Александр Жданов. IO PARLO, TU PARLI… 

Дипломант Волошинского конкурса-2023 в прозаической номинации «До высочайшей точки напряженья…»

1

Итальянку Лючию в посёлке все звали Люсей. А итальянцев, как греков и немцев, было здесь немало. Приехали они в южный город кто ещё до революции, в начале нефтяного бума, а кто, как отец Лючии, позже — уже в советскую страну. Приехали да и осели и уже не считались чужаками. Здесь выросла и Лючия. Стройная, красивая, с волнистыми тёмными кудрями, в которые она вплетала красную ленту, — девушка была не похожа на других. Но её всё равно звали на русский лад Люсей. Все, кроме Сусанны.
Не любила Сусанна этой манеры переиначивать имена. «Родители назвали её Лючией. Почему же она должна быть Люсей?» — недоумевала она. И дочь свою воспитала так, чтобы не допускала та коверканья своего имени. Дочь для всех оставалась Марией. Не Машей, не Марусей или Маней, а Марией. Для всех, даже для друзей-ровесников. Хотя с тем, что у неё самой имя отняли, Сусанна смирилась. Соседка, работавшая в паспортном столе, записала её армянское имя Шушаник так, как называли её женщины между собой. И стала Шушаник Сусанной Самвеловной.
Со всеми в мире жила Сусанна — с немцами, русскими, азербайджанцами. Говорила на трёх языках: кроме родного армянского, знала русский и азербайджанский. Правда, ни немецким, ни итальянским не заинтересовалась. Может быть потому, что звучала эта речь только в домах, не выходя наружу. Но Лючия решила непременно обучить итальянскому дочь Сусанны.
— Ну почему ты ленишься? Почему не хочешь учить? Это же так просто: «Io parlo, tu parli[1]…»
Лючия наседала, держала Марию за руку, не давая девочке убежать.
А убежать очень хотелось. Другие дворовые ребята стояли в отдалении и давно уже знаками подзывали Марию к себе. Без неё, заводилы, ни одна игра во дворе не могла начаться. Ни прятки, ни сугубо мальчишеский «чижик», ни лапта, в которую собирались играть сейчас и в которой равных Марии не было. Марии хотелось убежать, а Лючия не отставала:
— Ты посмотри на себя в зеркало: вылитая итальянка. И такая же быстрая, подвижная, как мы. Научись говорить — и никто тебя от настоящей итальянки не отличит.
И потом добавила:
— Учи язык: кто знает, когда и как он тебе пригодится.
Она протянула Марии листок бумаги:
— Вот, — сказала она, — выучишь дома, а когда придёшь ко мне, ответишь.
— Ага, — кивнула Мария и, тут же скомкав листок, сунула его в карман платья и помчалась к изнывавшим от ожидания друзьям. А Лючия долго ещё смотрела на играющих детей.
В этом посёлке нефтяников оказалась она пятилетним ребёнком, когда её отец, итальянский коммунист и инженер-энергетик, привёз семью в страну, которую он считал образцом будущего. И работал Ренато на Биби-Эйбатской электростанции в Баку, и искренне строил это будущее. Но его арестовали. Где находился он после ареста и вынесения приговора, Лючия с матерью не знали — письма от него не приходили. Однажды услышала Лючия, что осуждённые, особенно занятые на лесоповале, якобы