«ПЕРЕВЕДИ МЕНЯ НА СВЕТ»
(Евгения Джен Баранова, Хвойная музыка. Стихотворения. – М., Водолей, 2019)
Евгения Джен Баранова – поэт тонких соответствий. У неё ничего не говорится впрямую – всё вытекает из текста, который мыслится как единое целое. У Барановой нет проходных строк. Скажу больше: у неё нет даже проходных слов. Всё – «взвешено, исчислено и найдено весомым». И в этом – кардинальное отличие Барановой от множества современных стихотворцев.
Вот так и проплыву тебя во сне,
как вздох над нет, как статую на дне,
как вытертую в табеле отметку.
Звенит крылом комарик-звездочёт,
густая кровь сквозь сумерки течёт
и капает с небес на табуретку.
Евгения «удвоила» своё имя английским «Джен». Это уже словно бы «Евгения в квадрате». Объёмная, растущая вместе со своим потолком, убегающим вверх. И рост этот происходит уже между хорошим и лучшим, между скрытым и проявленным, между затемнённым и просветлённым. Не случайно она называет свои стихи «текстами»: это сочинения, напрочь лишённые тематической нарочитости. Тем – много, и каждая из них не заглушает другую. Многотемье, данное штрихами. Фуга, которую не тянет обратно в токкату. А бывает и так: тема заявлена, но побочные линии развития – не менее важны.
Герману Власову
Не смей-не смей, не говори,
покуда красота
ползёт от Рима до Твери,
от круга до креста.
Щербатый дождь башку расшиб
о каменный живот.
Здесь всё вода, кумыс-кувшин,
здесь всё водопровод.
Вода поёт, вода прочтёт,
вода тебя простит.
Живая хмарь, живой расчёт,
живой надежды щит.
И рыба – рыбе, и звезда,
и жгут насквозь лучи.
А ты молчи, пока вода.
Пока живёшь, молчи.
Обжигающе острое дыхание жизни. Где-то я уже слышал этот посыл. Фёдор Тютчев, «молчи, скрывайся и таи…». Но у классика вода там вообще не присутствует. Современный писатель черпает отовсюду. Не нужно даже «нагибаться» за водой в первоисточник. Всё уже есть у нашего поэта в душе в качестве культурного багажа. Если утрировать, смысл современного искусства заключается в том, чтобы Гомера пересказать своими словами. Лексикой 21-го века. Мы наивно полагаем, что в искусстве и науке главенствуют первоисточники. Но всё не совсем так. Даже оригинальные тексты – всего лишь «переводы»: с Божественного на человечий, с языка тьмы на язык света. Вот как об этом говорит Джен Баранова:
Переводи меня на свет,
на снег и воду.
Так паучок слюною лет
плетёт свободу.
Так улыбаются киты,
когда их будят.
Так персонажами Толстых
выходят в люди.
Переводи меня на слух.
Из школы в школу.
Так водят маленьких старух
за корвалолом.
Так замирает над гудком
автоответчик.
Переводи меня тайком
на человечий.
Образный и логический ряд у Барановой всегда неожидан. Аллюзии играют с читателем в прятки. Здесь, например, подспудно слышится «переведи меня через майдан». С постоянным аукиваньем разных смыслов этого многоёмкого слова – «перевести».
У Барановой редко повествование ведётся от первого лица. Иногда это следствие природной скромности: поэт, хотя и является, безусловно, отдельно взятым центром мироздания, имеет счастливую особенность не выдёргивать себя напоказ из общего мира. Окружающий мир – важнее, и это высокая степень человечности. Мир внутренний – изнанка внешнего и его богатство. Помните у Цветаевой: «Я тоже была, прохожий. Прохожий, остановись!». Лирический герой Барановой – такой вот человек, который вышел вечером с собакой на прогулку. «Идёт домой простое существо, бестрепетно привязанное к буквам». А порой… писать от первого лица по разным причинам неудобно. Вот, например, стихи Евгении о больнице. Написанные в третьем лице. Во многих стихотворениях героиня Барановой словно смотрит на себя со стороны.
Когда происходило всякое
и тучи с городом дрались,
больной по лестнице Иакова
то вверх подпрыгивал, то вниз.
То разгонялся мимо ампулы,
то ставил йодистый узор
на грудь прожаренную камбалы,
на вермишелевый забор.
Бледнел до творога зернистого,
гонял таблеточную кровь.
И сердце ухало неистово,
как оскорблённая свекровь.
Просил прощения у капельниц,
бахилам вежливо кивал.
И думал – как-нибудь наладится.
И ничего не забывал.
А вот стихи Евгении о судьбе поэта. Скрытый героизм такого предназначения вызывает сочувствие, симпатию и восхищение.
Слова текут, как очередь в музей.
Возьми билет, на статуи глазей.
Нащупай шаг, привыкни, пристыдись.
Не жалуйся смотрителю на жисть.
По леднику ступай, по леднику.
Посверкивая ножичком в боку.
Поигрывая в салочки с людьми.
Слова растут – ты с ложечки корми.
Молчанием, болезнью, суетой,
бескормицей и комнатой пустой.
И завистью без толку/без вины.
Слова не для тебя тебе даны.
Это характерная манера для Джен Барановой. Говорить негромко, но чётко и весомо. Без пафоса. Не впрямую, а по касательной. Не выставляя напоказ, но и не утаивая. Часто – в третьем лице мужского рода. Всё – правда. Правда – неотъемлемая часть поэзии. Скучный подвиг жизни, где «всё вторично, одинаково, вторично». Меня не покидает ощущение, что «Хвойная музыка» – книга глубоко трагическая. Жизнь висит на хрупкой ниточке, и ты ведать не ведаешь, в какой миг она оборвётся. В общем, «мементо мори» – смерть ещё не видна, но уже широко объявлена, и это сквозит едва ли не во всех стихотворениях, вошедших в книгу. И везде у Евгении – беззащитность человека перед Промыслом. Всей этой энтропии противостоит хрупкое, но неубиваемое самостояние поэта.
Евгения очень последовательно и результативно использует в своих стихах перечисление предметов как литературный приём. Помните, у Мандельштама: «Бессонница, Гомер, тугие паруса…»? А вот что у Барановой: «Раньше старух поминали Степан, Овсей, / теперь поминают Аркадий, Кирилл, Валерий». «А ты думал – легко черемше, / сельдерею, кинзе, пастернаку?». «Как схоронит, на поляну / вынырнут свои – / дятлы, иволги, жуланы, / сойки, соловьи». «Ворочаюсь в пастели / в кармине в саже в сепии в тоске» (именно так, без знаков препинания). «Смалец, горох, мука». «Фонарь, линейка, мусоропровод». «Черешня, баклажаны, кабачки». Или так, с прилагательными: «Чай – индийский, инжир – турецкий. Белый херес, бордовый лук». Конечно, у Евгении чаще всего перечисляются однородные вещи. Тем не менее, эти многочисленные перечисления, щедро разбросанные тут и там по разным стихотворениям, создают необычный эмоциональный фон. Все они (люди, звери, растения) словно бы одним миром мазаны – и возникает ощущение небесного родства между всеми живущими на земле. Даже крупа у Барановой – и та будто бы живая. А вот уже совсем близко к Мандельштаму – по спряжению в перечислениях разнородных предметов: «Бронза и уксус, художники и корабли». Мы видим, всё это богатство у Джен – очень разнопланово. Ясно одно: частое использование в текстах существительных, которые идут «списком», не случайно. Это один из непререкаемых элементов поэтики автора. Много вещей, предметов, растений… сквозь них, собственно, и ведётся повествование. Книга составлена так удачно, что я стал как-то по-новому понимать подтексты стихов Евгении. В «Хвойной музыке» два основных плана стихотворений – дневниковая лирика и ретроспективные глубоководные заныривания в детство. Самыми глубокими получаются те стихи, в которых мажор и минор – одновременны. Но автор, когда пишет, об этом не задумывается.
