Со Светланой Бойм я познакомился во второй половине девяностых, в тот вечер, когда должен был познакомиться с Василием Аксёновым. Аксёнов не пришёл, а знакомство с Бойм сохранилось на долгие годы и в итоге переросло в дружеское общение студента и профессора, без какого-либо сексуального вмешательства.
Она была старше меня ровно на двадцать лет, к тому же выглядела моложе своего 1959 года, но путь к гарвардскому профессорству преисполнен таким количеством терний, интриг, талантливо написанных книг, наконец, что никто не будет рисковать заветным статусом из-за мимолётной запретной любви, о которой сама Бойм если не писала, то безусловно говорила на лекциях.
Нас обоих пригласил к себе Феликс Терентьев, дом которого в вирджинском городе Арлингтон напоминал некоторый литературный салон. Сам Терентьев утверждал, что ещё недавно ходил в замах завлита то ли театра Моссовета, то ли БДТ, а теперь собирал у себя всяких звёзд, либо Аксёнова, который в ту пору ещё жил в пригороде Вашингтона, либо наезжавших время от времени гастролёров из Москвы вроде Михаила Козакова или Беллы Ахмадулиной. Меня он пригласил, сообщив, что Аксёнов якобы прочитал какой-то из моих рассказов, а Бойм была гостьей из-за возможного перемещения Василия Павловича Аксёнова из Университета Джорджа Мейсона, где он преподавал, в Гарвард, где преподавала Светлана Бойм.
Как бы там ни было, в тот вечер мы с Бойм единственный раз в жизни оказались на одном социальном уровне, так как Василий Павлович одновременно и одинаково пренебрёг нами двумя, посчитав, что Гарвард ему ни к каким чертям не нужен, как и моя писанина, из которой, подозреваю, он не прочитал ни строчки. А во всём остальном, вплоть до смерти Светланы Бойм в августе 2015 года, между нами сохранялась чёткая иерархия.
Ее книга «Death in Quotation Marks» («Смерть в кавычках», дословно с англ. — Прим. ред.) (цитирую по-английски, потому что в переводе звучит без задуманной поэтики) вышла, когда автору было всего тридцать два года. В узких кругах эта книга стала классикой буквально в одночасье. Появились не только хвалебные рецензии, но и университетские статьи о литературных качествах книги.
Сама Светлана Бойм признавалась:
— Меня читают меньше, чем читают Дину Рубину, но читают именно те, кого сама Дина Рубина мечтает иметь среди читателей.
При этом Светлана краснела, ибо профессору, анализирующему работы Лотмана-старшего и Шкловского, вроде как не полагалась знать о существовании Рубиной.
Помню, что профессор Ричард Брот, один из ведущих специалистов в мире по «Братьям Карамазовым», говорил примерно следующее:
— Светлана среди нас — священная корова. Мы все мечтаем писать, как она, но не можем.
Про коров я также регулярно слышал от её студентов.
— Она постоянно говорит о коровах. Это невыносимо, — жаловалась некая Крисси после очередной лекции.
— О священных? — уточнял я.
— Да нет. «Каус» — это то, как профессор Бойм произносит слово «хаос».
В мой первый год Бойм преподавала курс по советскому кинематографу: от Вертова и Эйзенштейна до Тарковского, Германа и Параджанова. Я иногда заглядывал к самому концу — какие-то другие лекции, о которых я сегодня уже не помню, пересекались с боймовскими:
— «Александра Невского» и «Ивана Грозного» режиссер Сергей Эйзенштейн задумал с конкретными библейскими аллюзиями. Невский олицетворяет Иисуса Христа, а Грозный выступает в роли дьявола, то есть Антихриста.
Светлана говорила невероятно быстро, глотала слова, перескакивала с одной мысли на другую. Студенты едва успевали записывать, восхищаясь то одной аллюзией, то другой. Большинство из сравнений были действительно связаны с Библией: профессор считала, что любое талантливое искусство связано либо с Ветхим Заветом, либо с Новым, а задача талантливого исследователя состоит в том, чтобы отыскать эти корни в библейских текстах. В других местах искать было незачем.
Через некоторое время мы пересеклись с ней на премьере нового фильма Алексея Германа «Хрусталёв, машину!». Светлана Бойм была одним из организаторов просмотра, и благодаря её связям фильм должен был представлять сам мастер. Но он заболел или, может, просто не доехал до Гарварда, поэтому фильм представляла сама Бойм.
— В отличие от ремесленников, которые штампуют по фильму в год, Алексей Герман снимал «Хрусталёва» целых семь лет. Результат вы увидите сами.
То ли в зале сидели те, кто привыкли смотреть фильмы ремесленников, то ли у многих были более важные дела, но до конца фильма в забитом изначально зале на пятьсот человек досидело не более сотни.
Я потом подошёл к Бойм со словами поддержки (мне-то фильм понравился, и даже очень), но она выглядела наибодрейшим образом:
— Это прекрасно, они такие молодцы, что ушли. Если бы все досидели до конца, то я бы подумала, что Лёша наш, Алексей Юрьевич, дерьмо снял. А так — прекрасно! Фильм удался.
Она считала, что гениальное должно быть непонятным.
Хвалила Андрея Тарковского, при этом критикуя Арсения:
— Что он за поэт вообще? Всё в лоб, всё очевидно. Через двадцать лет фильмы фиса останутся, а строчки пе́ра уйдут в небытие (от фр. fils et pere — «сын и отец». — Прим. ред.).
И в заключение говорила:
— На моём могильном камне пускай напишут: «Непонятно ни хера, но писала на ура!»