передают весточки родным, выцарапывая их на брёвнах. Выскребают свои имена и короткие фразы в надежде, что это бревно придёт именно в их город, в их посёлок, а родные вдруг окажутся рядом с местом, где брёвна эти будут разгружать. Или не родные, а знакомые увидят и передадут родным. Ничего не говоря матери, она пробралась на тарную базу, куда изредка привозили брёвна и другие пиломатериалы. Девушка карабкалась по сложенной штабелями древесине, пытаясь отыскать хоть какие-нибудь знаки, — и не находила ничего: брёвна как брёвна, никаких знаков или письмён. Мать, так и не привыкшая к новому месту, тосковавшая по Неаполю, вскоре умерла. И Лючия замкнулась, красную ленту из волос выплела и не стремилась ни с кем соединиться. Да и потенциальные женихи, признаться, сторонились ставшей «меченой» Люси. И ведь нельзя сказать, чтобы поселковые жители её избегали. Женщины даже заходили изредка по каким-то хозяйственным делам, ведь всегда можно было попросить у Люси соль, лук. Но осторожность всё же никому ещё не навредила… Да, в доме у Люси было не так, как, к примеру, у Марты Гофман.
В доме Марты царили немецкий порядок и прагматизм. Всё размеренно, взвешенно, определено. Однажды Мария испытала это на себе. Вместе со своим братом Валерой играла она с детьми Марты у них дома, когда из столовой донёсся голос хозяйки:
— Петер, Анхен, идите сюда. Kommen essen[2].
— Ой, мама обедать зовёт. Мы скоро, — Петя и Аня вскочили, одёрнули сбившуюся одежду и чинно пошли в столовую.
Привыкшие к тому, что в их хлебосольном доме гостей всегда угощали, Мария и Валера пошли было за друзьями, но Марта остановила их:
— Подождите там, в комнате, поиграйте. Можете альбом посмотреть. Петя и Аня пообедают и придут к вам.
Дети опешили. Впервые случилось такое, что взрослый человек, хорошая знакомая их родителей, которая часто бывала у них в доме, не пустила детей за стол. Мария готова была расплакаться от обиды, но Валера быстро пришёл в себя. Он уверенно, без предательской дрожи в голосе, сказал:
— Да нет, тётя Марта, нам тоже пора. Долго уже мы здесь. Мама ругаться станет.
Взял сестру за руку — и они ушли. Больше дома у Гофманов они не появлялись. С Петей и Аней по-прежнему дружили, ходили вместе в школу, играли во дворе, но в дом не входили.
К Лючии же забегали охотно. И она с удовольствием принимала детей. Особенно любил бывать у неё Валера, и было из-за чего. У итальянки хранились два сокровища: патефон с пластинками и оставшаяся от отца мандолина. Музыкально одарённый мальчик готов был часами слушать пластинки и подбирать мелодии на мандолине. Лючия — о радость! — позволяла мальчику брать в руки инструмент — единственное, что осталось у неё от отца. И мальчик подбирал на слух, играл. Поэтому сейчас, глядя на бегавших вдалеке детей, Лючия была уверена: они обязательно придут, и она, Лючия, всё-таки займётся с Марией итальянским. Она не могла объяснить себе, почему её так тянет к этим детям. Не имея своих, Лючия чувствовала себя если не их матерью, то старшей сестрой.

