Александр Балтин. МРАМОРНАЯ МОЩЬ О.МАНДЕЛЬШТАМА

К 130-летию поэта

Серебряные звёзды, просыпанные в сияющие строки…
Ранний Мандельштам изысканно прост, нежен, напевен:

Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Все большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать.

Я от жизни смертельно устал,
Ничего от нее не приемлю,
Но люблю мою бедную землю
Оттого, что иной не видал.

Бесхитростность рифм подчёркивает волшебство звука: и музыка, хотя и перевита печалью, баюкает: будто так и должно быть…
Сусальным (а читается, как сакральным) золотом загорятся ёлки в лесах, и печаль будет вещей, как давление неживого небосвода.
В дальнейшем жизнь повернётся так, что небосвод сделается свинцовым: жить, под собою не чуя, не чувствуя страны: характерная русская особенность: то, чему не удаётся противостоять…
Стих Мандельштама, связанный с исторической конкретикой, распространяется на движение русской жизни вообще…
Власть в России слишком железобетонна, всегда страшна, и горазда закручивать людей в узлы.
Бьющие, резкие стихи Мандельштама точно взяты из материала Босха.
Гибельность изречённого была очевидна поэту, но не выдохнуть – очевидного же – он не мог.
Эпиграмма, отобравшая свободу, а потом и жизнь: такова расплата за силу правды.
За силу стиха.
Сила стиха никогда не изменяла Мандельштаму: или он, настроенный на высочайшую волну, совмещённую с уверенностью, что «есть музыка над нами» не уходил от неё…
Антею нужна была почва – чтобы набраться сил: Мандельштаму космос мировой культуры: культурологические небеса.
Чудесен Рим, выстроенный им словесно:

Я изучил науку расставанья
В простоволосых жалобах ночных.
Жуют волы, и длится ожиданье,
Последний час вигилий городских…

Уже проявляется феноменальность эпитетов Мандельштама: они работают суггестивно, заражая энергией необычайного, поражая невозможностью высоты, взятой поэтом.
Их будет больше и больше: они рассыплются щедрыми звёздами в недрах поэтических перлов, раня читательское сознание своей необходимостью, и… необратимостью.
Монументально-сентиментальный Диккенс точно зажигается новыми огнями под остро блещущим пером Мандельштама:

Когда, пронзительнее свиста,
Я слышу английский язык –
Я вижу Оливера Твиста
Над кипами конторских книг.

У Чарльза Диккенса спросите,
Что было в Лондоне тогда:
Контора Домби в старом Сити
И Темзы желтая вода…

Плотность конкретных картин не препятствует лёгкости стихотворения, совершающего ангельский языковой полёт, ради высветления человеческих душ.
В конце концов, поэзия, не работающая таковым образом бесплодна…
Тяготение к мировому космосу духа, ярче всего проявляемому жизнью и пульсациями языка, максимально проявляется в обращение к немецкой речи:

Себя губя, себе противореча,
Как моль летит на огонек полночный,
Мне хочется уйти из нашей речи
За все, чем я обязан ей бессрочно.

Всё – своеобразно и по-новому – вводит Мандельштам в российский культурный пантеон: и нежную Элладу, где мёдом текут звуки пастушеской свирели, а слепой легендарный старик въезжает на ослике в очередной, белеющий розоватым мрамором город, чтобы пропеть свои величественные гекзаметры; и неистового Виллона, совмещавшего грубость с пророчествами, воровской жаргон с изысканностью речевой высоты; и роскошный Рим, чьи легионы железом пересекали мировое пространство, но поэты пели так, что песни не смолкали веками; и кряжистый дух монаха Лютера, отвергнувшего монашество ради новых истин…
Хаос иудейский закипал интереснейшей мешаниной культурных и бытовых подробностей в необыкновенной прозе поэта: он демонстрировал, как может мускульно работать фраза прозы: так же, как строка сильного стихотворения.
Потом разверзается бездна «Стихов о неизвестном солдате», метафизически раскрывая панорамы двадцатого века, слишком круто начавшегося, а продолжившегося так, как поэт уже не представлял.
Только воздух – всеобщий и щедрый – оставалось брать в свидетели: творится нечто неладное, грозящее оптовыми смертями и гекатомбами жертв:

Этот воздух пусть будет свидетелем –
Безымянная манна его –
Сострадательный, темный, вседеятельный –
Океан без души, вещество…