Туда, где кормят гречкой,
где жёрдочка тонка,
стирает человечка
тяжёлая река.
И линиями ножек,
и кляксой головы
он хочет быть продолжен
такими же, как вы.
Он хочет быть повсюду.
Упрятаться, живой,
за бабкину посуду,
за шкафчик угловой.
Работать на контрасте.
Плясать издалека.
Но не теряет ластик
волшебная рука.
ДАР БЛАГОДАРНОСТИ. ЕДИНСТВЕННАЯ – О ЕДИНСТВЕННОЙ
(Вера Зубарева, Тайнопись. Библейский контекст в поэзии Беллы Ахмадулиной 1980-х – 2000-х годов. –
М., Языки славянской культуры: Глобал Ком, 2017. – 224 стр.)
Я всегда с симпатией относился к тому, что делает в литературе Вера Зубарева. Шарм, интеллигентность, аналитический дар, особая доверительность – и, вместе с тем, «неслыханная» простота в общении. Поэтому вдохновенность работы Зубаревой о Белле Ахмадулиной меня нисколько не удивила. Она подошла к литературоведению так, как обычно подходят к поэзии – дождалась света в душе, понимания, «сигнала» свыше – и начала писать. Большая книга была завершена «в несколько присестов».
Белла Ахмадулина – возможно, самая загадочная представительница когорты поэтов-шестидесятников. И одна из самых виртуозных – это заметно даже в песнях, написанных на её стихи. Поэт Вера Зубарева, создатель идеи «русского безрубежья», словно бы биографически была «запрограммирована» на глубокий интерес к лирике Ахмадулиной. Она общалась с великой поэтессой, они дружили. Ахмадулина дала Зубаревой путёвку в большую литературу, написав предисловие к первой книге её стихов. И, когда твой друг покидает этот мир, ты хочешь сказать о нём что-то такое, что способен сказать только ты. А ведь ещё в юности Зубарева… зареклась писать о творчестве Ахмадулиной – из боязни, «что неумелое прикосновение к тайнописи повредит тайне». В общем, этой книги могло и не быть. Но она состоялась – необычайное сцепление обстоятельств, о котором рассказывается в эпилоге, «вело» автора к ещё не видимой цели.
Каждое время по-разному «роет» свои глубины. Бывает так, что какую-то тему нельзя проговорить открыто, прямым текстом. Так и возникает герметизм – как ответ на опасность разглашения истины. Герметизм хорошо служит писателю и как защита знания от профанов. Но тайнопись – это не совсем герметизм. Произведение может быть одной своей стороной абсолютно понятным. А какие-то идеи могут быть закодированными или зашифрованными. Чем больше смыслов заложено в произведении, тем оно долговечнее. Белла Ахмадулина жила в достаточно плоское по объёму советское время. Про церковь и Священное Писание говорить было запрещено. Конечно, можно было писать «в стол». Надо полагать, что религиозная тайнопись появляется в лирике Ахмадулиной именно в начале 80-ж годов прошлого века. Белла в это время уже очень знаменита, и в ней ширится усталость от советской идеологии. И, наоборот, появляются всходы иной веры.
Думаю, важен в данном контексте и возраст поэта. «Земную жизнь пройдя до половины…», «Кризис среднего возраста» и т.п. В произведениях Ахмадулиной этого периода «задействованы» и мистика, и метафизика. Умнейшая Вера Зубарева всё видит и всё анализирует. При этом она абсолютно уверена: вариант, при котором она вычитывает в произведениях Беллы больше, нежели закладывал туда сам автор, исключён. То есть: мышление интерпретатора конгениально мышлению поэта. Что, безусловно, не так уж мало: много ли найдётся исследователей, мыслящих на столь высоком уровне? Сама Зубарева с удовольствием ссылается на таких знатоков творчества Беллы Ахмадулиной, как Виктор Куллэ, Владимир Губайловский, Владимир Коркунов, Александр Михайлов, Олеся Николаева.
Литературоведение Веры Зубаревой в высшей степени поэтично. Для меня несомненна слиянность мира Веры и мира Беллы. «Автор стихов и толкователь находятся на одной волне», – пишет об этом сама Зубарева. «Тайнопись» – серьёзное литературоведение. Только в конце книги появляется «лирика» в виде трёх эссе о встречах с Ахмадулиной. Зубарева раскрывает нам мучительные переживания Беллы по поводу своих стихов, «пушкинскую ноту» в её творчестве. Всё это входит в ареал исследования поэмы «Род занятий». «Поэт, не дорожи любовию народной!» – говорил в своём знаменитом сонете Пушкин. Призыв великого поэта был услышан и понят Беллой. Но не сразу. Её преследует мучительная двойственность. Потрафить читателю и снискать массовый успех – или не думать об этом, идти за своей звездой? Она сжигает только что написанную поэму. А потом пишет новую – уже не о Пушкине, а о том, как она сжигала старую поэму. Получились своеобразные «Выбранные места из переписки с друзьями». Мирское и литературное было побеждено духовным.
Зубарева сравнивает поэму Ахмадулиной «Род занятий» с шахматами позиционного плана. Казалось бы, поэзия и шахматы – «две вещи несовместные». Но Белла, если так можно выразиться, тонко и скрупулёзно наращивает пространственные преимущества своей лирики. Она, может быть, проигрывает в динамике, зато выигрывает в общем впечатлении, обогащает целое. «И как в ней уживаются эта высота и кажущаяся оторванность от всего обыденного с таким раскрытым всем болям и невзгодам постороннего мира сердцем?» – спрашивает Вера Зубарева. Конечно, поэзия не имеет пола. Но мне представляется важным, что стихи женщины анализирует женщина. Сад, цветок, луна – это естественная среда обитания именно женщины, а не мужчины. Мужчина так хорошо об этом не напишет и не всегда поймёт чувства женщины. Зубарева прекрасно владеет несколькими языками и несколькими стилями русского языка. Вера-исследователь всё время помнит о Вере-эссеисте и Вере-поэте. Есть у меня и замечания к «Тайнописи» (книга – замечательная, как же без них?) Слова «имплицитный» и «сакраментальный» Вера употребляет так часто, что они… обращают на себя внимание, теряя свой изначальный вес и становясь «сорняками».
Кульминацией «Тайнописи» является, на мой взгляд, глава о поэме Ахмадулиной «Глубокий обморок». Здесь тема смерти и воскресения – это уже не только библейские аллюзии, но и непосредственные откровения Беллы, пережившей в Кимрах клиническую смерть. Ахмадулина мучительно ищет ответ на вопрос: зачем её воскресили, зачем ей дана отсрочка? И постепенно приходит к выводу: ей «велено» уйти от солипсического «Я» к животворящему состраданию. В Ахмадулиной постепенно совершается духовный переворот. Хотя она, по выражению Бориса Мессерера, «никогда не религиозничала», она оказалась именно тем поэтом из когорты великих шестидесятников, через которого религиозная символика «проговаривалась» в поэзии.
