* * *
По весёлому морю бежит пароход…
М. Кузмин
По осеннему небу неслись облака.
Пароходик скользил по упругой волне.
Я стоял на корме. И чужая строка,
так легко и доверчиво льнула ко мне.
О, какая свобода! Так плыть бы и плыть,
в этот светлый простор заплывать, заплывать.
И бездумно на воду смотреть, и курить,
и бездумно строку повторять, повторять.
Между тем что-то плёл местный гид. И вдогон
что-то чайки кричали в сквозной вышине.
Мой приятель-прозаик бубнил в диктофон,
свежей мыслью своей поражённый вполне.
Бедных смыслов ловец, мытарь значимых тем,
мне, зеваке, к чему твой расчёт деловой?
Разве спросишь у сердца: стучишь ты зачем?
Разве мысли залётной прикажешь: постой!
Если ветер сдувает любые слова,
словно пену с барашков бегущей волны.
И пылают янтарным огнём острова,
и затоны расплавленной меди полны.
Разве счастье поймать? — хлоп в ладоши — и нет.
Что осталось? — непрочное слово твоё
или этот прохладный над плёсами свет.
И свобода. Осенняя горечь её.
* * *
— Ты прекрасна, возлюбленная: мёд и млеко твои уста,
твоя шея — атлас, и зубы белее, чем мел…
…Хочешь, я расскажу тебе про то, кем не стал
в этой жизни, кем не был и уже не буду, чего не успел.
Я не стал астрономом, художником, под парусом не ходил,
не катался на горных лыжах, не сплавлял плоты.
Не построил свой дом, и дерева не посадил.
Ни с немецким, ни с английским не стал «на ты».
— Ты прекрасна, любимая; чёрно-рунный поток с высот
Галаадских стекает, накрывая меня с головой…
…Из двух дюжин профессий, что кормили за годом год,
до конца овладеть не удосужился ни одной.
Ладно, хватит, не буду дальше умножать печаль;
перечисление своих несвершений — такая муть.
Но когда я говорю тебе, что ничего не жаль,
я не то чтобы вру, но так — лукавлю чуть-чуть.
— Ты прекрасна, прекрасна, ни пятна на тебе нет!
Весь мой опыт не стóит движения губ твоих…
…Я умею всего лишь худо-бедно связать сюжет,
прошивая слова тонкой нитью смыслов сквозных:
и бессвязный лепет полночный вплести в рассказ,
и беспечный смех, и будильника мерный стук…
И науку любви осваивать заново, как в первый раз, —
бесполезную и самую грустную из наук.
ИЗ ИСТОРИИ ПЬЮЩИХ
— Тот пьёт потому что он пьёт потомучтоонпьёт…
— А тот?
— Потому что он жаждой духовной томим.
— А этот?
— А этот узнал, что однажды умрёт…
— А ты?
— Ну, за тем, что им тошно и скучно одним.
Тот — первый — пропойца: всю жизнь исковеркал, дурак.
Машину, любовницу, дачу — всё пропил на фук;
он даже Брокгауза продал с Евфроном за так;
жена его бросила, проклял единственный друг.
— А этот, другой?
— Этот с Бродским, представь, был знаком.
Он был молодой, подающий надежды поэт…
— И что?
— Ничего. Испугался поставить на кон
талант.
А теперь ни таланта, ни времени нет.
— А третий?
— А третий… — он страх заливает всерьёз,
кошмар ожидания вечности, но между тем
он втайне желал бы подохнуть, как брошенный пёс,
но так, чтоб совсем незаметно, не больно совсем.
— А ты?..
— А что я? Ну, я пью, потому что я пью;
ещё потому, что духовною жаждой томим,
а также, — и смерть ужасает, и жизнь не люблю…
А главное, — жалко мне этих… куда им одним?..
* * *
Я знал его. Нет, я его не знал.
Так, иногда… на финише запоя…
Он пил. А кто не пил, когда не спал?
А кто не спал во времена застоя?
Три языка… Эпохи Цин знаток…
К тому ж — поэт… яхтсмен… фуражка с крабом…
Ещё молва плела, — он был ходок.
