Александр Балтин. К 85-ЛЕТИЮ О.ЧУХОНЦЕВА

1

Впотьмах толкнув привычную дверь, можно оказаться в пределах, совсем не привычных, – в мире собственной памяти, помноженной на фантазию: и умершие родственники, собранные вместе, как свидетельство: никто не умирает, но и вошедшему сюда пока рано умирать.
Ибо все умирают:

А рядом шум, и гости за столом.
И подошел отец, сказал: – Пойдем.
Сюда, куда пришел, не опоздаешь.
Здесь все свои. – И место указал.
– Но ты же умер! – я ему сказал.
А он: – Не говори, чего не знаешь.

Стихотворение Чухонцева гудит, разливается вширь, открывая неведомые перспективы; оно не играет, ибо всё слишком всерьёз; и умерший отец, не раскрывающий тайну смерти, и другие родственники, хранят согласие гармонии, пускай неизвестной живым.
В нас – в наших душах, в их копях и недрах – собираются отблески вселенной, и, кажется, порой, что любые из живших связаны с каждым мириадами нитей, которые не увидать.
Но – двигаться надо осторожнее, чтобы не нарушить мистических нитей-связей.
Сложными тропами развивалось творчество О. Чухонцева; по-разному созидал он собственный поэтический свод: обращаясь к истории, исследуя гармонию, или кривизну предложенного жизнью пейзажа, замыкаясь в себе, переводя, то есть пересаживая на русскую почву, различных поэтов, усложняя стих, стремясь к метафизической тайне бытия: расшифровать её!
Сформулировать хотя бы…
Именно метафизикой насыщены, когда не перенасыщены стихи позднего периода:

А берёзова кукушечка зимой не куковат.
Стал я на ухо, наверно, и на память глуховат.
Ничего, опричь молитвы, и не помню, окромя:
Мати Божия, Заступнице в скорбех, помилуй мя.
Человек превращается в молитву, что не отменяет ни воспоминаний, ни переживаний:

В школу шёл, вальки стучали на реке, и в лад валькам
я сапожками подкованными тукал по мосткам.
Инвалид на чём-то струнном тренькал-бренькал у реки,
всё хотел попасть в мелодию, да, видно, не с руки…
Странное несовпадение с чем-то важным: психологический изъян – чувствуют многие, но только волны поэзии способны донести камешки таких ощущений до берега… возможно, жизни.
Или – опять же – чего-то предельно таинственного, запредельно-манящего.
В стихах Чухонцева много конкретики, зримости, вместе – держатся они на своеобразие поэтического воздуха, на тончайших нитях, связывающих с мирами, которые и вынужден представлять поэт.
Чухонцев сильно писал и сильно пишет: не давая сбоев, всё время совершенствуясь, точно вектор его – тоска по идеалу: по такому стихотворению, которого и не вообразить; и именно этот вектор и позволил ему создать определённое количество перлов, без которых русскую поэзию уже не представить.

2

Трансцендентное крушение рая…
Метафизическое возвращение в него: два полюса, две зоны сияний, и немоты, прорванные полотнищами стиха, организуют Фифиа О. Чухонцева.
Вся книга род молитвословия: но слова – свои, ибо удовлетвориться многими, уже веками обкатанными нельзя.
Средневековье мешает с садом, и перечисления растений тянут на каталог; запредельная попытка найти выражение для принципиально невыразимого, трудно играющего в недрах сознания, приводят к сложным конструкциям стихов: проще им не быть.
Посмертный опыт не опишешь иначе.
Смутные картины, возникающие в сознание, как тайная работа духа в нас, и Чухонцев, кажется, фиксирует то, что избегает всякой фиксации.
Отсюда – усложнённость: и метафор, и самой речи.
Отсюда простота словечка на суахили: Фифиа…
Странные, туманные, трудные, прозрачные – стихи, их кристаллические решётки могут быть определены, как угодно; дело не в них: о! разумеется, не о качестве речь – дело в ощущение запредельного, космического шума, стоящего за ними, гула высот, беспрецедентности сфер.
И всё это, наполняя книгу разнообразно, ставит её особняком в огромном граде поэзии русской.