Ещё со студенческой скамьи Вере запомнились строки Беллы: «Нет, я ценю единственность предмета, / вы знаете, о чём веду я речь…». А потом, уже при личном знакомстве, Ахмадулина и саму Веру охарактеризовала как единственную и ни на кого не похожую – даже в своих юношеских стихотворениях. И это – примечательная характеристика. Стало быть, «Тайнопись» – книга единственной о единственной.
Главное открытие Веры Зубаревой заключается в том, что в последние десятилетия своего творческого пути Белла Ахмадулина занималась поисками Присутствия в своём творчестве. В чём это выражалось? Дневниковость стихов Ахмадулиной напрямую связана с датами церковного календаря и датами из жизни великих поэтов. Зубарева анализирует множество дат, ассоциаций, деталей – и приходит к очевидному для себя (и для нас, читателей) выводу, что библейский контекст в лирике Ахмадулиной не только существует, но и чрезвычайно важен для её понимания. Тайная гармония лучше явной. Безусловная заслуга исследований Веры Зубаревой заключается в том, что она указала нам новую оптику взгляда на творчество Беллы Ахмадулиной, показала, что и где искать. Благодарность – отличительная черта ярких людей. Многомудрая «Тайнопись» Веры Зубаревой – переходящая из рук в руки благодарность за счастье человеческого общения, за творчество, которое помогает жить.
«ЭТА МЕРА – ПО МНЕ». ЭСТЕТИЗМ И ДЕРЗНОВЕНИЕ ТАТЬЯНЫ АКСЁНОВОЙ
(Татьяна Аксёнова, Преломление света. – М., Московская городская организация Союза писателей России, 2019)
Когда я размышляю о названии новой книги Татьяны Аксёновой, я сталкиваюсь с таким явлением, как двойственность бытия. Банальное и хорошо известное понятие из мира физики, эмигрировав в область поэзии, становится ярким и небанальным. Это своего рода поэтическое «преломление» научной терминологии. Поэзия и физика шагают рука об руку, например, в таких природных явлениях, как радуга и северное сияние. Татьяна Аксёнова – женщина интеллигентная. У неё была не простая жизнь, но она сумела сохранить в себе чувство прекрасного. Татьяна пишет, в основном, «о высоком». Вы не услышите в её стихах подробностей быта, серых будней – того, что не возвышает душу, а, наоборот, приземляет её. Книга «Преломление света» представляет дарование поэта в динамическом разнообразии. Изначальный свет, бытующий в душе человека, преломляется по мере преодоления им ступеней судьбы. И, преображённый, является нам в энергетичном напитке стихотворных строк.
Татьяна Аксёнова, иногда прибавляющая к своей фамилии имя своего прадеда, француза Жан-Бернара, великолепно читает свои стихи, виртуозно владеет слогом. Яркая, экспансивная брюнетка. Она умеет наполнять слова недюжинной энергетикой, отзвуки которой слышатся в её голосе даже тогда, когда она просто с вами говорит о чём-то постороннем или потустороннем. Татьяна Аксёнова – поэт «цветаевской» закалки и закваски. Стало уже привычным делить поэтов женского пола на «ахматовскую» и «цветаевскую» линии. При этом бросается в глаза, что поэтесс, тяготеющих по стилистике произведений и образу мыслей к Марине Цветаевой, в литературе на порядок меньше. Цветаевский темперамент редок и опасен для его обладательниц. Тем ценнее для нас одинокие представительницы прекрасной ярости, «ни в чем не знающие меры», живущие взахлёб и часто вразнос. Особо выделяется в книге стихотворение, написанное Аксёновой от имени Цветаевой. Такое «нахальство» оставляет глубокий след в душе читателя: помимо дерзновения, в стихах всё решает качество изложения. Трудно, говоря от имени великих, не скатиться на фальшь. Мне кажется, Татьяне эта «авантюра» удалась, хотя она многим рисковала, многое поставила на кон. «Горит на небе новая звезда – её зажгли, конечно, хулиганы», – писал Валентин Гафт. Татьяна Аксёнова порой предстает в своих стихах вот таким хулиганом, в женском обличье.
Закатилась звезда его:
И певцом, и во сне…
Я – Марина Цветаева.
Эта мера – по мне.
Эта мера безмерная –
Что колодец без дна.
Я давно – суеверная,
И подавно – одна
Средь созвездий затеряна,
Ярче прочих горю!..
Райнер, я не уверена,
Что с тобой говорю…
Заклиная звезду твою,
Простираю лучи –
Обнимаю, как думаю.
Только ты – не молчи!
Будь мне добрым советчиком,
Другом – больше! – родным
Братом, мужем невенчанным,
Эхом – долгим, как дым
От пожарища горнего,
Что в чистилище – лют…
Райнер, выпьем отборного,
Ибо тамне нальют!..
Я одного из ста его
Поцелую в уста.
Я – Марина Цветаева:
Мне остаться – отстать…
Знаю, меркой надгробною
Не измерить цветка –
Даже формулу пробную
За Творца не соткать.
Этот мир – он – изнаночный.
В нём, кто мёртвый – живой…
Шлю письмо тебе – с нарочным:
Со своей головой.
Стихотворная переписка Марины Цветаевой с Рильке справедливо считается одной из вершин мировой поэзии ХХ века. И трудно было даже помыслить о том, что кто-то отважится войти в этот исторический контекст со своим голосом, как это сделала Татьяна Аксёнова. Слишком велик риск опростоволоситься в очном противостоянии с двумя признанными гениями. Но Татьяна Аксёнова справилась со своей сверхзадачей. А победителей, как известно, не судят. Справедливости ради замечу, что стихов такого уровня в книге немного.
Поэзия, согласно Аксёновой, – своего рода заповедник. Книга «Преломление света» много и подробно рассказывает о жизни и деятельности таких поэтов, как Сергей Есенин, Иннокентий Анненский, Николай Гумилёв, Анна Ахматова, Георгий Иванов, Марина Цветаева, Райнер Мария Рильке, Осип Мандельштам, Тарас Шевченко, Александр Блок, Александр Пушкин… Но не только поэзия интересна Татьяне Аксёновой. Среди её персонажей – и юный Моцарт, встречающийся с Гёте, и композитор Алябьев, и танцовщицы Анна Павлова и Айседора Дункан… Мне нравятся поэты, которые много на себя берут, не боятся взвалить на плечи тяжесть не только внутреннего, но и внешнего мира. При всём при том, в лирике Аксёновой чувствуется запас неистраченной доброты и нежности. Русская женщина с французской внешностью и темпераментом, она, безусловно, не может не писать о Франции. Об этом свидетельствуют такие стихи, как «Эйфелевой башне», «В Нотр-Дам», «По весне в Люксембургском саду», «Рижанка-парижанка» и ряд других. Человек открытый и жизнерадостный, Татьяна Аксёнова много путешествует. В книге «Преломление света» представлены стихи, навеянные поездками в Болгарию и на Украину. Периодически у Татьяны прорывается некая «советскость» мышления. Недостаток это или достоинство – решайте сами.