Созвездия, увиденные Мандельштамом, совместили и бездну потустороннего, параллельного, и предчувствие чудовищного земного: отсюда на шатры наслаиваются, неприятно мерцая, жиры.
Стихотворения разгоняется: пройдёт пехота, промелькнёт всеприемлющая улыбка Швейка, проедет Дон Кихот.
Снова всё собирается, укрупняется, становится невероятным: гиперболизированным, как луч, косыми подошвами стоящий на сетчатке, и – земным, где приходится шептать обескровленным ртом…
…об Архилохе тьма поколений судили по обрывочным строкам и легендам; даже лагерные обрывки стихов Мандельштама отличались не меньшей силой:

Черная ночь, душный барак,
Жирные вши…

Весть О. Э. Мандельштама была слишком велика, чтобы принималась легко, она становилась очевидней с годами, яснее с десятилетиями, чтобы возвысится в форме окончательного величия сейчас: в год 130-летия поэта.

К 25-ЛЕТИЮ СМЕРТИ ИОСИФА БРОДСКОГО

Тяжёлая, как руда, железная жажда власти, деформируя внутренний состав человека, приводит к последствиям, печальным для масс.
Впрочем, печали тут меньше, нежели трагедии, в которой гибнет массовка, а вовсе не главный, такой привлекательный герой…
Мало кто с такой поэтической – и гармонической, противостоящей тирану! – силой показал феномен единоличного диктата, слепого вождизма, как Бродский в двух стихотворениях: раннем – «Одному тирану», и позднем – «Резиденция».
Финал обращения к тирану, за которым Гитлер просматривается отчётливее, чем Сталин, завораживает: трагедия субстанцией своей разливается уже всюду – в бытовых мелочах, вкусовых пристрастиях:

Когда он входит, все они встают.
Одни – по службе, прочие – от счастья.
Движением ладони от запястья
он возвращает вечеру уют.
Он пьет свой кофе – лучший, чем тогда,
и ест рогалик, примостившись в кресле,
столь вкусный, что и мертвые «о да!»
воскликнули бы, если бы воскресли.

Тиран пророс всюду, во все сферы бытия, и то, что жизнь не представляется без него – солнечноликого – говорит о мере низости и интеллектуальной слабости общества, допустившего его восшествие на престол.
«Резиденция», построенная иначе, отдаёт латиноамериканским романом, сгущённым до предела небольшого стихотворения; и тут ленивая зевота тирана, слушающегося записанные на плёнку предсмертные стоны сына, кажется уже не запредельной жутью, но чем-то рутинным:

И ничто так не клонит в сон,
как восьмизначные цифры, составленные в колонку,
да предсмертные вопли сознавшегося во всем
сына, записанные на пленку.

В культурно перенасыщенном космосе Бродского Джонн Донн собеседует, делясь информацией о последних достижениях богословской мысли, с Державиным, а Мандельштам благосклонно улыбается Т. Элиоту…
…январь, мороз, стоящий над фонарём, повисший надо всеми…
Стихотворение «На смерть Т. С. Элиота» уже имеет все характерные бродские особенности – в отличие от многих его ранних, ещё достаточно расплывчатых стихов; и гул – голосовой гул, а точно – времени, вбирающего бессчётно деталей, и специфика словаря и музыкальных ходов: всё выявлено, прочерчено резко:

Он умер в январе, в начале года.
Под фонарем стоял мороз у входа.
Не успевала показать природа
ему своих красот кордебалет.
От снега стекла становились уже.
Под фонарем стоял глашатай стужи.
На перекрестках замерзали лужи.
И дверь он запер на цепочку лет.

Дверь, запертая на цепочку лет, отворится другими: в частности, самим Бродским, кое-чем обязанным британскому классику; и абсурдный излом, делающий стёкла Уже, вполне возможно идёт от метафизического, но и гиперболического восприятия мира: поэт укрупняет порою понятия и явления, мимо которых люди проходят.
Бродский густо использовал плазму мира: его перечислительные каталоги, включавшие столько бытовых, жизненных, различных подробностей отливали классическим, розоватым и немного жёлтым, мрамором; так, «Римские элегии», тая бесконечное восхищение вселенной Италии, раскрывались подобными, точно представляя вечный город по-новому…
…а где-то вяло жужжала осенняя «Муха».
Через неё, сейчас отправляющуюся в небытие, раскрывалась человеческая драма – в том числе такого банального, для поэта – вдвойне: одиночества:

Пока ты пела и летала, листья
попадали. И легче литься
воде на землю, чтоб назад из лужи
воззриться вчуже.

