Роман
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Исаак Моисеевич Файнберг догадывался, почему он никогда не станет академиком. Даже, пожалуй, высоты членкора ему не достигнуть, хотя на это он ещё надеялся.
Ответ давала простенькая и любому известная поговорка: за двумя зайцами погонишься – ни одного не поймаешь. Он никогда не мог выбрать, за которым зайцем, то есть в какую область исследований, ему стремиться, в итоге, бывало, топтался на месте, когда коллеги безрассудно, кто куда, бросались за удачей, но каждый за одной, своей – и добивались её!
Всё-таки к шестидесяти пяти годам судьба дала Файнбергу в руки лабораторию ядерных реакций в Институте физических исследований, причём дала таким неожиданным способом, какой человеку не под силу, на это способен лишь фатум или рок. В один и тот же год скоропостижно умерли трое: директор лаборатории – академик, его зам – членкор, и ещё один членкор, которого можно было бы назвать, неофициально, «вторым замом». И в лаборатории наиболее опытным и знающим остался доктор физико-математических наук Исаак Моисеевич Файнберг, и его «по праву» утвердили сначала «и. о.», а потом и… Но вот утверждение его в должности начальника лаборатории без приставки «и. о.» откладывалось уже год, и понятно почему. Три года назад их институт стал частью Курчатовского центра. Институт и расположен был недалеко от «курчатника», на северо-западе Москвы, но, в отличие от «курчатника», входил в систему РАН, теперь же, после переподчинения, ожидалась большая реорганизация, но всё время откладывалась. что ж, им было не привыкать к встряскам, до вхождения в «курчатник» вообще казалось, что институт закроют… А какое дело учёному до всего этого? – могут спросить. Работай, не обращая внимания на реорганизации, думай, твори… Но учёные не могут так. Есть разница: чувствуешь ты за спиной могучее государство – или пустоту. Во втором случае тоже можно жить, и мыслить, и находить заказчиков для изобретений твоего ума, но вкус жизни и мыслительная работа будут иными.
***
Если бы в далёком уже 2013 году правительству удалась та реформа Академии наук, которую оно затеяло, тогда и их Институт физических исследований (имени крупного, но мало кому в правительстве известного учёного прежних лет), да и вся Академия сейчас сотрясалась бы и перемалывалась, словно в громадной механической дробилке.
На защиту Академии учёные тогда – неожиданно для правительства – встали горой, а вот Исаак Моисеевич тогдашние свои метания вспоминал со стыдом.
Как всегда, он оказался в сомнении: за кого ему ратовать? За тех ли рассвирепевших управленцев, которые победили в правительстве (Фурсенко, Ливанов), – их ведь можно было понять… Или всё-таки за своих, за академическую науку, представлявшую собой едва ли не последний осколок бывшего СССР?
Но Академия наук к 2013 году уже напоминала что-то выморочное… Народ отсиживался по домам, приезжая только в дни зарплат, тогда пустые здания наполнялись жизнью. Вот, ныряя, мчится брадатый всклокач: гениальную ловит думу. Девичьи хохоты – издали – редко: пристроились и делают вид. Пожилая тюлениха гребёт-плывёт озабоченно: не опоздать! Повсюду шныряют шумы: зарплата! Но получили её – и вновь всё утихло, уборщица изредка моет коридор, чуть греют батареи, да редкие приходящие на работу зажигают утром свет на весь зимний день; уходя, не забывают гасить. И Файнберг соглашался с остервенелым правительством: пора кончать с халявой! Сами академики между собой распределяют финансы, сами ведут работу, сами её и оценивают. Разумеется, и принимают в свои ряды тоже сами: кто не по их – накидают чёрных шаров.
Правительство решило изо всей силы ударить, оторвать академиков от институтов, создать отдельно «клуб выдающихся учёных», отдельно – «агентство научных исследований», которому отдать собственность. А всем академикам и членкорам – пожизненную высокую зарплату… Но уж в этом-то учёные разобрались: платить будут лишь на первых порах, а потом – вдруг – деньги кончатся.
…И как же взревела тогда Академия, как на дыбы поднялись те, от кого уже ничего и не ждали! Зарокотали собрания и заседания, принимались резолюции и отправлялись письма; студентов и аспирантов вытаскивали на пикеты; Госдума, поняв, что может сыграть по-своему, накидала поправок противоположного смысла… Наконец, второго июля 2013 года случилось страшное: при старте на космодроме Байконур рухнула ракета «Протон».
Избранный тогда же новым президентом Академии Фортов (вместо Осипова) говорил открыто: академики заняты не пусками ракет, а собраниями, которые нам навязало правительство. Если так пойдёт, то что будет с энергосистемой страны? Фортов как раз был специалистом по энергетике… И правительство испугалось. Путин, помедлив для вида, всё-таки принял кучку академиков во главе с Фортовым, Алфёровым, Примаковым… После встречи в сентябре 2013 года Фортов не скрыл победы: «Мы разъяснили президенту вопрос о собственности, на которую нацелились горе-реформаторы… Никакой собственности у Академии наук нет: всё, на чём мы работаем, принадлежит государству. Для президента это было новостью, его вводили в заблуждение…»
чтобы утешить правительство, академики дали отступного. «что вы привязались к четырёмстам институтам РАН? Да, это много, но в стране есть ещё три тысячи так называемых отраслевых НИИ, которые раньше принадлежали советским министерствам. Вот их – дербаньте, приватизируйте!» – И правительство, урча, вгрызлось в кость, оказавшуюся не такой и вкусной. Отраслевые НИИ ограбили уже при Ельцине, и многие из них превратились в бетонные руины, непонятно даже – заброшенные или никогда не вводившиеся в строй. Но Академия себя защитила и даже добилась бюджетных вливаний; кое в чём поджались, сократились, но тем, кто остался, сильно повысили зарплаты.
…Фортов укрепил Академию, но проработал на посту её президента один только срок, затем его сменил Сергеев, иногда говорливый, но иногда такой же невыносимо заторможенный, каким был до Фортова Осипов. Вместо старых трудностей появились новые, и похоже было, что и правительство пойдёт на новый круг и даст выход злости, которую по-прежнему вызывала Академия.
«Устроили лёгкую жизнь!» – «А может быть, это правительство слишком легко живёт?» – могли бы возразить академики. С чем мы сравниваем, какой меркой меряем? Всё равно американский бюджет больше нашего, и если у тебя доход сто долларов, а у твоего врага сто тысяч, то грызня не поправит дел.