С Цветаевой Аксёнову роднит ещё и трепетное внимание к слову в звуке. Она читает свои стихи не хуже наших знаменитых шестидесятников – звонко, напористо, элегантно, артистично. Она – прирождённая актриса. Хотя, рискну предположить, стихи Аксёновой пишутся ради самих себя, а не ради грядущего прочтения на сцене. Это и сообщает им взыскующее себя качество. Много стихов, вошедших в книгу, навеяно русскими народными, фольклорными мотивами. Это ещё одна из граней поэтического таланта Татьяны Аксёновой. В её мировоззрении добро и зло равновелики и побеждают попеременно. А закончить свой рассказ о новой книге Татьяны Аксёновой мне хочется вот этими негромкими стихами:
Улеглась дорожная шумиха.
Выкопал картошку стройотряд.
Кромкой поля, траурно и тихо,
Домики безлюдные стоят…
Остывают комья чернозёма,
Диких уток тянется строка
По реке тяжёлой, незнакомой.
(Скользко на мостках, наверняка…)
А вчера она была иною,
А вчера журчали соловьи,
Щедро раскрывали надо мною
Облака объятия свои!..
А сегодня – руки растираю
Над костром, глотающим туман.
Без конца как будто жизнь, без края,
И за кромкой неба – закрома…
Улеглась дорожная тревога.
Никаких гостей навеселе…
Буду клубни печь за-ради Бога
На древесно-травяной золе!
Выйдет чей-то пёс из-за бурьяна,
Весь в репьях, и сядет у огня.
Нынче звёзды как-то слёзно-пьяно,
С сожаленьем, смотрят на меня…
VITANUOVA ПОЭТА АННЫ МАРКИНОЙ
(Анна Маркина, Сиррекот, или Зефировая гора. – М., Стеклограф, 2019)
Я давно слышал о том, что Анна Маркина пробует себя в прозе. Проза – жанр далеко не молниеносный. Пока у тебя не выйдет книга, всё долго пишется «в стол». В глазах читателей ты рождаешься как прозаик только с выходом первой книги. Собственно говоря, проза не является для поэта чем-то из ряда вон выходящим. Если мы возьмём наших классиков, проще перечислить тех, кто прозу не писал – их намного меньше. Проза Анны Маркиной выделяется тем, что это детская проза. Наверное, в каждом из нас, в той или иной степени, «спит» детский писатель. И вот – как пела «Машина времени», новый поворот. «Сиррекот». Или «Зефировая Гора».
К этой удивительной книге написано сразу шесть (!) предисловий. Наверное, это рекорд, достойный книги Гиннесса. Высказались художник книги Александр Прокофьев, Надя Делаланд, Борис Кутенков, Евгения Джен Баранова, Дана Курская и сама Анна Маркина. Эти же люди потом разыграли в лицах сценки из книги на её презентации. «Зефировая гора», в которой так много говорится о дружбе, объединила людей с первых мгновений своей жизни.
Сказка Анны Маркиной – о преобразовании жизни, переформатировании личности, об относительности всего на свете. «Человек есть мера вещей» – говорил древнегреческий софист Протагор. Что он имел в виду? Очевидно то, что любой человек по своей прихоти устанавливает собственную шкалу ценностей. От того, что именно мы считаем самым важным, зависит наша судьба. Люди отличаются друг от друга тем, что считают самыми важными на свете совершенно разные вещи.
Сказка Маркиной – о понимании. Дружба – это не только внимание к человеку и преданность ему, но и взаимопонимание. Вот удивительный абзац из «Сиррекрота». «Это здорово, когда человек перестаёт быть чужим. Иногда достаточно послушать его пять минут, или посмотреть с ним на бабочку, или сыграть в шахматы. А иногда недостаточно и всей жизни, чтобы преодолеть расстояние в одну историю, одну бабочку, одну партию в шахматы». Сказка Маркиной – о преобразовании «чужого» в «своё». О поисках единомышленников. Дружба и любовь у Анны почти не отличаются друг от друга по степени самоотверженности. Почитайте притчу о маленьком деревце, отдавшем жизнь за человека.
Сиррекот – звучит как «мессир и кот», напомнив мне «Мастера и Маргариту». На самом деле это аббревиатура, или, как нынче модно говорить, «слово-кентавр». Наполовину – кот, а ещё наполовину – крокодил сиреневого цвета. Казалось бы, настоящее чудище. Которое «обло, озорно, стозевно» и т.п. Но Сиррекот, возможно, самый добрый из всех персонажей сказки. Анна Маркина широко использует известный ещё со времён «Шехерезады» и «Золотого осла» приём рассказа в рассказе. А сама структура сказки чем-то напоминает «Маленького принца». Только Анна усложнила внутреннюю композицию. И произведение от этого только выиграло. Антуану де Сент-Экзюперидаже в голову не приходило добавить к «Маленькому принцу» притчи из своей «Цитадели», а в заключении – дать ещё и стихи, написанные главным героем. Всё это есть в «Зефировой горе» Анны Маркиной. Представляете, как было бы здорово, если бы Маленький Принц оставил нам ещё и несколько своих стихотворений!
«Зефировая Гора» – это своеобразный «Изумрудный город», куда дорогой трудной идут герои сказки. Помните, в «Волшебнике Изумрудного города» трусливый Лев шёл к Гудвину за смелостью, Железный Дровосек – за пульсирующим сердцем взамен железного, а соломенный Страшила – за настоящими мозгами. У Маркиной каждому из героев, которые отправляются на Зефировую гору, тоже чего-то не хватает. Дрофа никак не может подняться в воздух, мудрому мышонку не хватает белого хлеба. Изысканному жирафу (аллюзия к африканским стихам Гумилёва) не нравится цвет его кожи, Сиррекот никак не может найти своих родителей. И вся это пёстрая компания отправляется в долгий и трудный путь на Зефировую гору. Место, которое одновременно везде и нигде. Главное – держать в уме Путь, с которого ни в коем случае нельзя сворачивать. А Зефировая гора – не более чем условная точка. Эверест, который у каждого – свой. То, что герои один за другим выпадают из команды путешественников, находя своё личное счастье – бесспорная находка автора. Нашёл себя – сразу становишься сильным. И можешь спокойно уйти в самостоятельное плавание.
Каждая новелла «Сиррекота» – отдельное произведение искусства. Это настоящие притчи! Помните, Иисус Христос часто разговаривал с людьми притчами. Притчи Анны Маркиной – это маленькие новеллы, которые рассказывают друг другу герои сказки. Запомнилась притча о продавце палочек. Продавать палочки, «втюхивать» покупателям призрачное или вообще не существующее – тоже талант. Но как обедняет душу человека такое «призвание»! Сейчас «продавцы палочек» – повсюду. Это приносит доход. А поэзия дохода не приносит. Язык Анны Маркиной точен и афористичен. «То, что ты не можешь бросить, приходится нести». «Любовь – это когда ты помогаешь кому-то найти в себе счастье». Замечательные афоризмы!
Сказка Анны идёт по пограничной полосе между детским и взрослым сознанием. Много места уделено спорам о настоящем и профанном. Это, наверное, уже не совсем «детская» тема. Хотя дети тоже ведь наперебой спорят, настоящий ли Дед Мороз, настоящий ли Серый Волк. Иногда повествование у Маркиной доходит до гротеска, до сарказма:
– Вы ненастоящий художник, – крикнул прохожий.
– Это вы ненастоящий прохожий, – крикнул художник.
