдному –
Свят. Свят. Свят…
Научи меня –
Человеком стать…
***
Рыболовы сидят на краю сухостойного лета,
Смотрят Солнцу в глаза утонувшему – ищут ответа.
И неспешно идущий к реке по бездольной дороге
Чуть ногами касается жухлых цветков желтобоких.
И не выловят сети худые стеклянного Солнца.
Глубоко под водою огромная рыбина бьётся –
Горячи и безжалостны вечные бурые воды –
И неспешно идущий к реке, оступившись, умрёт и
В Воскресения день мёрзлым, крупчатым выпадет снегом…
И закроет устало тоска воспалённые веки.
Запоют рыбаки безработные песню о лете…
И затянут
узлы
на сетях.
***
заоконная скорая даль.
синеватые веки луны.
машет веником пьяный февраль
по железным дорогам страны.
небо густо и вязко в ночи…
вдоль по веткам морозно- стожильным
едем мы – абсолютно ничьи –
в отрезвляющий век и бессильный…
***
По тесту, раскатанному
в бесформенный пласт,
провожу пальцем –
долго и глубоко –
вот такой мне казалась
дорога туда…
Я иду в бессмертие и
весну,
в заварное,
кисельное детство
потому,
что
боюсь
умереть.
В себя иду.
Там,
на единственном
подоконнике
в невидимом доме,
письмо,
мною забытое.
Опубликовано в Южный маяк №10