Во всяком случае, Исаак Моисеевич Файнберг не мог себе представить в ближайшем, да и в далёком будущем, что Россия вдруг разбогатеет настолько, что сможет свысока глядеть на обнищалый Запад.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В семейной судьбе Исаак Моисеевич был скорее счастлив и, если так можно выразиться, успешен; это, кстати, тоже казалось ему недобрым знаком по отношению к научной карьере. Ведь редко бывает (и не может быть правилом), что у человека всё в порядке как в семье, так и в делах, чаще приходится чем-то жертвовать. А если говорят о ком-то, что и в семье, и на работе «жизнь удалась», значит, он где-то не дотянул.
У Исаака Моисеевича была верная, хотя не очень горячо любимая им жена Нина Николаевна (а в таком случае точно ли – верная? но об этом он старался не задумываться); родила она двоих детей: сына Юрия и дочь Марию; и появилось на свет уже двое внуков. Возникло даже нечто вроде любовного треугольника в семье сына – увы, не в пользу Юрия… А именно: жена сына Лена никак не хотела смириться с еврейским происхождением своего мужа и всей их семьи, и всё больше погружалась в православие, «воцерковлялась», как она говорила.
Настояла на крещении внука, Юрия-младшего, а её духовник отец Олег и стал тем самым «третьим» в семье сына, о котором Исаак Моисеевич с Юрием – но только наедине! – слегка подшучивали, хотя было не до шуток. Этот в меру безобидный, полнотелый и высокий молодой человек по настоянию Лены кропил квартиру святой водой и пытался даже вести беседы о вере с Юрием, хотя тот сразу заявил ему, что он – атеист.
Исаак Моисеевич успокаивал сына (заодно и себя самого): воцерковление Лены – лишь вариант постродового синдрома, обострение, которое само собой пройдёт. Тем более священник не относился к категории упёртых… И всё же семья сына была для Исаака Моисеевича таким же очагом страданий, как его собственные отношения с женой.
…Такими гноящимися ранами были, по сути, все стороны жизни: работа, быт, здоровье… Но стоп! А бывает ли иначе? Кто вообще верит в полное счастье, кроме персонажей рекламных роликов?
Священник отец Олег и «бунт на коленях» невестки, или снохи, Лены были, по мнению Исаака Моисеевича, тем управляемым и даже «карманным» антисемитизмом, с которым лучше всего иметь дело. А если его нет, его надо создать.
Семья сына была цветочками, настоящая проблема возникла в семье дочери и зятя. Дочь Мария родилась на восемь лет раньше сына Юрия: она была ровесницей «Олимпиады – 80». Детство дочери было, конечно, светлым, как всякое детство, и всё же его не могла не омрачить в 1986 году катастрофа в чернобыле (в семье физика Файнберга говорили о ней много, и Исаак Моисеевич участвовал в ликвидации и схватил свою дозу зивертов); а разве не понимала дочь всей трагичности того, что случилось в Афганистане, потом в Чечне? Чечня пришлась на её юность и, быть может, повлияла на выбор ею профессии журналиста. Смелая девочка хотела быть там, где тяжело, но не далеко ли она зашла? Когда Исаак Моисеевич узнал, что муж дочери, Владимир Кадимкин, принял ислам, он почему-то сразу понял, что это всерьёз, и у него возник только один вопрос: почему именно мы, наша семья, наша дочь? Впрочем, вопрос этот Исаак Моисеевич вслух задавал лишь для вида, в душе он сразу понял, зачем, за что и почему именно на их головы. Своими успехами мы, евреи, не можем не вызывать зависти у окружающих, но за успехи-то Бог и вынуждает нас платить страшную цену.
Те, кто не понимают связи между избранностью и несчастьем, между успехом и клеймом на лбу, те вообще ничего не понимают.
Этой мучительной ране – принятию зятем Володей ислама (и имени Али) – было уже двадцать лет, но, кажется, медленно-медленно, и она затягивалась.
Сначала не веря себе, но потом всё твёрже Исаак Моисеевич повторял эти найденные им слова: религиозные крайности есть лишь ответ жизни на её тяжкие проблемы, и уж лучше религия, чем наркомания или гибель в бандитских разборках. Как только жизнь наладится, вера в Бога – прости, Господи! – забудется… Это справедливо даже для такой сильной религии, как ислам.
Дочь, слава Богу, в мечеть не пошла, хотя, наверное, побывала там; и внук вроде как мусульманином не числился. Неужели даже такая рана могла затянуться? Потому-то Исаака Моисеевича едва не рассмешил ужас сына, когда его жена привела отца Олега со святой водой и кропилом и тот начал брызгать в углы квартиры. Проходили мы это, – хотелось сказать Исааку Моисеевичу, – и даже в более тяжком варианте.
…Таким образом, раны семейные то, казалось, подживали, то вновь открывались… И на работе некая минорная тема, с провалами в угрожающую какофонию, звучала постоянно. Академики, которые умерли, они, как говорится, уже не переживали, но что было делать сотрудникам лаборатории, которые оставались в живых? Если кто-то полагает, что в современной физике всё идёт гладко, то он поистине далёк от науки.
…После Чернобыля престиж атомщиков так и не поднялся, а недавняя авария на Фукусиме совсем угробила репутацию АЭС. Большинство атомных станций, построенных в 1970–80-х годах, выработали ресурс, и суммарно энергоблоков во всём мире заглушают теперь больше, чем запускают новых. Разве что ядерное оружие остаётся основой порядка, а значит, престижу фундаментальной физики ничто пока не грозит. Но и от этого люди, похоже, устали: где-то там есть боеголовки, которые все клянутся никогда не взрывать, но при этом на их обновление уходят средства, равные приблизительно всему остальному бюджету государства. На физиков смотрят как на виновных в этом раскладе, финансирование пытаются срезать, и Россия лишь откровеннее других взбунтовалась против власти Академии наук.
Американцы, если и не больше нашего верят в науку, по крайней мере, больше на неё тратятся, и глупо было бы этим не пользоваться. Уехать из страны Исаак Моисеевич всё-таки не решился (хотя об этом думал, да и родственники, один из них тоже физик, настойчиво звали в Израиль), а вот гранты американские он начал получать с 95-го года, причём деньги выбил тогда не для себя лично, а сразу для всей лаборатории. Гранты из Америки с тех пор так и текли ручейком, то и дело обещающим расшириться хотя бы до речки… Но ожидания эти так ни разу и не сбылись.
