1.
Обветшал ли язык русский к началу двадцатого века? Рифма износилась точно: как платье, что использовали многие; рифма истрепалась, стала скучной, чуть ли вовсе не нужной. Нужно было перетряхнуть пласты языка – и изобрести новую рифму, давая образцы работы поэтам будущих поколений, и Маяковский, вламываясь в крепость литературы, принялся за работу с истовостью и всей щедростью дара, граничащего с гением.
Не слышали ранее таких созвучий – и показались они грубыми… Не слышали и не рассчитывали услышать: после нежной и грустной музыки символизма; не предполагали, что такою лестницей можно идти: с широкими ступенями лестницей нового стихосложения.
Маяковский гремел, блистал; слова сталкивались, как шары в бильярдной игре, которую он так любил, – и высекали, что искры, новые значения, а, суммируясь, давали неведомую доселе образность: дикую и яркую: в рост нарождавшемуся веку. Кабы не эксперименты Маяковского с рифмой, вся сегодняшняя поэзия писалась бы верлибром…
Если бы не глыбы трудов горлана – развитие поэзии остановилось бы. Но он вершил труды – сквозь бездны преград и препятствий, сквозь мещанскую косность мировосприятия; он шел от бездны, ведомой только ему, и бездна эта дала блестящую метафизическую победу – несмотря ни на что… И на маяк Маяковского пошли корабли поэтов будущих поколений.
2.
Демонический Маяковский – в плаще и шляпе итальянского карбонария…
Или как? Демоническая роль Маяковского в фильме «Драма в кабаре футуристов № 13» – какой еще может быть номер? Только такой… Из Мартина Идена вырастает «Не для денег родившийся», ибо футуризм видел планету, купающуюся в солнце счастья измененных отношений людей: но у денег свое мнение по этому поводу. Не оттого ли не сохранилось ни одной копии фильма?
Более-менее отчетливо Маяковский-актер и режиссер представляется по ленте «Барышня и хулиган», хотя едва ли кто-то вспомнит рассказ, по которому он сделан; но выразительность хулигана, отмеченного живым монументализмом огромного (во всех смыслах) поэта, врезается в память так, что не вытравить. Маяковского не мог не интересовать кинематограф – вопервых, он был будущим, как футуризм, во-вторых, есть нечто общее в принципе монтажа и построение стихотворения – особенно – стихов Маяковского, чья монтажная лесенка сама часто организует зримые кадры.
…Был еще эксцентрический бурлеск «Октябрюхов и Декабрюхов».
Но, представляется, все было бы иначе – иной яркости, – будь кинематограф во времена Маяковского более развит. Впрочем, и той, дополнительной к поэтическому дару, яркости Маяковского в кино хватает.
3.
Мальчик-самоубийца, так остро живописанный в поэме «Про это»: с раскатами маяковского «р», с нежностью и презрением к процыганенному романсу, со сравнением с собой, – поэтом, перелопачивающим груды слов ради решительного обновления общего поэтического словаря; сравнением, ради которого, возможно, и предпринят был образ мальчика, попавшего в страшную ситуацию бездны жизни.
Век стал ломать привычные устои, век делегировал Маяковского, чтобы появился язык, соответствующий предстоящим громам; Маяковский, наполнивший своим огромным «я» внушительные сосуды поэм…
«Облако в штанах» дает невиданные ранее формы лиризма, чья интенсивность берет в полон даже не читателей стихов. Хотя мотивы одиночества и бессмыслицы никуда не уходят: Все чаще думаю – не поставить ли лучше точку пули в своем конце. Сегодня я на всякий случай даю прощальный концерт. Концерт «Флейты-позвоночника» оказался не последним, отчего поэзия выгадала, но утверждение на счет точки рисует жизнь как безнадежное предприятие – но ведь нет, ощущение ложно: громоздятся лестницы поэм, и ступает по облакам великий командор поэзии. «Летающий пролетарий» социален в той же мере, в какой «Облако…» лирично; и все торжественно-приподнято, настолько, что не большой объем поэм тянет на эпос, а иные метафоры удивляют само пространство.