У Анны Маркиной – отменное чувство юмора. Её сказка – это не противостояние детского и взрослого сознания, как многим может показаться. Это «поход» поэзии против стереотипов и прагматизма. Против мещанства и пошлости (мечта о втором телевизоре). И в этом «Сиррекот», конечно же, родствен «Маленькому принцу». Сказка повествует о встречах, которые способны перевернуть всю жизнь. О крепкой дружбе и о важности уверенности в себе. Особенно хорошо Анне Маркиной удались диалоги, поэтому у сказки может быть счастливая сценическая судьба. Анна вплетает в повествование вторым планом ещё и сатиру на наше писательское сообщество. Заказы издательств на рассказы о свиньях и, особенно, о диванных ножках – это и смешно, и грустно. Безусловно, это гротеск. Но в каждой шутке, как говорят в Одессе, есть доля шутки. Анна с теплотой рассказывает о своих детских мечтах, которые потом плавно перетекли во взрослую жизнь. В детстве она мечтала надевать носки всем людям, которые замерзают зимой на остановках. Ей казалось, что это очень важная и нужная людям профессия. «Зефировая гора» – это и есть, в переносном смысле, «тёплые носки» всем страждущим. Успех «Сиррекота» по праву может разделить с Анной Маркиной художник Александр Прокофьев. Рисунки в детской книге важны почти так же, как и сам текст.
В образе Сиррекота Анна рассказала нам о боли «полукровок» – как их нигде не принимают, как им не хватает любви. Густота контекстов «Сиррекота» настолько велика, что мне доставило истинное удовольствие читать эту повесть и писать о ней. У сказки есть удивительная эмоциональная наполненность. Сопереживаешь героям «на полную катушку»! Порой наворачиваются слёзы. Рецензенту всегда трудно быть конгениальным автору. Поэтому берите, друзья, книжку – и приступайте к чтению. Мамы и папы, бабушки и дедушки. И, конечно, мальчики и девочки, которые уже научились читать. Эта сказка объединяет людей разного возраста и способна стать национальным достоянием.
РИФМЫ НЕИСТОВОЙ РИММЫ
(Таисия Вечерина, Лола Звонарёва, Труды и дни Риммы Казаковой: «Отечество, работа и любовь…» –
М., «Academia», 2018)
Полифоничная биографическая повесть Лолы Звонарёвой и Таисии Вечериной рассказывает нам о жизни яркого поэта-шестидесятника Риммы Казаковой. Её выход в свет приурочен к десятилетию ухода из жизни известной писательницы. Жизнь незаурядного человека как увлекательное путешествие длиною в судьбу – так преподносят свою книгу авторы. Римма Казакова – одна из тех, кто творил послесталинскую «оттепель». Книга называется «Труды и дни», по аналогии с произведением второго (после Гомера) из дошедших до нас древнегреческих писателей – Гесиода. Таисия Вечерина – подруга Риммы Казаковой ещё со студенческой скамьи. Мне представляется очень важным для повествования, что однажды Казакова спасла Таисии жизнь. Врач, оперируя Таисию по поводу аппендицита, оставила у пациентки в брюшной полости салфетку. Развился перитонит. И только решительные действия Риммы Казаковой предотвратили непоправимое. И данная книга – благодарность подруги за то своё давнее спасение. Вся жизнь – благодарность.
То, что повествование ведётся сразу в двух плоскостях – биографической и литературоведческой, придаёт книге Вечериной и Звонарёвой особое звучание. Появляется трогательность, не свойственная обычно сугубо биографическим или литературоведческим работам. Линия судьбы и линия творчества Риссы Казаковой – две параллельные линии, которые постоянно пересекаются. Возьмусь утверждать: человек, прочитавший книгу «Труды и дни Риммы Казаковой», при необходимости легко сможет сделать увлекательный доклад по жизни знаменитой поэтессы. Отсчёт творческой биографии Казаковой можно вести с того момента, когда она, маленькая девочка, написала стихотворение отцу на фронт:
И я жду того главного дня,
когда немцев прогоним проклятых.
Ты придёшь, поцелуешь меня,
и обнимешь и маму, и брата.
Такая поэзия идёт, прежде всего, не от образного мышления, а просто от мышления в рифму. Зато у неё нет никаких тематических преград – она легко повествует обо всём на свете от первого лица. Такие стихи проще переводить на другие языки. Мы видим, что некоторые особенности стиля Риммы Казаковой проявляются уже в её детских стихотворениях. Русский народ в основной своей массе предпочитает всё-таки стихи не метафорические, а разговорные. Поэзия Казаковой, по её собственным словам, это «думание напрямик»: «из первых книг, из первых книг, / которых позабыть не смею, / училась думать напрямик / и по-другому не сумею». Но и камерная лирика, и поэтическая публицистика оказались востребованными временем. У Казаковой настолько сочный, точный язык, что можно и не заметить отсутствие метафор. Зато такие стихи, хотя и не фонтанируют скрытыми смыслами, не вызывают трудностей в абсолютном их понимании.
Приснись мне, а то я уже забываю,
Что надо любить тебя и беречь,
Приснись, не сердись! Я ведь тоже живая…
Приснись, прикоснись, можешь рядом прилечь…
Приснись мне усталым, покорным, тяжёлым,
Приснись, как горячечным грезится лёд…
Как снятся мужья своим брошенным женам,
Как матери – сын, а ребёнку – полёт.
И вот я ложусь. Опускаю ресницы,
Считаю до сотни – и падаю вниз…
Скажи, почему ты не хочешь присниться?
А может, я сны забываю… Приснись…
Книга Вечериной и Звонарёвой – очень подробная. Ничего не упущено, всё более-менее важные вехи жизни Риммы Казаковой показаны выпукло и динамично. Слава летела к Римме Казаковой со всех сторон. Трудно представить, чтобы её литературная судьба каким-то непостижимым образом не состоялась. Даже отъезд из Ленинграда на Дальний Восток, в сущности, тоже лёг в её творческую копилку. В юности, когда сил много, хорошо ставить перед собой большие задачи, не бояться испытать себя на прочность, окунув в непривычную среду. Николай Доризо, Николай Старшинов, Евгений Евтушенко, Даниил Гранин, Александр Твардовский приняли самое непосредственное участие в судьбе молодой поэтессы. Её известность ширилась. Вот что написал о ней Кирилл Ковальджи, который был неизменно чуток к чужим дарованиям: «Имя Риммы Казаковой неотделимо от лёгкой ауры легендарности. Ворвалась в шумную компанию шестидесятников откуда-то с Дальнего Востока. Произвела фурор: молодая, красивая, заводная, талантливая – чёрт в юбке. Кажется, успех пришёл к ней сразу – её окатило жаркой волной тогдашней всеобщей любви к поэзии. И на гребне этой горячей волны она чувствовала себя как рыба в воде. Лёгкая на подъём, весёлая, щедрая, неистощимая. И не без привкуса авантюрности. Её победоносное счастливое самоутверждение сродни евтушенковскому – оно совпало с мироощущением первого послесталинского молодого поколения. Стихи Риммы Казаковой звенели – отличимо-личные, узнаваемые и одновременно – поколенческие, наши, шестидесятнические».
Быть женщиной – что это значит?
Какою тайною владеть?
Вот женщина. Но ты незрячий.
Тебе её не разглядеть.
Вот женщина. Но ты незрячий.
Ни в чём не виноват, незряч!
А женщина себя назначит,
как хворому лекарство – врач.
И если женщина приходит,
себе единственно верна,
она приходит – как проходит
чума, блокада и война.
И если женщина приходит
и о себе заводит речь,
она, как провод, ток проводит,
чтоб над тобою свет зажечь.
И если женщина приходит,
чтоб оторвать тебя от дел,
она тебя к тебе приводит.