Всё же деньги понемногу капали, хотя совершенно не помогли Файнбергу ни в защите докторской (тут он – честно – всё сделал сам), ни, увы, в недавних выборах в членкоры, на которых он провалился.
Как раз в последние годы появился действительно большой грант от американского Центра Джонсона, и уже первый транш по нему получили, однако – кто бы мог подумать! – именно этот грант уже превратился в проблему, а мог окончиться вовсе большим скандалом, уголовным делом, чёрт знает чем.
Способ давления американцы выбрали вполне простой: они вычислили, где в лаборатории болевые точки или перешагивания через ступени, и именно в такой точке задержали выплату второго транша, прислав вдруг новые анкеты, а вслед за ними группу из трёх экспертов, которые завели речь о лицензировании и о конкурсе, и даже о том, чтобы Институт отвёл кабинеты этим самым двум-трём американцам, для постоянной работы. А ведь государственной тайны никто не отменял, как и тюрьмы за её разглашение!
Первый раз американцы приехали весной, деньги обещали летом, но вот уже шёл сентябрь, а второго транша так и не было. Зато теперь к ним вылетали двое новых американцев занимать тот самый, уже освобождённый для них кабинет.
И директор Института академик Фролов неким обличающим голосом поручил именно и. о. завлаборатории Файнбергу встретить гостей. Потом Фролов смягчился:
– Раз это была ваша инициатива, Исаак Моисеевич, вы её и продолжайте…
Дожимайте их, а мы вас поддержим. Между прочим, у нас, возможно, освободится ставка замдиректора Института, и если вы сможете совмещать эту должность с руководством лабораторией… Но это пока не решено, – поправил сам себя Фролов. – Однако перспектива есть…
…Ну что же, вот и новый поворот в жизни Исаака Моисеевича! Никогда он серьёзно не видел себя переговорщиком с американцами, а вот, поди ж ты, придётся.
Его сын Юрий, наоборот, выбрал специальностью именно международные отношения. Закончил МГИМО, уже прошёл через стажировку в штатах и защитил кандидатскую как раз о российско-американских правовых коллизиях.
Юрий заезду американцев в отцовский институт был рад донельзя, что Исаака Моисеевича слегка насторожило… Он сам не мог понять почему.
– Углубляй спокойно твои исследования, ведь ты теоретик! – вразумлял он сына по телефону, ибо в основном так они теперь и общались, виделись вживую редко. – Зачем ты у меня это выпытываешь, какой тебе толк?
– Нет, отец, – возразил Юрий. – Пока что-то не увидишь в упор, не поймёшь… Поэтому, если ты не против, я всё-таки приеду познакомиться с ними.
Исаак Моисеевич нехотя согласился, и вот уже отец с сыном – и ещё с Витей Овчинниковым из отцовского института – ждали американцев в Шереметьеве.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Юрий Файнберг не видел бы вреда, если бы Россия легла под Америку, и считал, что вся политика после Второй мировой была о том, как это сделать без потери чести.
Пройдя войну, выигранную не без помощи штатов, Хрущёв и Брежнев Америку ценили и даже, видимо, считали её уровень несопоставимым с нашим.
И они бы хотели с американцами дружить, но те уж слишком грубо лезли в нашу постель. Вот и приходилось держать ядерный паритет и поощрять крикунов, утверждающих (без знания дела), что мы, дескать, лучше Америки. А хотелось бы просто, чтобы с нами советовались, пусть для вида. «Можно, мол, мы вторгнемся в Зимбабве?» – «Да пожалуйста, – ответил бы Советский Союз. – Разве чуть-чуть деньжонок подкиньте (отступного), и вторгайтесь куда хотите».
Но вот незадача: не советовались американцы, лезли в самые чувствительные для нас места. Так в советское время, так и сейчас, и выхода Юрий Файнберг не видел… Но для того и наука, и диссертации! Исследователь вначале находит задачу нерешаемой, потому он и должен сделать открытие!
Американцев было двое.
Грузного седобородого Боба Фиалу Юрий сразу назвал про себя «старым цереушником»: этот спокойный, опытный человек был, пожалуй, ровесником его отца. А второй американец был его собственным, Юрия, ровесником: худенький, но чем-то похожий на боксёра-легковеса Кеннет (или Кен) Поплауски.
Встречающих оказалось аж четверо: отец и сын Файнберги, водитель институтского микроавтобуса, который отнюдь не стремился носить вещи, и младший сотрудник отцовской лаборатории Виктор Овчинников. Он-то, собственно, и должен был опекать американцев и служить им переводчиком, и, увидев его, Юрий сразу понял, почему Файнберг-старший не хотел, чтобы его сын знакомился с гостями.
Отец приготовил американцам простейшую «вилку»: пасти их будет Овчинников, но на любой неудобный вопрос отвечать будет, что это якобы вне его компетенции и что он переадресует просьбу Файнбергу-старшему. А у того будет либо «абонент недоступен», либо он перефутболит их ещё дальше, на дирекцию Института.
В этом смысле Юрий действительно путал отцу карты, он это понял и всю дорогу до академической гостиницы сидел молча, только вручил американцам свои визитки и сказал, что любого из них приглашают прочесть лекцию в МГИМО. А когда доехали до гостиницы на Ленинском проспекте, Юрий тактично исчез.
Сентябрь был холодным, хотя кроны деревьев почти сплошь оставались зелёными. Но лето, казалось, кануло безвозвратно, и народ уже попадался в осенних и даже чуть ли не в зимних одеждах. Двухкомнатная квартирка Юрия находилась недалеко от академической гостиницы, потому он и ехал с гостями до конца. Вошёл домой, а жена выглянула в коридорчик с изумлённо распахнутыми глазами, словно кого-кого, а уж его не ожидала.
– А у нас гость: отец Олег!
– Очень приятно, – пробурчал Юрий и – хочешь не хочешь – присоединился к чаепитию жены со священником на кухне.
Отец Олег был примерным ровесником Юрия, как и американец Кен, но был массивнее Юрия и казался тому облачённой в рясу квашнёй. Мягкий, бесформенный, сейчас с нервными розовыми пятнами на пухлом лице.
– Вообще-то большая честь для тебя, Лена, ты понимаешь это? – сказал Юрий, садясь за стол. – Священники народ занятой… Востребованный, так просто в гости не ходят!
