* *
По дороге на Арад
нам спускаться не впервые,
по обочинам стоят
деревеньки кочевые,
их слепили по одной –
по привычке легковесной –
из фантазии сплошной,
манны бросовой небесной,
из того, что под рукой,
из того, что дарит случай,
из фонящей и глухой
жести кровельной певучей.
Нерушимые пока –
на холме, потом правее –
их ребристые бока
в сером облаке ржавеют,
и такой закат густой
над долиной этой сорной,
словно знахарский настой
местной травки кроветворной.
Смотрит первая звезда
без досады и укора,
словно это навсегда,
и ещё совсем не скоро
те, сошедшие с ума,
времена придут иные
в наши хрупкие дома,
деревеньки жестяные…
* * *
Там, где сгладилось уже, отболело,
всё простилось до седьмого колена,
проступает неудобный и острый
чьей-то жизни неразобранный остов.
Что крепилось на него бестолково –
ветошь тёплого жилища людского, –
копошилось, суетилось устало,
было, было, а потом перестало,
где от солнца двор циновкой затянут,
и побеги без присмотра завянут,
где мы жили, планы строили по привычке,
планы – планочки, реечки, перемычки…
* * *
В нашей комнатке, книжной и строгой,
каждый день, пережитый втроём,
что в окне полоскался, тревогой
наполняя высокий проём,
неизменный, в дешёвом футляре,
наш семейный альбом, желтолиц,
словно собранный в детстве гербарий,
выцветающий между страниц,
наших слов утешенье и милость,
безмятежная водная гладь,
всё, что с нами уже не случилось
и чему никогда не бывать,
что забыть успевали за лето,
ради новой недетской игры –
ничего не сгодилось для этой
безвозвратной, последней поры!
* * *
Зачем ломали мы язык,
запретных набираясь знаний
из неподъемных старых книг,
стотомных подписных изданий?
«Поешь, кому я говорю, –
твердила мама – всё остыло!» –
в мой порыжевший к сентябрю
и летом пахнущий затылок,
но я возилась у стола,
пристроив томик у солонки,
и отвлекал меня Золя,
прилипший к кухонной клеёнке.
Зачем считаем мы года,
перемогаясь по привычке,
пока везут нас не туда
задёрганные электрички?
Но где-то в сквере над рекой,
где рыже к осени и чисто,
мне знаки подаёт рукой
рассеянного букиниста,
усмешкой лунного серпа,
теплом знакомого прищура,
чудаковата, как судьба,
французская литература.
* * *
Намекни мне, напомни и жестом, и словом,
что по-своему каждый внутри разлинован.
У тебя – все широты души, параллели,
у меня – катакомбы, ходы и тоннели,
только света и тени скупые подарки,
только старого рынка кирпичные арки,
где не солнце, а эхо встаёт на восходе,
где грошовая гулкая жизнь происходит,
что привыкла в испуге, смятеньи и сраме
от тебя удирать проходными дворами.
* * *
Присядь, усталость – ещё не старость,
ложится в ноги, и не впервой,
горячим боком едва касаясь,
овчарка с угольной головой.
Погладь, не бойся –
на ощупь жёсток
мой пёс дворовый и пожилой,
горит осенний его подшёрсток,
присыпан тёплой ещё золой.
Держи, укусит! – Да он никто мне,
недавний спутник, заживший след,
а новый будет ещё бездомней
всех этих странных приблудных лет.
Езжай, дорога свободна к ночи,
ложится в ноги, черней реки,
и тлеют гари её обочин,
вдогонку сыплются огоньки…
* * *
Дом потихоньку оседает,
на обе стороны кренится,
к неровному земному раю
старается приноровиться.
А в доме женщина – спасибо,
что наконец позвали в жёны –
готова повторять изгибы
рельефа колкого чужого.
За эту небольшую цену
в рай допускают по старинке:
всего лишь трещинки по стенам,
у глаз тревожные морщинки.
* * *
Успели спастись, но забыть не успели:
косые лучи из небесных прорех
и дом на краю захолустной Помпеи,
что выставил солнечные батареи
отчаянным жестом ладонями вверх.
Там каждый из дней, нескончаемо летний,
усталые капли стирает с лица,
и тот злополучный, желанный, последний,
для нас, уцелевших, – не знает конца.
Кого позабыть мы успели на свете –
того, кто остался и скрылся из глаз –
надёжно запомнит спасительный пепел,
серебряный пепел запомнит для нас…
* * *
Сверчит, не смолкая, вечерняя птаха.
Захлопнув окно впопыхах,
по комнате мечется ветер-неряха
и сор заметает под шкаф.
И ты остаёшься, приросшая к месту,
покуда усталость и дым
не скроют тебя до бровей – как невесту
фамильным шитьём золотым.
За то, что стучит неуёмная створка,
мы держим с тобою ответ,
за то, что творится земная уборка,
и полный соринками свет
прольётся. От матери нам достаётся
оконная рама, портал,
закатного золота серьги и кольца,
наследства тяжёлый металл.
Опубликовано в Литературный Иерусалим №33