О, как ты этого хотел!
Но если женщина уходит,
побито голову неся,
то всё равно с собой уводит
бесповоротно всё и вся.
И ты, тот, истинный, тот, лучший,
ты тоже – там, в том далеке,
зажат, как бесполезный ключик,
в её печальном кулачке.
Она в улыбку слезы спрячет,
переиначит правду в ложь…
Как счастлив ты, что ты незрячий
и что потери не поймёшь.
Сам я не был лично знаком с Риммой Казаковой. Однако выступал в Мирном, Нерюнгри, Якутске, других городах и странах, в которых побывала поэтесса. Бывал в Монголии, Азербайджане, Белоруссии. Какие-то моменты из творческой жизни шестидесятников совпадают с теми, которые были у нас уже в восьмидесятых. В частности, «голосовой самиздат». Неподцензурные стихи мы старались не печатать, а читать с эстрады или петь. В книгеВечериной и Звонарёвой много цитат из творчества Риммы Фёдоровны. Она подробно писала о своих поступках и их мотивах. Поэтому рассказывать о ней лучше всего её же собственными строчками.
Перестрадаешь – поймёшь.
Станешь добрей и сильнее.
Силу на горе помножь –
И не расстанешься с нею.
Перестрадаешь – поймёшь.
Хоть велика будет плата.
Что неприемлема ложь,
как бы ни ранила правда.
… перестрадаю, пойму.
Всё, что сжигало. Сжигаю.
Но никому, никому –
Этого не пожелаю.
Читая книгу о Римме Казаковой, словно бы пролистываешь от начала до конца историю советской страны. От сталинских времён до перестройки и рубежа второго тысячелетия. Конечно, трудно выдержать трёхсотстраничную биографию на одном дыхании. Но местами книга пробирает до дрожи. Например, там, где идёт рассказ о том, как писательница вылечила от наркомании своего сына. В книге много неожиданных, малоизвестных фактов из жизни Казаковой. Римма Фёдоровна была наполовину еврейка. И сегодня об этом уже можно говорить открыто, не боясь сглазить её репутацию. Казакова замечательно перевела на русский язык «Тум-балалайку». После перестройки, уже в зрелом возрасте, Римма Фёдоровна крестилась. Она получила церковное имя «Римма». В православной традиции «Римма» было мужским именем. Так звали одного из раннехристианских мучеников.
Многие стихи Казаковой стали популярными песнями: «Я тобой переболею», «Мадонна», «Ты меня любишь», «Безответная любовь». Песни на её стихи исполняли Майя Кристалинская, Ирина Аллегрова, Александр Серов, другие звёзды эстрады. Она была очень общительной, умение дружить не покидало её до последних дней жизни. С большим удовлетворением прочёл я о том, как она помогала в последние свои дни моему другу Льву Болдову. Книга Вечериной и Звонарёвой сделала, казалось бы, невозможное: я полюбил стихи Риммы Казаковой, «моцартовскую» природу её таланта.
«Я НА ЗЕМЛЕ СТОЮ ДВУМЯ НОГАМИ…»
(Ольга Харламова, Утренний кофе. – М., У Никитских ворот, 2019)
Ольгу Харламову я знаю давно, ещё по московским литературным салонам 90-х годов прошлого века. Она уже тогда писала ярко, талантливо, истово. Обычно это были стихи о приливах и отливах огненного моря страсти. С тех пор Ольга выросла как поэт. Теперь она уже сама ведёт свой салон в Центральном Доме Литераторов. Увидела свет её новая книга стихов – «Утренний кофе». Кофейная душа! Тут сплелись и утренняя бодрость, и вечерние гадания на кофейной гуще, и «кофе вдвоём» в любое время суток. Но не кофе единым сыт человек! В книге много народных перепевов, связанных с традициями, обычаями, верованиями. Человек из народа, Ольга Харламова не отделяет себя от простых людей. Вместе с тем, Харламова – коренная москвичка. И Москва опоэтизирована в её строчках. Московские дворики, Сретенка, Нескучный Сад, Арбат – всё это присутствует в её лирике.
Скучно в Нескучном.
Аллеи пусты,
Голая зябнет эстрада.
Осень, своей не стыдясь наготы,
Бродит, где надо-не надо.
Ищет – не сыщет предпраздничный ряд
золота – вроссыпь и слитком,
праздничный кубок в цвет янтаря
пьяным наполнен напитком.
Порой, на мой взгляд, поэту не хватает внимательности при выборе эпитетов: в последней строфе два раза подряд идёт фактически одно и то же слово – «праздничный», «предпраздничный». Немного смущает меня и фраза «кубок в цвет янтаря». Правильней было бы сказать «кубок цвета янтаря». Но картинка впечатляет, интонация выбрана верно. Праздник и увядание мирно соседствуют в зябком осеннем пространстве. А, может быть, так и задумано автором – два раза повторить однокоренное слово?
Ольга Харламова сполна наделена даром лирического переживания. Поэзия – возможно, лучший способ поведать о себе глубинную правду; рассказать о том, как лики живой природы отражаются в душе человека. Книга «Утренний кофе» – ровная, добротная, так сразу и не выберешь лучшее – или, наоборот, не совсем удавшееся. Но я попытаюсь. Вот, например, отличные стихи:
Никогда ни о чём не жалею.
И себе, и другим признаюсь,
что от красного цвета хмелею,
что любовь различаю на вкус.
Я люблю вязкий привкус граната,
спелой вишни горчащую сласть,
цвет звезды, под которой когда-то
в предпасхальный апрель родилась.
Что с весны до весны в мире этом,
отмечая рассвет и закат,
всё влюбляюсь то в зиму, то в лето,
в ночь осеннюю жду звездопад.
Что погоду люблю в непогоду,
свет в окошке – как путник во мгле.
И ещё я люблю – не свободу,
а привязанность к этой земле.
Если новатор вполне может наплевать на частности (рифму, точность употребляемых слов и т.п.), то автор, пишущий в традиционной манере, на мой взгляд, должен подходить к своим произведениям ответственно и скрупулёзно. В данном стихотворении Ольге Харламовой это удалось.
Книга «Утренний кофе» пестрит разнообразием. Выделяется цикл стихов, написанных от имени животных – «Монолог дворовой кошки», «Монолог дворовой собаки». С лёгкой руки Владимира Семёновича Высоцкого многие поэты стали работать в форме «монологов» – повествования от лица животного или даже неодушевлённого предмета. В этом же образном ряду обращает на себя внимание стихотворение «Микрофон».
Я заклинаю змея.
Смотрю в гортань ему,
от ужаса немея,
на связки резко жму.
Змей выжидает подло,
когда открою рот,
петлёй мне сдавит горло
и голос заберёт.
Что как издаст шипенье?
Но в тот же самый миг
змей кольчатые звенья
совьёт у ног моих.
Из недр души пробьётся
расплавленный металл –
на гребне всех эмоций
мой голос хлынет в зал.
Такие стихи, как «Микрофон», показывают автора с неожиданной стороны. Впрочем, Ольга всегда предпочитала перфомансы публикациям в прессе. И, может быть, напрасно: чтение вслух не предъявляет к поэту повышенных требований. Достаточно иметь хорошо поставленный голос. А в самом тексте можно порой и «схалтурить», и просто не заметить мелких погрешностей, которые потом повлияют на общее впечатление от изданной книги.