– Да, батюшки нарасхват, – согласился отец Олег. – Это, впрочем, относится к верхушке МП, к состоящим в разных советах, и прочее… А я, можно сказать, среднее звено. У меня к вам вопрос, Юрий Исаакович: Лена говорит, вы встречались с американцами, как они к религии? О воцерковлённости уж я не говорю, но есть ли хоть небольшой интерес к вере? Или – коль скоро они учёные – убеждённые атеисты?
– Да, Юр, расскажи, – поддержала жена. – Как прошла встреча?
– О чём точно не было разговора, так это о вере. – Юрий помолчал, ожидая, пока остынет чай, и раздумывая: уйти ли сразу к себе (и чай унести) или высидеть тут, на кухне, чтобы дать понять батюшке: он не нужен в этой семье!
…Но отец Олег вроде бы и не спорил с мужем, наоборот: жена да убоится!
– …я никогда не вёл с супругой вашей каких-то антииудейских бесед, напротив… По-моему, русские должны преклониться перед разумом евреев! Так я говорил, Елена Сергеевна подтвердит…
Но Елена Сергеевна как раз в эту минуту вышла из кухни… Юрий пожал плечами: неужели священник настолько политкорректен?
– А как же вся эта… критика западных конфессий? – спросил Юрий, только чтобы что-то сказать.
– А я западные конфессии не критикую… И у них нам учиться надо!
– Вот и напрасно, батюшка! – В кухню вернулась Лена. – хотя вы мой духовник, но в этом вопросе я чувствую себя более правой, чем вы!
Отец Олег молча, выразительно посмотрел в глаза Юрию.
– Не надо, господа, переглядываться… я знаю, что так называемую резкость новоначальных не приветствуют, но должны быть и пределы… – Нос Лены и кожа вокруг него покраснели, что ей, блондинке, сильно не шло. – Они ведь вообще не церковь, протестанты! – почти взвизгнула Лена, и отец Олег защитительно поднял ладони:
– Не надо, не надо…
…В таком духе шёл разговор: она – едва сдержанная православная ярость, священник – увещевание, муж… Но для мужа тут не было роли, это и бесило Юрия, хотя он крепился. Наконец:
– Засиделся я у вас, уважаемые…
Священник ушёл, а злость жены осталась: в последнее время это было частым её состоянием. Сыну их, Юрию-младшему, исполнилось три годика, и Лена только что снова вышла на работу: учительницей истории в школе. Уже не «послеродовая травма», как говорил Исаак Моисеевич, но скорее «предрабочая»: эти ломки начались у Лены чуть ли не за год до возвращения в учительский коллектив.
Бабушки старались облегчить ношу: вот и сегодня Юрика-младшего забрала тёща Юрия. И всё-таки что-то шло не так… Лена набрасывалась на мужа по любой мелочи, Юрий отвечал, что называется, «взвешенно», про себя не без юмора сравнивая отношения с теми, которые сложились между Америкой и Россией. Откровенные оскорбления со стороны штатов и мудрые, якобы «с достоинством», наши ответы. Но не дай Бог ему было высказать это сравнение вслух: оно вызвало бы новую вспышку ярости Лены – немотивированной, как считал Юрий.
…Вообще-то способ примиряться у них был, но он – увы – напоминал опиум, от которого в итоге лишь хуже. А именно: Юрий уступал ей… Как будто бы это её удовлетворяло, хотя вместе с тем усугубляло презрение к нему. Вот и сейчас он, вскоре после ухода священника, спросил якобы небрежно:
– Может, расслабимся? Пока бабушка Юрку не привезла?
– Подождёшь! – резко ответила Лена. – У меня стирка.
– Надолго?
– На час примерно…
Юрий включил компьютер, успел кое-что почитать… И всей спиной почувствовал жену, когда она вошла, что называется, «на взводе», каком-то необычном…
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Хотя отец Олег и заявил чете Файнбергов, что принадлежит к «среднему слою» священства, это было не то, кем он хотел себя видеть. храм Живоначальной Троицы в Тропарёво, где он служил одним из четырёх священников, находился по эту сторону от Кольцевой, в черте Москвы, да и от метро Тропарёво близко. храм был просторный, XIX века постройки, и всё же имелся в нём сельский след, тянущийся из дореволюционного Подмосковья.
Здесь ты отчасти попадал в категорию чеховских полулюдей… Ионычей, городничих, мужиков настолько тупых, чтобы отвинчивать гайки с рельсовых путей. Доносилось и дыхание быта за МКАДом: за всё надо отстёгивать, всё проплачивать: ставит тебя настоятель на вечернюю пятничную или субботнюю службу, будь добр, отсчитай ему в руки по две тысчонки за каждую службу, а в праздничные вечера – три.
Все понты для того, чтобы увеличить гонорар, а он, в свою очередь, идёт на повышение понтов. Например, все трое священников (кроме отца Олега) и один дьякон имели машины, даже молоденький отец Дмитрий, только что распределённый к ним из семинарии, приехал на подержанном сером «Рено». Смысл понятен: если на отпевание или крестины священник явился за рулём, нельзя ему дать слишком мало.
Несчастные попы таким образом пытались ломать скупость прихожан: в прейскуранте, дескать, написано сто, а вы даёте пятьдесят рублей? «Больше нету, батюшка…» – а уезжает на машине не чета твоей.
***
Была суббота, и утро у отца Олега выдалось свободным. Но после дневного заезда к Файнбергам он направился в церковь, где служить сегодня предстояло до вечера.
Подходя к храму, заметил машины настоятеля, пожилого второго священника отца Сергия и дьякона. А из дверей сакристии его окликнул отец Пётр (протоиерей Пётр Сергеевич Балашов):
– Отец Олег, будьте добры ко мне: здесь гости по вашу душу!
– По мою? Батюшка, благословите. – Отец Олег припал к руке настоятеля, тот выглядел необычно взвинченным, дёрганым, быстро пошёл к себе, ничего не объясняя, отец Олег за ним.
– Вот, познакомьтесь! – Настоятель открыл дверь своего кабинета, где сидел отец Сергий, тоже напряжённый, а вокруг него трое визитёров в разномастной казачьей форме: брюки синие с красными лампасами и брюки с камуфляжными лесными пятнами, и серая, наподобие полицейской, куртка, и необычно розовые усатые, бородатые лица, и низенькие казачьи папахи с красным верхом, крест-накрест перекрытым белой тесьмой. Одна папаха лежала на стуле, и казак её убрал, как бы приглашая отца Олега присесть; вторую такую же второй казак держал на коленях, а третий гость был без головного убора, зато с саблей.