2

На дни рождения — а у Марии и Валеры они были в ноябре с разницей в неделю и поэтому отмечались родителями в один день — дети получили неслыханно щедрый подарок. Отец привёз из города мандолину и гитару. Мандолину — сыну, а на гитаре, предполагалось, будет учиться играть Мария. Но подвижную девочку больше привлекали спортивные игры и акробатика, и брат самостоятельно овладел обоими инструментами. Однако надежда обучить сестру хотя бы простенькому аккомпанементу его не оставляла.
А сейчас он подбирал новую мелодию, которую услышал на пластинке Лючии и не мог с тех пор забыть. Давалась мелодия с трудом, хотя казалась очень простой и плавной. Но в простоте и плавности и таился главный подвох. Под неумелыми ещё пальцами Валеры плавность становилась монотонностью. Абсолютный музыкальный слух мальчика и врождённый музыкальный вкус не могли с этим мириться. И он повторял уже вызубренную наизусть мелодию раз за разом, добиваясь чего-то большего.
Это мешало Марии, не давало ей сосредоточиться. К тому же они с братом сегодня дулись друг на друга. И из-за чего?! Из-за того, что она, Мария, вступилась за него. Да, девчонка за парня, да, младшая сестра за старшего брата, а не наоборот! Это, наверное, и злило Валерку. А что оставалось ей делать? Прогуливаясь по школьному коридору, она по обыкновению не пропускала ни один подоконник — упёршись руками, подпрыгивала, выжималась и повисала так, чтобы лучше разглядеть, что там внизу, за окном второго этажа. И вдруг увидела. Из узкого окна, что выходило на задний двор, в закуток, плохо со двора обозреваемый, она увидела, как пятеро одноклассников напали на её брата. Поначалу он отбивался, но силы были неравны, и его сбили с ног. Сбили подлым приёмом, к которому прибегали уж самые нечестные и трусливые. В то время, когда один из наиболее задиристых пацанов толкал соперника в грудь, как бы вызывая на драку, другой неслышно подходил сзади и приседал на четвереньки. В это время задира толкал соперника сильнее. Тот отшатывался назад и, конечно же, падал, запнувшись о присевшего сзади атаманского холопа. Так поступили и с Валерой. От неожиданности он взмахнул руками, перевернулся и упал навзничь. И тут остальные набросились на него. Мария не стала никого звать на помощь. Она рванула на себя окно — оно легко раскрылось. Девочка высунулась из окна — под ним оказался козырёк, что над вечно запертой дверью. Мария слезла на козырёк и с криком: «Убью!» прыгнула оттуда на спины дерущихся. Она изо всех сил молотила кулаками по спинам, головам, лицам обидчиков брата и только выкрикивала: «Убью! Убью!» Драчуны опешили, отскочили. Кто-то даже поднял лежавшего Валерку. Драка прекратилась так же внезапно, как и началась. Отряхивая брюки, один из обидчиков сказал Валерке:
— Ну и сеструха у тебя!
Лучше бы он промолчал. Ведь этим он дал понять, что сам-то Валерка слабак, что если бы не сестра… Обиделся Валера, и, когда вся ватага неспешно ушла, он буркнул сестре:
— Ну что сорвалась?! Что прыгала?! Я бы и сам справился. А теперь опозорила только.
Так и сидели, обиженные друг на друга, и быть в одной комнате с братом Мария не хотела. Захватив скомканный листок, она перебралась на кухню, где мать готовила ужин. Примостившись у окна, она повторяла вслух: «Io parlo, tu parli… Mangare — bere… Mangia. Pane[3]».
— Что это ты там бормочешь? — окликнула Марию мать.
— Да это Люся дала мне выучить.
— Какая Люся?
— Итальянка.
— Во-первых, не Люся, а Лючия. Сколько раз говорить вам, чтобы не коверкали вы имена! А то если она Люся, то ты Муся. Тебе так понравится? А во-вторых, что это за слова?
— Это по-итальянски. Она хочет, чтобы я по-итальянски научилась говорить.
— Что значит «она хочет»? А ты сама? Ты сама-то хочешь выучить?
— Не знаю, не думала.
— А ты подумай. Если сама не хочешь, никогда ничему не научишься. И вообще: что это вы так часто ходите к ней, отвлекаете взрослого человека? Подругу нашли!
Мария пробурчала себе под нос что-то вроде «можем и не ходить» и снова повторяла слова. Мать, продолжая месить тесто, несколько раз останавливалась, словно прислушиваясь к незнакомым словам, а потом спросила:
— А это что за слова — «манджи», «манджа», «пане»?
— Это значит «кушаешь», «ешь». А «пане» — это «хлеб».
— «Ешь»? М-м-м, красиво, — сказала мать и продолжила работу.
А Мария, отбросив листок с никак не запоминавшимися словами, стала внимательней прислушиваться к игре брата. Что-то произошло за это время. Не видя самого Валеры, Мария улавливала только мелодию и чувствовала, что инструмент, наконец, стал его слушаться. Мелодия теперь лилась легко и плавно, её повторы не казались монотонными. И уже слышалось не просто звучание металлических струн, а плеск прибоя и протяжные песни лодочников.
Валерий не мог дождаться следующего дня. И сразу после школы, только бросив дома портфель, прибежал к Лючии и закричал с порога:
— Лючия, послушайте, что я подобрал! Это с вашей пластинки.
И он заиграл. Лючия слушала, прислонившись спиной к стене. Глаза она закрыла и под переливчатые звуки мандолины видела рябь воды в Неаполитанском заливе, который она совсем не помнила, но о котором рассказывали ей отец и мать. И Лючия тихонько подхватила: Santa Lucia, Santa Lucia…
Потом осеклась, погладила мальчика по голове и сказала тихо:
— Спасибо тебе. Какой ты молодец. Это очень красивая песня. Красивая и грустная.
— Ага, очень красивая. Мне она тоже нравится. Я ещё Марию научу аккомпанировать на гитаре, и тогда мы вдвоём сыграем.
— Обязательно сыграете. Только пусть она и итальянский учит, — улыбнулась Лючия. — А то всё ленится.