Гольдберг в девичестве, она считала, что с такой фамилией ей грозит нечто предсказуемое, обыденное в Соединенных Штатах: могла ведь, не дай бог, стать ещё одной эмигранткой на восточном побережье — из тех, что дают примитивные интервью и жалуются на антисемитизм в бывшем Советском Союзе. Встреча с Константином Боймом и скорое замужество было ещё большим путешествием наутёк от клише, чем бегство от брежневского застоя в возрасте двадцати двух лет.
Бойм — как бой быков. Непривычное «м» на конце добавляло мужского характера к утончённой женской душе в те годы, когда гендерные терзания ещё только приобретали изначальные формы.
Она изучала испанский перед отъездом, но в Гарварде твёрдо перешла на русскую литературу. Испанский — это он в России казался экзотичным, какая-нибудь там звезда и смерть какого-то Хоакина Мурьеты. А в Соединённых Штатах на нём разговаривали выходцы из Мексики, Колумбии и Коста-Рики, с которыми у Бойм ввиду разных причин не было поводов общаться.
С русской литературой ведь всё было в порядке. На восточном побережье лидерствовали, как минимум, двое. В прозе — Солженицын, не покидавший свой Вермонт, сколько Светлана ни умоляла его «подъехать по-соседски» в Гарвард и о чём-нибудь потолковать. В поэзии — Бродский, с которым случались встречи на общих конференциях, где поэт, вместо того чтобы заниматься совместным литературоведческим разбором иного стихотворения Ходасевича или Белого, иногда клал руку на коленку молодой коллеги. Возможно, она напоминала ему кого-то из прошлой жизни. Возможно также, что Светлана Бойм это выдумала; недаром, мифология, повседневность и ностальгия были главными темами её исследований.
Бойм быстро сообразила, что не стоит замыкаться на конкретном авторе в рамках кафедры русской литературы. Коллеги Светланы были специалистами по Толстому и Пушкину, Набокову и Цветаевой, в то время как она предпочитала слыть тематическим специалистом, ибо под мифологию, повседневность и ностальгию можно было подвести любого творца изящной словесности. Об этом она если не писала, то безусловно говорила на лекциях:
— Поговорим об условной мифологии. Поговорим о повседневности «Крейцеровой сонаты». Ведь именно в «Крейцеровой сонате» Толстой поставил ненависть выше музыки. Поговорим о ностальгии по ненависти.
Мифологию, повседневность и ностальгию она также творила у себя дома, когда приглашала студентов на чай в зимние дни, топила камин, покрытый допотопными кирпичами, и бросала в него поэтические сборники.
— Не удивляйтесь, это нормально. В холодные зимы Гражданской войны Шкловский и его друзья делали то же самое: топили камин книгами и рассуждали о русской литературе.
К тому же, заключала Светлана, нет особого греха в сжигании книг любимых поэтов Серебряного века, ибо мы и без того знаем их стихотворения наизусть, а существовать они могут и в другом пространстве.
Романы она не сжигала. Возможно, сама мечтала когда-нибудь написать magnum opus (главный труд, латынь. Прим. ред.).
Из художественной литературы она произвела на свет детективную историю, дав ей короткое название «Ниночка», а в драматургии удивила всех и вся пьесой с не очень коротким названием «Женщина, которая застрелила Ленина».
При этом Бойм никогда не скрывала клаустрофобии, которую у неё вызывали литература и литературоведение, открыто пробуя себя в живописи, дизайне и даже в антропологии. Она часами могла рассказывать о своих коллажах: о тех, что уже существуют, и о тех, что ещё появятся в будущем, заслужив право на существование. Главным для неё в этих коллажах был неземной хаос — тот самый хаос, приводивший в замешательство американских студентов. К последним Светлана относилась снисходительно, признавая, что они часто могли быть ограничены и что на самом деле она предпочитает работать с теми, для кого русский язык родной, хотя и мы её нередко раздражали.
Мечтала сыграть фортепианную партию «Крейцеровой», да так, чтобы параллельно звучал текст Толстого. Я никогда не слышал, как она играет, да и инструмента в её доме не было. Подобный перформанс реализован не был, но студенты бурно обсуждали, как именно Светлана Бойм воплотит его в жизнь.
Не скрывала она и актёрских амбиций.
— Когда мне исполнится восемьдесят, я уйду из Гарварда и поступлю в театральную труппу. Мечтаю, чтобы под меня поставили спектакль, желательно моноспектакль. Помните, как Олег Николаевич во МХАТе сделал «Соло для часов с боем» для старых актёров? Я хочу такую же пьесу для себя, и называться она будет «Соло для часов с Бойм».
Никто из нас не видел вышеупомянутого спектакля, да и Олег Ефремов к тому времени был в могиле, поэтому мечты Светланы оставались без комментариев.
Впрочем, ей не довелось дожить до старости. Смерть с косой или без косы настигла Светлану Бойм в пятьдесят шесть лет. Она могла бы повеситься или погибнуть в автокатастрофе при невыясненных обстоятельствах, а умерла от рака мозга.
Пятьдесят шесть лет — это, как она сама бы сказала, ни туда ни сюда. Умри Бойм лет в тридцать или сорок, то была бы пережита на полвека современниками, дабы те творили и развивали мифологию о её многогранной жизни. Умри она в глубокой старости — сама пережила бы всех этих современников, оставив за собой последнее слово.
Смерть теперь уже существовала не в quotation marks, а была той самой обыкновенной смертью, о которой Светлана Бойм если не писала, то безусловно говорила на лекциях.
Опубликовано в Этажи №3, 2023