– Прошу познакомиться, – продолжал настоятель. – Это отец Олег, он как раз сотрудник секретариата ОВЦС по связям с инославными. А у вас, я так понял, основная проблема – мусульмане-мигранты… Будь добр, отец Олег, окажи товарищам полное содействие! – При этих словах настоятель приблизился и выразительно посмотрел отцу Олегу в глаза. – Полностью вникните, отец Олег, во все дела уважаемых гостей… А мы с отцом Сергием пойдём в дом причта, у бригады строителей вопросы…
– Отец Пётр, я свечи не подготовил, – вспомнил отец Олег.
– Дьякон сделает, – ответил настоятель. – я его потом пришлю. А господа представятся сами… Не торопитесь: у вас всё время до начала вечерней службы.
И отец Олег остался лицом к лицу с самой неприятной для него публикой: самостийными казаками, которых либеральная пресса называла, не обинуясь, русскими фашистами… И иногда бывала права!
– …Ну что ж, нашли крайнего? – Пожилой казак, кашлянув, пожал руку отцу Олегу, представился…
У него оказалась и визитка – у единственного из гостей. Разговорились.
– Это ведь не «крыша»? – напрямик спросил отец Олег. – У нас у самих, знаете, с финансами… Деньги где только ни искали – нету!
– Однако дом причта строите на участке? – спросил старший, седоусый казак, на чьей визитке было написано: «Н.Ю. Красновский, есаул, зам руководителя Казачьего войска юга Москвы». В основном он и вёл беседу, двое других лишь молчаливо давили взглядами и шевелением мышц.
– Домик для собраний и для нужд прихода строится, – подтвердил отец Олег.
– И, кстати, мы задолжали строителям, вот как расплачиваться будем, не знаем.
– Настоятель рассказал… – Казачий атаман усмехнулся. – Расплатитесь…
Иначе они достраивать не будут. Обычная история…
– Игра на нервах, – откашлявшись, сказал второй казак, могучий громила по фамилии Пархоменко. – Кто кого переупрямит.
– Итак, проблема с мусульманами-мигрантами, – отец Олег помог гостям вступить в тему.
– А у вас нет такой проблемы? – прищурясь и вскользь улыбнувшись, спросил атаман, в чьём облике всё больше проскальзывало что-то украинское.
– Ну вот, настоятель сказал: я работаю в секретариате… Но это, в основном, дальнее зарубежье. – Отец Олег развёл руками. – Арабские страны, Пакистан, Иран… Наши бывшие республики… Мусульмане – союзники России на мировой арене: это если говорить безотносительно к церкви. Если взять проблемы веры, морали… И здесь они в унисон: ратуют за традиционную семью, за духовные ценности как противовес культу золота. Наша церковь ведёт регулярные собеседования с мусульманами, я тут много мог бы рассказать…
– Расскажите, отец… – негромко попросил казачий атаман.
И отец Олег, сначала неохотно, а потом увлекаясь, разговорился.
– …Например, есть постоянный богословский диалог «Православие – ислам». Наши богословы встречаются с иранскими, попеременно: в России и в Иране. Встречи, как правило, длятся два дня, иногда больше, при наличии экскурсий. я участвовал, взаимно слушаем доклады, по четыре-пять с каждой стороны. Например, Конец света и Страшный суд в христианстве и исламе, отношение к экономике, к банкам, к семейным ценностям, к войне и миру… И знаете, совпадения порой дословные! А теперь вы меня просветите о казачестве. чем живут-кормятся московские казаки?
– Скажи что-нибудь, Анатолий, – атаман кивнул третьему, больше всех молчавшему худощавому казаку, который и сидел как-то нервно, обхватив руками колено.
– Если у кого-то из ваших прихожан будут жалобы или проблемы с мигрантами, присылайте их к нам! – сказал Анатолий и выпрямился, отцу Олегу показалось, что он ожил и преобразился. – Проблемы с кавказцами… Присылайте таких прихожан к нам, прямо дайте наши координаты. Это простейшее, с чем мы пришли. Кроме того… – Анатолий ещё больше выпрямился, расправил плечи, и отцу Олегу показалось, что он увидел тело удава – развернувшееся, а потом сжавшееся кольцами. – Кроме того, казаки никогда не исповедовали беспроблемности и не внушали, что всё будет хорошо. Наоборот: «а вторая пуля попала в меня»… Мы знаем, что быть казаком означает смертельный риск, вот тем и живы московские казаки… И нам ваши регалии, вернее, тот секретариат, где вы служите… он нас мало впечатляет. Надо будет – мы и не такие отделы с землёй сравняем…
– Стоп, это уже лишнее! – остановил товарища атаман. – я думаю, сегодня хватит того, с чего ты начал, Анатолий. Мы просим вас, – атаман мягко тронул отца Олега за рукав, – именно просим: не сочтите за труд, реально хотя бы двухтрёх людей с такими проблемами к нам пришлите. Ведь вам на исповеди говорят, наверное? Водители, например: мол, страдают от конкуренции приезжих, – или работники других отраслей жалуются, не только водители маршруток…
– Ну, исповедь это нечто другое… – Отец Олег преодолел оторопь, вызванную угрозой Анатолия. – Кстати, исповедь начинается… минут через тридцать.
А вы?.. Останетесь на вечернюю службу?
– Нет, мы окормляемся у себя, в Тёплом Стане. Тут недалеко…
Вскоре они распрощались, причём бугай Пархоменко задержал руку отца Олега в своей лапище и посмотрел ему в глаза с угрозой тем более неприкрытой, что этот Пархоменко, по-видимому, слегка приревновал к своему товарищу-казаку Анатолию. Тот уж слишком припугнул священника, а запугивание, вероятно, поручалось как раз Пархоменке.
В общем, с большим облегчением отец Олег увидел спины удаляющейся троицы: громила Пархоменко с саблей, высокий, но худой Анатолий и атаман, самый небольшой и лёгонький из всех, но, видно, мастер держать в руках подчинённых.
– Дима! – окликнул отец Олег их дьякона, увидев его в церковном, пока ещё пустом зале, гулко разносящем звук шагов. – я уже через полчаса исповедь начну, а ты… Знакомился с казаками?
– Нет… А чего хотели?
– Ну, у нас ведь извечные трения, у церкви с казаками, ты в курсе. И друг без друга не можем, и не можем решить, кто тут главный…
– Ого! ясно. – Дьякон кивнул.