Ольга Харламова – замечательный подвижник. Она помогает молодым писателям, она – человек, глубоко преданный поэзии. Земная женщина, твёрдо стоящая ногами на земле. Это не мешает ей мечтать, творить волшебство и быть счастливой. Открытость, доброта, умение сопереживать чужому горю – важные душевные качества, присущие Ольге Харламовой. Всё это можно увидеть в её новой книге «Утренний кофе».
«СПЕШУ В СЕБЯ КОРНЯМИ ПРОРАСТИ»
(Татьяна Кайсарова, Созвучье снов. Стихотворения. – М., Стеклограф, 2019)
Стихи Татьяны Кайсаровой, которые вошли в книгу «Созвучье снов», посвящены, в основном, «науке страсти нежной, которую воспел Назон». Я рассматриваю это не как трафаретность тематики, а как естественное лирическое состояние поэта. Человек, который пребывает в состоянии любви, всё время занят самопознанием. Он хочет знать всё о себе и о любимом. Глубокое чувство создаёт благодатную почву для творчества. Тот, кто осенён любовью, не только стремится к прекрасному, но и держит себя в форме, «готов к труду и обороне». «Она – волна, струна, горячий лёд», – пишет Татьяна Кайсарова. Любовь концентрирует человека на своём предмете, но в этом напряжённом внимании расцветает целая вселенная. Любящий дарит любимому всё, что способен объять мысленным взором. И, когда чувства взаимны, это сосуд из двух сообщающихся вселенных. А вот неразделённая любовь –всегда драма.
В этой комнате тесно-просторной,
в этой гамме серебряно-чёрной,
в этой сохнущей влаге глотка
спят минуты, секунды, века.
В лабиринтах пятнистых окраин,
где восторг покаянию равен,
мы ютимся на краюшке сна,
и невнятная речь не вольна,
не равна, не замена молчанью –
так дельфийские мантры звучали,
и метался пророческий гул
по губам и по впадинам скул.
Ночь искрилась, летела земля,
падал пульс, доходя до нуля.
А Всевышний глядел из окна –
ведь любовь только Богу видна.
Лирику Кайсаровой определяет триада: лирическая героиня – её двойник – её возлюбленный. Двойник – это существо, которое приходит к героине с иными взглядами на жизнь и со своими особыми мнениями. Это внутренний диалог лирической героини с самой собой. Двойник постоянно спорит с женщиной, не соглашается, убеждает. Двойник – это медиум, который помогает установить связь как с «живыми», так и с «ушедшими» героями стихотворений (порой – они просто уходят в другую жизнь). Для Татьяны Кайсаровой любовь – это священный Грааль, «медленное время». В её лирике нет «грязи мира», которая проникает порой даже в сердечную лирику. У неё бьёт из сердца чистый родник, её чувства светлы и прозрачны. «Сердце мироточит» – говорит Кайсарова. У Татьяны – большой запас знаний о мире, и всё это богатство она вплетает в свои стихотворения.
Так непривычно – по ступеням вниз,
по кромкам рифм твоих – ко дну Аида.
Глухие звуки – ни теней, ни лиц.
Двойник, мне страшно. Не таи обиды.
Я выбрала, я плачу, я плачу
слезами, тёмной горечью, утратой,
случайной встречи вымученной датой,
и… неповинной шеей – палачу.
Послышалось или звонили в дверь?
Встречай. Она к тебе, твоя отрада!
А я открою счёт своих потерь.
Хранитель, слышишь, утешать не надо.
Спешу в себя корнями прорасти,
и, восходя над внешним и тревожным,
немыслимое вслух произнести.
Ты думаешь, что это невозможно?
Но всё возможно. В этом – жизни суть!
Попробуйте оспорить кто-нибудь.
Меня зацепило и не отпускало короткое стихотворение Кайсаровой «Дуэль». Дуэль – это стихи о «поединке» поэта и человека… со своей страной. Человек не всегда и не во всём соответствует духу своей родины. Мы воспринимаем Родину как живое существо со своим потоком сознания. Сейчас нет у поэта своего Дантеса или Мартынова. Но порой их успешно замещает родное государство. Мне импонирует нестандартное мышление Кайсаровой. Я завидую белой завистью автору, которому приходят в голову такие неожиданные, развёрнутые образы.
ДУЭЛЬ
Сходимся. Иду к тебе навстречу,
Родина, и выстрел – за тобой.
Небо опускается на плечи,
И туман сгущается седой.
Уши заложило, словно ватой.
Твой прицельный залп неотвратим!
…………………………………………………….
И души дымок голубоватый
Хочет слиться с небом голубым.
Боюсь даже подумать, насколько глубоко простирается талантливая догадка Татьяны Кайсаровой. Допустим, Родина – это всё-таки не государство. Но всё равно она так плотно сжимает нас в своих объятиях, что трудно из них вырваться. Вырваться из векового круга традиций и верований. Для меня важно, что Татьяна Кайсарова не замечена в либеральных поползновениях по отношению к отчизне, не критикует она и государство. И вдруг – такая удивительная лирика.
Стихи Татьяны Кайсаровой – сугубо «авторское» видение. Лирическое «Я» Татьяны очень активно; всё подаётся сквозь призму личного переживания. И, конечно, повествует она не только о любви.
Забавно с высоты глядеть на мир!
О, собеседник мой, Вильям Шекспир,
«Быть иль не быть?» – вопрос совсем простой –
нет ничего за вечной пустотой!
Кайсарова творит «поэзии таинственный обряд, из ряда заклинаний, тайн и магий». В ней сливаются «внезапная зрелость» и «бесшабашность ребёнка». Душа поэта дуалистична, и это образует пространство между мирами. «Может быть, в эту ночь я навеки с собою прощаюсь, может быть, в этот миг я навеки с собой остаюсь». Так и движется душа поэта в извечном броуновском движении – от себя и до себя, раздвигая внутреннее пространство по голосу памяти.
Когда-нибудь в ином предместье Бога
мы будем живы. Живы ли? – Не суть…
Между мирами узкая протока
нас вынесет с тобой куда-нибудь.
…………………………………………………….
Остынет чай, растает звёздный лёд,
устанут волны биться у порога,
и даже птица певшая замрёт
чтобы услышать тихий голос Бога.
«ПАМЯТЬ – МОЯ ЛАГУНА». ПУШКИНСКАЯ ЛИРА АЛЕКСАНДРА МЕЛЬНИКА
(Александр Мельник, Поэталамус. Книга стихотворений. –
Бельгия, Льеж, Maison de la Poesie d`Amay, 2018)
Ловлю себя на мысли, что у оригинальности многих поэтов двадцать первого века – гибридная природа. Что это значит? Есть, допустим «наше всё» – Александр Сергеевич Пушкин. И во многих с детства заложена «программа» подражания Пушкину как вневременному гению русской души. Но, вырастая и развиваясь, будущий поэт, уже имея «за пазухой» Пушкина, начинает ориентироваться ещё на каких-то поэтов, соприродных его таланту. И случается так, что в одной душе соединяются несопоставимые прежде величины. Вот Александр Павлович Тимофеевский, например, незаметно для себя самого словно бы «скрестил», по-мичурински, у себя в душе Пушкина с Хлебниковым. И это дало неожиданный результат! Конечно, всё это происходит в душе поэта не нарочито. Это не видимые глазу постороннего человека внутренние процессы. Наша сущность ищет в поэзии других авторов родственную душу. Пушкин и обэриуты, Пушкин и Бродский, Пушкин и постмодернисты – вот только несколько вариантов такого нетривиального «скрещивания».