…или – от вечной ветхости былых времен громоздятся глыбы Маяковского: зиккураты вздымаются в небеса, египетские пирамиды бросают отсветы на красно-золотящиеся стихи? Но Маяковский подчеркивал свой анти-интеллектуализм, хотя связь его с гудящим державинским звуком куда сильнее, нежели со звуком Пушкина, так и не сброшенным ни с какого корабля. Стоило ли снимать профессору очки-велосипед, чтобы послушать рассказ о времени и о себе? Стоило, конечно. Ибо последний документ Маяковского «Во весь голос» – квинтэссенция его поэзии, как сама она – квинтэссенция души.
4.
«Летающий пролетарий» декларирует интерес поэта к тому, что будет через сто лет, и даже двести…
Слишком отличается от сквозящей истории мальчишки самоубийцы из «Про это» – где индивидуальность выдвигалась на первое место, и даже отчаяние не могло заткнуть её за пояс.
Главное – размах, с которым кидалось всё в лицо миру, и – будто вызывающее презрение к нему: таковому, не желающему меняться.
«Облако в штанах» ошеломляло – казалось, оно отрицало все предшествующие поэмы, созданные в русском пантеоне, хотя и гудело державинским звуком.
Но ведь и нежность одиночества была запредельной: край дымчатого, заповедного не отрицал всё тот же речевой размах.
…бегавшие под пулями буржуи вернулись в страну, которую бы не узнал Маяковский, хотя не один профессор, сняв очки-велосипед, готов выслушать последний поэтический документ поэта.
Маяковский и писал хроники начала века, над которыми летит пролетарий – писал неистово, как полыхали античные битвы.
Маяковский разрушил Карфаген традиционного отношения к слову, и лестницами своими поднимаясь и нисходя, отправился в сияющий путь по облакам, оставив внизу свои грозно рокочущие поэмы, не говоря о стихах…
5.
Насколько поэзия Маяковского празднична, избыточно-пестра и причудливо-необычна, настолько проза его проста, суха, деловита.
«Я сам».
Он – подлинный, такой, как был, рос, писал, прорастал в поэзию, меняя её своим гигантским внутренним ростом.
Рассказ о себе, расчленённый на сегменты, и в каждом сказано ровно столько, сколько требовалось сказать.
Начало пути.
Вхождение в жизнь.
Восприятие революции.
…или «Как делать стихи».
Опыт огромен, просквожён молниями, сверкает красками, и вновь –
сухо и точно отливается в чеканные строки, превращается в крепко-прозаический рассказ о работе.
А работа – превращение обыденности жизни в чудо: и эта работа может выполняться просто, сухо, внятно.
Очень интересная проза.
Чудесно дополняющая громогласную поэзию.
6.
У него свои отношения с Богом, небом, высотой; он ступает по облакам: «архангел-тяжелоступ» – по огромному, сверх-точному определению Цветаевой; он ступает по облакам словес, добывая ещё неслыханную музыку, и она разносится уже больше века…
Ранние стихи вряд ли слишком варьируют тему веры: Маяковский кажется далёким от оной: слишком занят поисками… земными.
Строки бьются и вибрируют: при этом их своеобразие и общая цельность настолько очевидны, что Маяковский как будто родился готовым: со всеми особенностями своими.
Всё характерное, присущее ему раскрывается тугими узлами словесных цветов.
И атеизм его – кажущийся, видимый, того свойства, когда поэт ищет –
неистов: сам будто и не зная чего.
Но – ведь в гости к Маяковскому заходит, сияя, солнце, требует чая и варенья.
«Пусть богу старухи молятся!» – мощно: по-маяковски: сильно, вразнос, но тут – не Бог, а церковь, все века тщащаяся подменить Его собою…
Антипоповского – абсолютно справедливого – много в речениях горлана-главаря: «От поминок и панихид у одних попов довольный вид» – не потускнело со временем утверждение, применимо и к нашим временам.
Он воспринимает церковь социальным феноменом: каковым она во многом и является, и он обрушивается на установившийся веками порядок добывания попами денег – из темы и тела Христа.