А кто в те годы не ходил по бабам?
…Прошло лет сто. Мы встретились опять
в каком-то, смутно помню, месте злачном.
Он мрачен был; всё: «…мать-да-перемать…»
А кто в ту пору не был злым и мрачным?
…Прошло ещё с десяток нудных лет.
Нас потрясла казённая свобода.
Мы с ним сошлись опять. На почве бед, —
не личных, нет, но общих бед народа.
Он рассуждал вполне как дилетант,
но как кипел! (Хотя и неуместно.)
Вот говорят: он был большой талант.
А кто был не талантлив, если честно?
…Потом он подустал и поостыл.
Он запил, внука не пристроив в ясли.
Он не писал — угасли жар и пыл…
А у кого, скажите, не угасли?
Он жаловался всем на всех. Он стал
Невыносим, как постоянный зуммер…
Потом он глупо умер. То есть взял
и умер просто так.
А кто не умер?
СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В СОЧЕЛЬНИК
— К вам придут и скажут…
— Кто придёт? Что скажет?
Горьким или сладким по губам помажет?
Кто таков? Откуда? С чем придёт — известно?
Врач? стукач? сантехник? депутат с харизмой?
Бандюганы в масках, участковый местный,
Божий человечек или чёрт акцизный?..
Или же все разом
ввалятся, повяжут…
— Что вы взволновались? К вам придут. И скажут…
— Я и не волнуюсь, и совсем не трушу.
Просто ненавижу, когда водят за нос…
К нам или за нами, иль по нашу душу? —
Ну и пусть приходят — испугать нельзя нас.
пусть орут, пусть даже
дёгтем дверь обмажут…
— Вот и ладно. Значит, к вам придут и скажут…
— Нет, нас не обманешь никаким паролем,
никаким условным стуком в наши двери…
Кто бы ни явился, — мы им не откроем.
Что бы ни сказали, — мы им не поверим.
— Это дело ваше.
Но хоть ставьте стражу, —
всё равно, однажды к вам придут. И скажут…
* * *
Я ещё петушусь, петушусь.
— Я ещё ничего, — говорю.
Я ещё распишусь, распишусь
к сентябрю-октябрю-ноябрю.
Я ещё похожу-поброжу,
пошатаюсь по этой земле.
Я ещё покажу, покажу
в декабре-январе-феврале.
Я ещё хоть куда — хвост трубой!
Не устал ещё, черт побери!
Я ещё молодой, молодой…
А в ответ: говори-говори…
ПРИСТУП СТРАСТИ
Театру «Крепостной балет»
…за «Голуаза» горький дым,
за тонких женских рук излом;
за очарованность одним,
разочарованность в другом;
и за щемящий этот шарм,
за ревности и страсти сплав;
за это вот «падам-падам»
бессмертное Эдит Пиаф;
за этот страх, за этот пот,
за топоток ступней босых;
и за отрыв, и за полёт
над рябью взлётной полосы;
за танец, сотканный из снов,
за вечный и сквозной сюжет,
где жизнь понятна и без слов.
А смерти нет.
НА ОНЕГЕ
Что наболтано мной, набормочено,
что растрачено попусту слов!..
В ветхом срубе, обветренном дочерна,
подсчитай невеликий улов.
Мальчик с удочкой, помнишь, — на корточки
он присел, и на нас не глядит…
…Ах, уплыть бы с тобой нам на лодочке
в этот сизый размыв впереди.
Тихой жизнью озёрного жителя
жить бы нам, поживать, не грустя.
До соседской добравшись обители,
на полгода остаться в гостях.
Потому что от воли и разума
ничего не зависит порой;
от буксира зависит чумазого
и от тяги его рулевой.
От норд-оста, задувшего к вечеру,
от волны, забегающей в дом.
От тумана по шхерам; от нечего
делать в этом тумане густом.
Разве сети вязать со старанием
да кижанку смолить. Так и жить,
наконец расплатившись молчанием
за бесстыдную страсть говорить.
Опубликовано в Паровозъ №9, 2019