3

И не заметила Лючия, как выросли и повзрослели её любимцы. Валерий окончил школу. Надо дальше учиться. Ему бы музыкантом быть, да вбил себе в голову парень, что лётчиком станет, и собирал сейчас документы в лётное училище.
Накануне отъезда на экзамены он пришёл к Лючии один, без сестры.
— Завтра я уезжаю. Можно сыграю на прощание? Вашу любимую.
— Сыграй. С удовольствием послушаю. Мне нравится твоя игра.
Лючия сняла с этажерки подвешенную на крючочке мандолину отца и подала её Валере. Он бережно погладил струны и заиграл. Так трогательно и проникновенно он ещё не играл никогда. В раскрытые окна втекал южный июньский вечер с ароматом садов и стрекотанием цикад. Лючия опустилась перед ним на корточки и слушала, глядя то на его пальцы, то на него самого. Внезапно Валерий прекратил игру, накрыл струны ладонью.
— Вам правда нравится, как я играю? — спросил он.
— Правда. Я не шучу.
Валерий отвёл взгляд и выдавил:
— А мне нравитесь вы. Это же про вас… Про тебя песня.
Впервые он решился назвать Лючию на «ты».
— Ах, вот ты о чём, — Лючия поднялась. Валерий положил мандолину на диван, подошёл к Лючии и неловко попытался обнять её. Уже почти обнял и даже ткнулся губами в её шею, но Лючия осторожно увернулась:
— Не надо. Это я, конечно, виновата.
И с улыбкой добавила:
— А ещё виноваты летний вечер и музыка. Но ты выкинь это из головы. Ты сейчас иди домой. А завтра на всё посмотришь уже по-другому. Ну, иди. До завтра.
На следующий день Валерий не пришёл. На следующий день все в посёлке приникли к репродукторам, слушая выступление Молотова, — началась война. И Валера отправился не на вокзал, чтобы ехать в лётное училище, а в военкомат. Там уже ждали его два друга, и все трое уехали вскоре на краткосрочные офицерские курсы.
А потом в посёлок пришла первая похоронка. В ней сообщалось, что младший лейтенант Валерий Вартанов погиб под Моздоком в боях за Родину, — и для Сусанны время остановилось. Она ходила на работу, вела домашнее хозяйство, присматривала за взрослеющей дочерью, но сама находилась где-то далеко. И, кажется, она не заметила, как не стало в посёлке Гофманов, Лючии и других хороших соседей и даже друзей. Не сразу поняла, что их выслали. А Мария этот день забыть не могла.
Их увозили в воскресенье. На станции, с которой обычно небольшой паровозик «Кукушка» с четырьмя вагонами увозил людей в город и куда привозил обратно, стояло оцепление. Провожающих, точнее, прощающихся, почти не было. Марии даже показалось, что она пришла одна. Она разглядела, как за цепью молоденьких солдат с карабинами перетекала и колыхалась небольшая толпа. Среди обычно тёплой бакинской осени вдруг резко похолодало, люди кутались в пальто и платки, которые успели захватить с собой. Укрывая детей от пронизывающего ветра, матери повязали им всем поверх шапок и пальто коричнево-серые шерстяные платки, перехватив крест-накрест на груди и связав узлом на спине. И все дети стали похожими друг на друга. Взгляд Марии то и дело выхватывал лица знакомых. Увидела Марту с Анной. Они стоят, обнявшись, словно опасаясь, что в толчее посадки их могут разлучить. Петера рядом нет — Пётр Гофман на фронте. Он, наверное, и не подозревает, что случилось дома. Увидела любимого всеми учениками учителя математики, грека Ипполита Сократовича Константинидиса. Одинокий человек, он жил в мансарде над школой. В запасе у учителя всегда была одна и та же странная шутка: если ученик не был готов к уроку или плохо отвечал, часто ошибался, Ипполит Сократович вопрошал: «Ну что тебе ещё надо? Какие деревянные двадцать копеек?» Шутка была старая, передавалась от класса классу, и ученики, впервые приходившие к Константинидису, уже знали её, но всякий раз весело смеялись, не желая огорчать любимого учителя. А Ипполит Сократович искренне радовался, считая, что на его уроках нет места скуке и унынию. Ему тоже уготовано место в вагоне.
Лючию Мария разглядела не сразу — и не узнала её. За неделю, что они не виделись, красивая молодая женщина поблёкла, постарела. Они встретились взглядами — и сразу поняли, что нужно делать. Лючия спиной всочилась в колышущуюся толпу и там, за спинами других, чтобы не привлекать внимание конвоиров, потихоньку боком стала передвигаться вправо. Мария и вовсе развернулась, словно решила уйти. Забежав за угловой выступ здания станции, где располагалась парикмахерская, она быстро добежала до того места, где за протянутой наспех проволокой уже стояла Лючия. Станционный выступ уменьшал сектор обзора конвоира, и девушки могли, пусть короткое время, общаться спокойно.
— Пришла? Не побоялась? Спасибо. Я рада, что ты провожаешь меня. Но лучше уходи. Не надо, чтобы тебя видели здесь, — голос Лючии стал каким-то тусклым, она произносила все фразы с одинаковой интонацией.
Не говоря ни слова, Мария покачала головой: «не уйду».
— Не забывай наши уроки, — Лючия попыталась улыбнуться. — Io parlo, tu parli… Помнишь?
Мария смотрела на неё не мигая, пытаясь понять, что происходит. Почему эти люди, которые были друзьями многих в посёлке, сейчас стоят толпой на станции и ждут эти страшные вагоны? Неужели они враги? Наверное, враги. Ведь воюют немцы и итальянцы с нами, ведь погиб её брат. От чьей руки погиб? Но Лючия! Но тётя Марта и Аня! Вопросы, натыкаясь один на другой, теснились в голове Марии. Она не могла разобраться и пока отгоняла их.
Издалека послышался неприятно резкий гудок паровоза. На станцию непривычно медленно подходил состав — их «Кукушка» с четырьмя вагонами. В два из них посадят собранных здесь людей с несколькими конвоирами. Остальной конвой займёт первый и последний вагоны. Двери запрут снаружи и повезут этих людей к морю. Там эта группа вольётся в большую толпу таких же собранных в других частях города. Их погрузят на паром и повезут через море. В неизвестность.
Лючия слабо улыбнулась, помахала Марии, крикнула:
— А теперь беги. Чао!