– Если будут, говорят, у прихожан жалобы на мусульман, чтобы к ним обращались. Ты имей в виду, ладно? – хорошо. я большие свечи заменил, батюшка.
– Вот спасибо! Ну, с Богом!
Всё шло своим чередом. Отец Олег решил выскочить глянуть, что там со строителями у настоятеля. И снаружи храма увидел, что все трое казаков уже сели в один большой джип – Пархоменко за рулём – и вскоре уехали.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Исаак Моисеевич давно хотел вести семинар с молодыми физиками, но не складывалось, а этой осенью директор Института дал ему разрешение – сразу после приезда американцев. Простенькая вещь – гости из-за океана – почему-то заставила академика Фролова доверять Файнбергу, как никогда раньше. Директор лишь спросил уточняюще:
– В какое время семинар, с каким графиком?
– С пяти до семи вечера, – ответил Исаак Моисеевич. – Дважды в месяц, а может быть, и одного раза будет достаточно… В пятнадцать тридцать у студентов заканчиваются основные занятия, потом – пообедать, доехать…
– Это только студенты или и аспиранты ваши?
– И те, и другие.
– А вот скажите: лаборатория ваша сейчас сама ещё не определилась с фронтом работ… Они и понятно: умерли ведущие специалисты, так безвременно, остался хаос незаконченных исследований… А вы вдруг семинар с молодёжью – одно другому не помешает?
– Наоборот, Евгений Павлович! – Файнберг изобразил уверенность, которой не чувствовал. – Молодая кровь бодрит, лаборатория, я думаю, энергичнее заработает! Научным наследием умерших занимается комиссия, в которую я вхожу.
И, между прочим, возможно будет привлечь студентов к доработке идей умерших. Покойный академик Конев оставил много недоделанного, я даже думаю, что упорядочение этого может быть зачтено студентам в качестве дипломной работы или курсовой.
– Интересно, – одобрил Фролов. – хорошо, Исаак Моисеевич, я вас поддерживаю. через месяц долόжите о первых результатах. Тогда же решим вопрос и с деньгами. – Директор что-то пометил в календаре. – Вам ведь, как руководителю семинара, понадобится дополнительная оплата?
– Пока я её не прошу… Надо начать работать.
Так у Исаака Моисеевича Файнберга появился свой семинар. Вернее, пока имелось лишь разрешение создать таковой. Не мешкая, он поехал на физфак МГУ, повесил там объявления. Тут же зашёл на лекцию знакомого доцента и в конце её пригласил студентов на семинар. Потом съездил на факультет Физтеха (Московского физико-технического института) и там тоже прикнопил свои бумажки. Учитывая закормленность молодёжи мероприятиями (на досках объявлений чего-чего не увидишь!), нужно было предположить, что явится всего три-четыре человека, даже если приглашение отразится в мозгах целой тысячи.
…Не так надо бы действовать! – думал Файнберг, решив в конце рабочего дня заехать в знаменитый НИЦ «Курчатовский институт» на площади Академика Курчатова. (Его собственный институт находился лишь в одной остановке метро от курчатника.) Руководитель семинара сам ездит, развешивает объявления? Несолидно! Другой бы взялся за телефон и этаким рокочущим баском:
«Тут открывается семинар проблем субатомной физики… Очень престижно: последние достижения международной науки, руководитель – учёный с мировым именем…» Кстати, тот же академик Фролов мог бы помочь: сообщайте, дескать, Исаак Моисеевич, дату первого семинара, я обеспечу явку… Но мог ли что-то «обеспечить» сам академик Фролов? – вопрос.
В таких мыслях Файнберг оставил справа от себя каменную голову Курчатова, посреди сегодняшней автостоянки, редковато заполненной дорогими иномарками, и уже вошёл в тяжёлую дверь в высоком портале входа, в светложёлтом здании крепостной стилистики XIX века, как вдруг – совпадение или судьба? – навстречу сам президент «курчатника», известная фигура – Михаил Валентинович Лазарчук, хороший личный знакомый президента Путина.
Файнберг, не ожидая, что тот его узнает, кивнул и хотел пройти, но Лазарчук его остановил:
– Э-э… Если не ошибаюсь… Исаак Аркадиевич?
– Исаак Моисеевич.
– Да-да, Исаак Моисеевич Файнберг… Мне как раз говорил о вас Фролов, и я подумал, что мы с вами так лично и не общались. А ведь у нас могут быть предметы для разговора.
– Конечно! я надеюсь…
– Знаете что? – Лазарчук тронул его за рукав куртки. – Сейчас мне некогда, а вот завтра с утра… Позвоните после десяти утра в мой секретариат, и мы с вами определим время на неделе. часок поговорим. Тем более американцы ваши ко мне просятся, я им пока не назначил.
И Лазарчук еле заметно подмигнул и укатился в сторону автостоянки, за ним, хмуро кивнув Файнбергу, поспешил помощник по вопросам безопасности, а может, начальник охраны – примелькавшееся лицо.
Необычная, загадочная личность был этот Лазарчук… Это ведь о нём ходили слухи в 2013 году, когда правительство покусилось расформировать Академию.
Говорили, что это «месть Лазарчука» за то, что его не избрали действительным членом РАН. А почему не избрали? То – отдельная сага, столь же трудно объяснимая, как прогресс самой науки.
От Лазарчука зависело многое, ведь возглавлял он не только этот конкретный институт, у входа в который встретил его Файнберг. «Курчатовский НИЦ» – «Национальный исследовательский центр» – объединял теперь несколько институтов в Москве, Петербурге и других городах. Лазарчук имел в своих руках несколько самых мощных в стране установок – исследовательских реакторов, ускорителей, излучателей, – и при этом НИЦ «Курчатовский институт» не входил в систему РАН. (Правда, была отговорка: и в советское время институт подчинялся правительству напрямую, минуя АН СССР.) Лазарчук часто давал интервью и даже сам вёл программу на телевидении, а мысли высказывал кое в чём противоречащие. «В Германии исчезла, потеряна школа ядерной физики», и тут же: «Наши исследователи работают в центре физики в Гамбурге, и мы этим гордимся». «ядерная отрасль переживает ренессанс», и тут же: «Эпоха чистой физики закончилась, на смену приходит биофизика». «Большая наука делается на больших установках», и тут же: «Ни одна страна не может развивать науку самостоятельно, необходимо сотрудничество».