О «гибридной» сущности природы поэта я размышлял, читая новую книгу Александра Мельника. Какой век на дворе, такие и поэты. Людей, которые занимались бы исключительно собственной лирикой, собственной персоной, с каждым годом всё меньше. Александр Мельник – доктор географических наук, литературный деятель, предприниматель, неутомимый путешественник. Как справиться с таким обширным полем деятельности – и при этом качественно писать? К счастью, стихи не требуют, подобно шахматам, долгого сидения. Пришло, записал – и ты свободен. Может быть, просмотришь написанное чуть погодя, поправишь пиру слов. И, конечно, здорово выручает современного поэта пушкинская стихия. Но одним Пушкиным тут не обойдёшься – как-никак, на дворе уже XXI век. А вот, например, Пушкин плюс Кибиров – гораздо веселее и неожиданнее! Постмодернизм – это «полезная для поэзии болезнь» переходного времени. Вроде бы уже переболели… Но что я часто наблюдаю в поэзии настоящего времени? Постмодернизм как лидирующее течение – ушёл, а вот приёмы, которые составили его славу (центоны, стёб) – остались. Более того, происходит сращивание «традиционной» лирики и постмодернистской. Это хорошо наблюдается и в новой книге Александра Мельника «Поэталамус». Подобно многим современным авторам, Мельник широко использует центоны со встроенной в них игрой слов:
Назорей, ты её не буди –
отправляйся в дорогу один,
к той звезде, что горит впереди
и мерцает из чёрных глубин.
А вот – гротескные, пародийные стихи об эмиграции:
ПЛАЧ ЭМИГРАНТА
здоровья нет стезя запутана
из-за дождей погас очаг
я пью за родину за путина
и за красавицу собчак
потом встаю и неприкаянно
хожу по тесной конуре
в углу биткоины-биткаины
пылятся в мусорном ведре
тоска вошла сидит занозою
наскучил муторный равель
туда туда где под берёзою
о щах задумался щавель
зачем ты жизнь такая сирая
сгубила жадность чувака
я снова пью теперь за сирию
и за победу чвк
Думаю, постмодернисты и концептуалисты конца ХХ-го века внесли изрядную лепту в становление поэтики Александра. Но «изначальный» Пушкин всё-таки оказался круче и «прихлопнул» собой авангардистов конца прошлого века.
В какую прорву гиблые ветра
загонят завтра душу безвозвратно?
Как ни крути – пора, мой друг, пора
задуматься о часе предзакатном.
Не всё стоять беспечно на юру,
от грёз пуская розовые слюни.
Как говорится, весь я не умру,
но стыдно мне за прожитое втуне…
И в двадцать первом веке поэты по-прежнему хотят писать по-пушкински. Охватывать пространство своей души единым потоком слов, образов, эпитетов и метафор. Такова и поэзия Александра Мельника. Даниил Чкония пишет в предисловии к книге о «счастливой нечаянности» поэтического дара Александра. Мельник – прирожденный звуковик. Ему одинаково хорошо удаются и рассказ в стихах («Заложник столичной цикуты…»), и традиционная лирика. В стихах Александра много иронии, а ещё больше – самоиронии. Уверенный в себе человек не боится пошутить над самим собой, а то и адресовать себе какие-нибудь убийственно-саркастические строки. Юмор у Мельника часто идёт вперемешку со слезами. Когда он говорит: «я поэт от сохи», в этом нет позы или лукавства. Александр – рабочий человек, трудоголик, «self-maid man». Это два полюса, два сообщающихся сосуда души поэта – вдохновение и работоспособность. Он не боится «перетрудиться». Труда на благо других никогда не бывает слишком много. Поэтому именно Мельник – организатор фестивалей «Эмигрантской лиры». Именно он, а не кто-нибудь другой поставил амбициозную задачу объединить под крылом журнала и фестиваля весь русскоязычный эмигрантский мир. Александр и хорош, и естествен в этом амплуа. Но мы немного отвлеклись от его творчества. Александр щедро делится с нами своей биографией. «Идёшь лицом назад, смотря на то, что было», – пишет он. Меня подкупает в Мельнике цельность того, чем он занимается по жизни – а занимается он очень многим. И ничто не кажется глазу наблюдателя чужеродным, наносным. Это здоровая амбициозность – без пафоса, без самовыпячивания. Александр – очень скромный человек. И поэзия органично вписывается в поле его деятельности. Не случайно новая книга Мельника называется «Поэталамус». Такой неологизм для обозначения части мозга, ответственной за поэзию, придумал сам Александр.
Поэталамус – место в черепке
с температурой таяния воска,
откуда строчки льются по строке
и заполняют низменности мозга,
в которых вечно хлам и тарарам,
вот почему я, движимый подкоркой,
то, как свеча, горю по вечерам,
то занимаюсь будничной уборкой.
Поэзия сопровождала Александра и в его прежней бродячей жизни геодезиста, ещё в советские времена. Тогда же, наверное, развилась в нём и страсть к путешествиям. Вот, например, какую прекрасную лирику привёз Александр из Пятигорска. Всё это тоже есть в «Поэталамусе»:
Маша, Машенька, Машук,
над тобой луна, как жук,
улетает тихо в осень.
Ночь темна, а ты одна
посреди уснувших сосен –
одинока и грустна.
Хмурый муж-фуникулёр
спит в каморке по-над лесом.
Я люблю тебя, как вор,
как стареющий повеса,
подавив сердечный стук –
Маша, Машенька, Машук…
Поэт обращается к знаменитой «лермонтовской» горе как к любимой женщине. У Александра – здоровая мужская сущность, ему свойствен неизбывный интерес к женской красоте. Это питает в его системе взглядов не только эстетику, но и философию. «Трение тел благоприятствует горению, горение – жизни, жизнь – смерти…». Мне кажется, за последнее десятилетие поэтическое мастерство Александра Мельника значительно выросло. Наверное, выросло и моё понимание его стилистики, его манеры письма. Пожалуй, самое часто употребляемое слово в «Поэталамусе» – «вышний». То, что в вышине, противоположно низинному и, как выразился Ницше, «человеческому, слишком человеческому». Туда и стремится неприкаянная душа поэта. И, напоследок, чистая лирика от Александра Мельника. Любовь к жизни и любовь к женщине. Кстати, Александр – прекрасный семьянин.
Муха жужжит в бокале – надо бы в магазин…
Помнишь, как на Байкале буйствовал баргузин?
Спрячешься в зимовьюшке – водка давно не в масть,
проще из верной кружки чаю напиться всласть.
Полевику-бродяге вечером не впервой
жизнь доверять бумаге и находить с лихвой
музыку в скрипе крыши, в треске внутри печи.
Время неровно дышит к отблеску той свечи –
гонит к нему, как гунна к вспомнившейся степи.
Память – моя лагуна… Милая, ты не спи.
Помнишь, как мы с тобою дружно, не без труда,
крепости брали с бою, сделанные из льда?
Плачешь? А я не буду. Прошлое – пустяки.
Хлынула сквозь запруду толща былой реки
и, совершив по руслу бешеный марш-бросок,
сквозь многолетний мусор тихо ушла в песок.
Звёздная ночь в оконце – тихая благодать.
Что мне в годичных кольцах счастье своё искать?
Кроной раздвину небо, в вышних сгорю огнях.
…Милая, спи, а мне бы в рифму да о корнях.
Опубликовано в Южное сияние №3, 2019