Священник должен быть нищ и свят: тогда и отношение к нему было бы другое…
Иное звучание имеет «Послушайте», где нежность внутреннего религиозного чувства: стыдно громовержцу Маяковскому демонстрировать нежность! – облекается в урбанистические метафизические одежды конкретики:
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит – чтоб обязательно была звезда!
Похоже ли это на стихи атеиста?
Собственно, и атеизм – странное состояние, изнаночная вера, необходимость подкреплять себя мыслью об отсутствие главенствующей силы, чтобы оставить себе хоть крохи самостоятельности в жизни… Парадокс заключается в том, что атеист может быть гораздо ближе к Богу, нежели церковный иерарх: для этого достаточно сравнить громокипящего, обновившего весь состав языка Маяковского – с каким-нибудь современным церковным долдоном, на «мерседесе» возвращающимся в хоромы свои…
У поэта было огромное, всё-вмещающее сердце: достаточно вспомнить фрагмент из поэмы «Про это» – о мальчике самоубийце: Вата снег. Мальчишка шёл по вате…
Человек, обладающий подобным сердцем, – и соответственно: сознанием – не может не чувствовать огромности пластов, нависающих над нами, не говоря о безднах, сокрытых в нас…
Своеобразная вера Маяковского была горячей, раскалённой даже; и её факелы часто освещали его могучие, великолепные стихи…
7.
Он стремился сделать жизнь: новую, яркую, приравняв перо не только к штыку, но – одновременно к строительному материалу и различному инструментарию…
…в одном Маяковский ошибался: В этой жизни помереть нетрудно…
Трудно, ох, как трудно, ежели достойно, стоически, мудро, но речь не об этом: в данном контексте стихотворения «Сергею Есенину» строка совершенно оправдана, ибо здесь о новом, неизвестном ещё, но бурно развивающемся, строящемся мире…
Представляя противоположные полюса, они – Есенин и Маяковский – сложно противостояли друг другу: и в стихе, и в жизни; отдавая друг другу должное, хотя и издеваясь порой друг над другом.
Не без этого.
Однако, стихотворение «Сергею Есенину» предельно серьёзно, и –
столь же уважительно, и строки:
– Прекратите!
Бросьте!
Вы в своем уме ли?
Дать,
чтоб щеки
заливал
смертельный мел?!
Вы ж
такое
загибать умели,
что другой
на свете
не умел.
Дают чёткое понимание сверх-значительной роли Есенина – в стране, где поэтическое слово раскатисто слышно (в отличие от нынешней) – на какое наслаивается очевидное сожаление о сделанном Есениным, когда не просто жалость.
Стих был популярен.
Он разносился широко – ибо отрицал смерть; он рокотал жаждой жизни, деятельности, подвига.
Вопрос о суициде обоих поэтов едва ли когда-то разрешится…
Вполне возможно, что Маяковский, выполняя секретные политические миссии на Западе, попал под зачистку, и был убит.
Так, или иначе, о самоубийстве применительно к себе в русской поэзии писали только трое: Есенин, Маяковский, Цветаева…
Стих Маяковского рвётся болью в начале: и даже полёт Есенина, врезывающегося в звёзды, отдаёт чем-то религиозным.
Далее – более трезвые строфы:
Критики бормочут:
– Этому вина
то…
да сё…
а главное,
что смычки мало,
в результате
много пива и вина. –
Дескать,
заменить бы вам
богему
классом,
класс влиял на вас,
и было б не до драк.
Ну, а класс-то
жажду
заливает квасом?
Класс – он тоже
выпить не дурак.
Жёсткая констатация расейской беды-привычки, коснувшейся Есенина, обошедшей Маяковского.
Лестница, ведущая вглубь страницы, выводит стремительно к всплеску горя одного поэта от самоубийства другого:
Навсегда
теперь
язык
в зубах затворится.
Тяжело
и неуместно
разводить мистерии.
У народа,
у языкотворца,
умер
звонкий
забулдыга подмастерье.
Маяковский знал, как почтить равного ему собрата-поэта.
И почтил.
И звонко данный финальный афоризм, отрицающий суицид Маяковского, врезается в плоть реальности вечной правдой: с маленькой такой ошибкой – достойно умереть очень трудно.
Опубликовано в Плавучий мост №2, 2023