Очень недобрый взгляд мог углядеть в колобковатом Лазарчуке даже и шутейность… Это был скорее вельможа, чем учёный, – но разве это плохо для научного центра?
Исаак Моисеевич дождался пропуска в «курчатник» и прикнопил своё объявление в трёх местах, потом вернулся в собственный институт. Заварил чаю и решил, что обязан ещё раз здесь, в уютном своём кабинете, обдумать план предстоящих семинаров… Помимо его кресла в кабинете имелось ещё три стула: можно, конечно, и здесь кое с кем беседовать, но основное будет в одном из небольших помещений, похожих на классные комнаты, со столами и стульями, с доской и мелом.
Он вышел из кабинета, находящегося рядом с лестницей, и поднялся на этаж выше, заглянул в один из этих классов… Там, сдвинув столы, совещались над большим чертежом четверо. В соседнем классе дверь была полуоткрыта, там молодой парень писал мелом на доске, тот или те, кто его слушал, не были видны.
Исаак Моисеевич пошёл к коменданту здания, заведующему также доступом к оборудованию и помещениям, тот потребовал заявку за подписью директора.
– Будет заявка, завтра утром… Обычно ведь пустые эти классы – так мне казалось.
– Согласно закону Мэрфи… – Уютно-округлый комендант, чем-то похожий на Лазарчука, развёл руками. – То, что обычно пусто, в нужный момент оказывается занятым… Да вы не беспокойтесь, Исаак Моисеевич, помещение найдёте… Но нужна заявочка.
– Будет, будет. Завтра увидимся…
Исаак Моисеевич, вернувшись к себе, начал составлять план семинаров, засиделся допоздна… А назавтра около полудня Лазарчук принял его в своём роскошном кабинете – в таком не стыдно бы и президенту страны работать. И высказал именно то, чего Исаак Моисеевич не ожидал услышать – хотя вообще-то обязан был предусмотреть.
– …Как и Евгений Павлович Фролов, я считаю вашу идею семинара интересной, хотя ещё не видел тематического плана…
– План я пишу, Михаил Валентинович. Это пока ещё идея, но… Она быстро оформляется. – хорошая идея. – Глаза Лазарчука блеснули. – Привлечь студентов и аспирантов к разбору наследия безвременно умерших наших коллег…
– Да, мне самому идея нравится. – Исаак Моисеевич печально улыбнулся. – Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. – хорошая идея, отличная… – раздумчиво повторил Лазарчук, с неким вежливым удивлением вглядываясь в Исаака Моисеевича. – чем дольше я живу, тем больше поражаюсь, насколько же мы богаты талантами… Мы ведь с вами – что, ровесники? Вы постарше?
– Увы, это не так. – Исаак Моисеевич невольно всплеснул руками и пригладил свои седые волосы. Он поседел уже в шестьдесят, а теперь ему было шестьдесят пять. А вот волосы Лазарчука оставались каштаново-золотистыми, и крапинки седины были почти незаметны в них. – Осмелюсь доложить: я вас на четыре годика моложе.
– Да вы что? – Лазарчук тоже всплеснул руками, почти пародируя жест Файнберга. – Но вы солидны по внешности… – я всегда выглядел старше своих лет, а по голосу принимали за старичка уже в двадцать пять, по телефону.
Лазарчук хохотнул, потом посерьёзнел:
– Напомните, пожалуйста, диагноз академика Конева. Вот уж скоропостижная смерть! И двое других…
Файнберг начал вспоминать диагнозы, поразившие его своей нелепостью.
Поджелудочная железа! Она отказала, и на семидесятом году жизни умер академик Конев, при том что на здоровье не жаловался и даже любил бегать на лыжах. Столь же загадочны были и смерти членкоров Марченко в 66 лет и Рачковского в 71 год. Оба – от сердечных болезней, о которых ни разу, на памяти Файнберга, не упоминали, и не бюллетенили, и среди облучённых не числились.
– Вот в том-то и дело! – быстро заметил Лазарчук, словно бы намекая на тот парадоксальный факт, что получившие дозу радиации живут по статистике дольше других. – Ну-ну, продолжайте…
– Эти три смерти в течение одного года, в нашем отделе из восемнадцати человек… Знаете… Всё это не могло не поразить нас и не показаться неким предупреждением… свыше, что ли. Но если это действительно был такой знак, то каков был его смысл и кому посылался он?
Исаак Моисеевич хотел продолжить эту тему, но Лазарчук мгновенно взглянул на часы, потом опять на него – с полнейшим вниманием.
– В общем, медицина оказалась бессильной. – Исаак Моисеевич развёл руками.
– Да, печально. Теперь вот о чём. – Лазарчук легонько хлопнул по столу пухлой ладошкой. – Вы ведь знаете о факультете НБИК, где я декан?
– Конечно. – Файнберг уже догадался, о чём пойдёт речь. НБИК расшифровывалось: «нано – био – информатика – культурология». Это было своего рода религиозное учение Лазарчука и в то же время – программа работы «курчатника», утверждённая на государственном уровне. Конвергенция наук: молекулярная, атомная и субатомная физика (нано) плюс биология, с опорой на информатику и культурные программы.
– Создав факультет НБИК, мы теперь в кадрах для «курчатника» не имеем проблем, – сказал Лазарчук. – Да и не только для себя работаем: междисциплинарность – везде… И я бы мог воспринять вашу идею семинара как конкурентный проект… – Лазарчук выставил ладошку, останавливая возражения. – Но я так не воспринимаю, хотя бы потому, что сам не имею времени вести ещё и семинар в курчатнике, например. Надеюсь, что вы это сделаете за меня, и поставлю вопрос прямо: каков будет процент в вашем семинаре студентов и аспирантов с факультета НБИК: семьдесят или восемьдесят? – я думаю… Процентов семьдесят пять.
– Согласен! – Лазарчук встал. – Вот вам моя рука в знак моей полной поддержки, а сейчас, простите, у меня важный телефонный разговор с вице-премьером, я очень… Мария Павловна, соединяйте меня с правительством! – крикнул Лазарчук, радушно провожая из кабинета Исаака Моисеевича. Тот благодарил, возбуждённый, весь как перепаханный начальственной волей, в соответствии с которой теперь придётся всё начинать с начала и вовсе не так, как ему хотелось.
Это называется: «начальство взяло проект под себя»… Вот так вопросик: семьдесят или восемьдесят процентов!