3

Предчувствие жизни, её юношеский черновик, прорастание во многие сущностные её моменты…

А вокруг в переулочках шелест, шаги
Подрастают друзья, подрастают враги.
Обычно резкий в оценках Н. Коржавин пришёл в восторг от этих строк раннего Чухонцева, сразу прозрев в нём поэта.
И поэт был – с неповторимой голосовой модуляций, с движением только по собственной тропе, с собственной тяжестью, мыслью, звуком.
Был поэт, писавший шедевры:

…и дверь впотьмах привычную толкнул,
а там и свет чужой, и странный гул –
куда я? где? – и с дикою догадкой
застолье оглядел невдалеке,
попятился – и щелкнуло в замке.
И вот стою. И ручка под лопаткой.
А рядом шум, и гости за столом.
И подошел отец, сказал: – Пойдем.
Сюда, куда пришел, не опоздаешь.
Здесь все свои.– И место указал.
– Но ты же умер! – я ему сказал.
А он: – Не говори, чего не знаешь.

Смерть входит в жизнь до смерти, требуя разгадки, когда не осмысления; в уплотнённом ряду образов стихотворения смерть, как будто теряет свою знакопись, становясь частью жизни – всего лишь…
Лестница, которой сошёл Чухонцев, тяжела; открытия, сделанные им, были сильны, и стихотворения, клубясь потоком расплавленных образов, заставляло возвращаться к нему, думать над ним, сверяясь с собственными ощущениями.
У Чухонцева много стихов, к которым хочется вернуться, вновь и вновь совершая путешествие по строкам и строфам, кружась вместе с ними среди таких точных – и вместе условных созвездий.
…а смерть – как ощущение запредельности – прорывалась снова и снова:

Под тутовым деревом в горном саду,
в каком-то семействе, в каком-то году,
с кувшином вина посреди простыни,
с подручной закуской – лишь ветку тряхни,

с мыслишкой, подкинутой нам тамадой,
что будем мы рядом и там, за грядой,

Амо и Арсений, Хухути и я,
и это не пир, а скорей лития.

Как странно, однако, из давности лет
увидеть: мы живы, а нас уже нет.

Странно – отчасти торжественно: как превращение пира в литию…
Церковная музыка, гудение сфер: часто смешивались в алхимическом сосуде стихов Чухонцева, стремившегося – в конце концов – к созданию своего метафизического языка, ярче всего означенного в сборники «Фифиа»…
Почти все стихи сборника – с несколько сдвинутой оптикой: точно поэт нашёл грань, с которой видно, что там – за чертой, за пределом.
Быть может и нашёл.
Ощущения от стихов Чухонцева всегда были высокими, и, поднимая читателя в высоту, он сам таким образом поднимался и поднимался по бесконечному лучу, должному открыть последнюю тайну…

Опубликовано в Плавучий мост №1, 2023

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Балтин Александр

Родился в Москве, в 1967 году. Впервые опубликовался как поэт в 1996 году в журнале «Литературное обозрение», как прозаик – в 2007 году в журнале «Florida» (США), как литературный критик – в 2016 году в газете «Литературная Россия». Член Союза писателей Москвы, автор 84 книг. Дважды лауреат международного поэтического конкурса «Пушкинская лира» (США). Лауреат золотой медали творческого клуба «EvilArt». Отмечен наградою Санкт-Петербургского общества Мартина Лютера. Награждён юбилейной медалью портала «Парнас». Номинант премии «Паруса мечты» (Хорватия). Государственный стипендиат Союза писателей Москвы. Почётный сотрудник Финансовой Академии при Правительстве РФ. Отмечен благодарностью альманаха «Истоки». Лауреат портала «Клубочек» в номинации «Проза» (2016). Лауреат газеты «Поэтоград» в номинации «Поэзия» (2016). Победитель конкурса «Миротворчество» (Болгария, София, 2017). Лауреат газеты «Поэтоград» в номинации «Критика» (2017). Лауреат журнала «Дети Ра» (2017). Эссеист года по версии журнала «Персона PLUS» (2018). Лауреат Ахматовской премии (София, Болгария, 2019) Лауреат газеты «День литературы» (2019). Победитель международного поэтического конкурса «Хотят ли русские войны?» (Болгария, 2020). Лауреат премии имени В.Б. Смирнова журнала «Отчий край» (Волгоград, 2020). Стихи переведены на итальянский и польский языки, эссе – на болгарский и фарси.

Регистрация
Сбросить пароль