Одиночество человека, пристрастно глядящего на муху, сгущено до физической ощутимости: что, впрочем, часто бывало в стихах Бродского…
…«Бабочка» взвивалась волшебно, прочерчивая в пространстве воздуха виртуозные словесные зигзаги, крылья свои представляя суммами всё того же предметного мира:

На крылышках твоих
зрачки, ресницы –
красавицы ли, птицы –
обрывки чьих,
скажи мне, это лиц
портрет летучий?
Каких, скажи, твой случай
частиц, крупиц
являет натюрморт:
вещей, плодов ли?
и даже рыбной ловли
трофей простерт.

Плотность перечислений не противоречит ажурной лёгкости стиха, длящегося на волнах мелодии Моцарта…
Музыкальное начало всегда поддерживало поэта: звук вёл, порою превращаясь в гудение, в тяжесть сфер, где таинственно звенели диски неведомого нам бытия; и Бродский, переводя мощь в смысловые созвучия, предлагал мир такой напряжённой подлинности, что сумма его творческих свершений не могла не завораживать…

БОРИС СУСЛОВИЧ – МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ ЛИРИК

Ощущение времени, скорости его, постоянного движения отливается по-разному у поэтов, и Борис Суслович, услышав такой образ:

До окончанья – всего ничего,
Две неприметных недели.
Время, как скучно твоё торжество,
Если ни смысла, ни цели

Нет и в помине. В чём фишка, итог
Действующей круговерти?
Как у тебя получился пирог
Жизни на противне смерти?

словно совместил конкретику реальности, где пирог и противень выступают в качестве своеобразных представителей, и волокна метафизики, мерцающие своеобычным поэтическим светом…
Стихи Сусловича именно таковым свойством и обладают: совмещение тонкого, едва уловимого, более оттеночного, нежели полутона, с материальным изобилием мира, щедро раскрывающимся всегда и во всём: даже ежели внешняя жизнь скудна.

Проснуться около восьми –
Не поздно и не рано –
Уже с догадкой: чёрт возьми,
Дуэль-то из романа!
Другой едва ли сочиню,
Пусть даже уцелею.
Понять бы мне судьбу мою
И примириться с нею
Хоть напоследок… За стеной
Разбаловались дети.
Ужели очередь за мной?
Да ни за что на свете!

Стих противостоит смерти, играя всерьёз – порой смертельно всерьёз; стих, организованный ясно и высоко, остаётся фотографией мига, включённого в бесконечную череду других.
Поэзия Сусловича интеллектуально насыщена, тут вопрос, адресованный академику Гаспарову, логично перетекает в «Посвящение Экзюпери», а стихи, связанные с Мандельштамом, продолжаются каталогом картин из собственной жизни.
Это поэзия с хорошей родословной, которая, будучи умножаема на собственную индивидуальность и экзистенциальную неповторимость, представляет интересное, духовно питательное чтение.

Опубликовано в Крещатик №2, 2021

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Балтин Александр

Родился в Москве, в 1967 году. Впервые опубликовался как поэт в 1996 году в журнале «Литературное обозрение», как прозаик – в 2007 году в журнале «Florida» (США), как литературный критик – в 2016 году в газете «Литературная Россия». Член Союза писателей Москвы, автор 84 книг. Дважды лауреат международного поэтического конкурса «Пушкинская лира» (США). Лауреат золотой медали творческого клуба «EvilArt». Отмечен наградою Санкт-Петербургского общества Мартина Лютера. Награждён юбилейной медалью портала «Парнас». Номинант премии «Паруса мечты» (Хорватия). Государственный стипендиат Союза писателей Москвы. Почётный сотрудник Финансовой Академии при Правительстве РФ. Отмечен благодарностью альманаха «Истоки». Лауреат портала «Клубочек» в номинации «Проза» (2016). Лауреат газеты «Поэтоград» в номинации «Поэзия» (2016). Победитель конкурса «Миротворчество» (Болгария, София, 2017). Лауреат газеты «Поэтоград» в номинации «Критика» (2017). Лауреат журнала «Дети Ра» (2017). Эссеист года по версии журнала «Персона PLUS» (2018). Лауреат Ахматовской премии (София, Болгария, 2019) Лауреат газеты «День литературы» (2019). Победитель международного поэтического конкурса «Хотят ли русские войны?» (Болгария, 2020). Лауреат премии имени В.Б. Смирнова журнала «Отчий край» (Волгоград, 2020). Стихи переведены на итальянский и польский языки, эссе – на болгарский и фарси.

Регистрация
Сбросить пароль