4

С окончанием войны в посёлок стали возвращаться мужчины, но Сусанна будто и не видела всеобщей радости. Она ждала сына, не веря похоронке. Всех возвращавшихся соседей и знакомых встречала она приветливо. Но то была внешняя приветливость. Сусанна не позволяла себе свободной радости, словно берегла её для встречи сына, боялась расплескать до времени.
Однажды в дверь постучали. На пороге стоял человек в сильно поношенной, местами даже рваной военной форме. Не нашей форме. Ни погон, ни знаков различия — сразу было ясно, что это один из пленных. Нечёсаные курчавые чёрные волосы, быстрые, хоть и печальные глаза. Лицо стоявшего перед дверью человека резко отличалось от маловыразительных, со светлыми глазами лиц немцев. «Итальянец», — догадалась Мария.
Целые отряды этих пленных появились в посёлке недавно. Они работали на стройках, выполняли всякую чёрную работу. Зачем-то привезли за Кавказский хребет всех этих пленённых под Сталинградом, на Кубани или ещё где немцев, румын, итальянцев. Зачем? В посёлке не знали. Да и, признаться, мало кто задумывался. Пленные существовали, работали — значит, так надо, и к этому поселковые относились как к данности. Один из этих пленных стоял теперь у порога перед Марией.
Он что-то быстро говорил, отчаянно жестикулируя. Мария уловила только два показавшихся знакомыми слова — bere и aqua[4]. Итальянец просил пить. Впрочем, можно было и не знать этих слов: незнакомец знаками показывал, что пьёт.
— Uno momento, — неожиданно для себя сказала Мария, вошла в дом и почти сразу вышла с большой кружкой воды. «И почему он постучался именно к нам? Не хватало ещё, чтобы мама это увидела», — досадовала она про себя. Хотя ничего удивительного в том, что итальянец обратился именно к ним, не было: их квартира находилась с краю, у лестницы, — вот пленный и постучался в первую попавшуюся дверь.
Итальянец оторвался от кружки, закивал головой и опять затараторил. Мария хмуро посмотрела на него, но примирительно сказала:
— Ладно уж, пей. Пей.
А итальянец опять оторвался от кружки и настороженно глядел куда-то за спину Марии. Она обернулась. В дверях стояла мать. Сусанна всё видела и слышала. Она была бледна, смотрела на итальянца, не мигая, и подчёркнуто громко сказала:
— Стоишь? Болтаешь? Водой нашей поишь? Только не забудь спросить у него, может, это он твоего брата убил.
Последнюю фразу она произнесла особенно чётко. Итальянец виновато переводил растерянный взгляд с Марии на Сусанну, пытаясь понять, чего ему ждать. Он пытался быстрее влить в себя оставшуюся в кружке воду, делал большие глотки, но вода, как назло, не проходила, застревала в горле, комками больно проходила в пищеводе. А Сусанна, резко развернувшись, вошла в дом. Наконец итальянец допил. И в тот момент, когда он протягивал Марии пустую кружку, на пороге вновь появилась Сусанна. В руках она держала полбуханки хлеба. Женщина протянула хлеб итальянцу. Тот взял его грязными, заскорузлыми руками и прижал к груди.
— На вот, поешь! Хлеб. Пане. Манджа! — похоже, и Сусанна вспомнила понравившееся ей когда-то слово. Потом, резко взяв дочь за руку, она затащила её домой и плотно закрыла за обеими дверь.
Изумлённого, сдавленного «Grazie[5]» они уже не слышали.

Опубликовано в Этажи №3, 2023