…Да и то сказать: он-то ведь вчера даже не подумал о том, чтобы повесить свои объявления на факультете НБИК! хорошо, что Лазарчук не знает о его вчерашних поездках!
…Однако же Лазарчук его поддержал, а значит, явка студентов и популярность «семинара Файнберга» обеспечены!
К радости Исаака Моисеевича примешивалась всё более сильная досада.
Он-то мечтал о том, что сам будет высекать новые идеи, сталкиваясь с упрямством молодых умов, сам будет их наставником и вождём. Вместо этого придётся проповедовать невнятицу Лазарчука и кормить студентов тем нелепым НБИК-винегретом, которым он – увы – считал идеи президента Национального исследовательского центра.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Кеннет Поплауски в свои тридцать семь был уже известной фигурой в американской атомной физике. Наука, и только она была его жизнью, хотя он не увидел бы никаких проблем, если бы старый цереушник Роберт Фиала попросил его что-нибудь сделать для «агентства». Главное, чтобы мимоходом и заодно с основной работой – тогда никаких колебаний: хоть вынести чемоданчик с изотопами или чертежами, хоть пронести флэшку или диск через погранконтроль.
В своё время Кен с интересом прочёл в мемуарах Рейгана, как тот своей рукой всадил звукозаписывающую иглу в спинку дивана в переговорной комнате египетского президента. Этим поступком действующий президент хотел устыдить собственную разведку: мол, потеряли зубы и разучились хамить и наглеть, а только это и нужно в политике… Другое дело, что для науки Кен считал игры разведок бессмыслицей. Когда он слышал, что «советы украли у СшА секрет атомной бомбы», он пожимал плечами, ибо знал, что обогащение урана никаким секретом не было, но для него требовались многие сотни тысяч центрифуг, то есть громадные расходы. Требовалось построить целые километры заводских корпусов, которые сегодня открыты для всех на территории бывшего советского секретного комбината в Ангарске. Разведчик может украсть принцип газодиффузного фильтра, но эти фильтры нужно ещё изготовить из собственных материалов, установить в несчётных количествах и добиться их безотказности; и завезти на объект десятки тысяч рабочих и инженеров; и построить для всех квартиры или хотя бы общежития или бараки; и ежегодно находить в бюджете бешеные деньги для Средмаша – так в СССР называлась секретная атомная отрасль. Вот что трудно, а не «украсть принцип центрифуги», не сильно отличный от принципа детской карусели.
Кен Поплауски уже в шесть лет решал квадратные уравнения, а начиная с пятнадцати побеждал в общенациональных олимпиадах по физике. С двадцати лет он работал на новейшем ускорителе в Лос-Аламосе и мог бы зарегистрировать открытую им новую частицу, но отсоветовал тогдашний научный руководитель доктор Горовиц. «Не старайтесь влиться в хор, – говорил Горовиц, – ваш голос пропадёт. частиц наоткрывали столько… Поставьте своей целью не частицу, а общую теорию – не такую, конечно, как ОТО1 – это даётся гению раз в сто лет… но хотя бы «Теоретические основы гравитационного взаимодействия», что-нибудь в таком духе…»
что ж, именно так и озаглавил теперь Кен свою лекцию в Москве: «Виды элементарных частиц, субатомная физика и основы гравитационного взаимодействия». Название, конечно, мудрёное для такого типичного института гуманитарных бездельников, каким был МГИМО, но милейший Юрий Файнберг посулил «обеспечить явку через деканат» и обещание своё сдержал. В аудитории Кен насчитал никак не меньше пятидесяти человек.
Лекцию он читал на английском, для выпускного курса переводчиков, и всё же он опасался: всё ли они понимают? После вступительных фраз спросил студента в центре зала, всё ли тому ясно, но парень, кажется, не уразумел, о чём именно его спрашивает лектор.
– Do you understand me well? (хорошо ли вы меня понимаете?) – переспросил Кен раздельно и чётко, едва ли не по слогам, на что студент удивлённо указал пальцем себе в грудь:
– Me, you mean? You understand me? (Меня имеете в виду? Вы меня понять?)
– Нет, вы меня понимаете или нет? – настаивал Кен.
– Иметь-биметь, биду-биду? я не совсем компрэхэнд…
Студент говорил на тарабарщине, не очень похожей на английский, на него забурчали другие, а девочка в трёх метрах правее встала и на чистейшем английском произнесла, что она семь лет прожила в СшА и Англии и что здесь таких, как она, много, по крайней мере, половина, так что уважаемый гость может говорить свободно. хотя если он будет следить за произношением, будет лучше: так называемый «учительский английский» (“teacher’s English”) все поймут.
– Учительский английский, хорошо… я постараюсь артикулировать. А начну с такой темы, которая, уверен, будет и понятна, и интересна: «Секс в физике». – Кто-то хихикнул, а Кен повторил, обращаясь к молодому человеку в центре зала:
– Это понятно, «секс в физике»?
– О да, конечно. – я имею в виду некий подтекст или двойное значение терминов. «Сильное и слабое взаимодействие», «очарованные кварки»», «странные кварки», я уж не говорю о «чёрных дырах», тут символизм, конечно, внятен всем…
И Кен нырнул в лекцию, как пловец в воду, выкладываясь в полную силу, иногда осознавая, что он перешёл на сумбурный колледж-жаргон, и тогда заставляя себя замедлиться и вещать предельно понятно: даже не учительски, но учительно.
– Давно замечено, – говорил он, – что классическую музыку можно понимать как конспект полового акта: медленно, быстрее, совсем быстро. Кому скучен Моцарт, может представить себе, что композитор партитурой изображал сцены в постели. Пиликанье скрипок только так и слушали при дворах некоторых монархов. Но у Моцарта если и были такие мысли, то лишь на втором плане, а на первом – чистая гармония. Так же и Ньютон рассчитывал орбиты планет: если это и было о независимости Церкви Англии от папы римского или парламента от короля, то это выходило нечаянно и лишь как побочный продукт. А в основном Ньютон, действительно, искал уравнения для перемещений небесных тел.
…Почему некоторые объекты захватываются более крупными и падают на них, другие космические тела лишь слегка изменяют траекторию и пролетают мимо, а третьи привлекаются тяжёлым телом, но всё-таки сохраняют независимость, вращаясь на более или менее удалённой орбите?
…Теперь давайте представим себе, что современный композитор решил написать именно музыку о сексе: со скрипами кровати, сменой ритма и бурным завершением. Этим он вдохновлялся, но название дал строгое: «Опус номер десять» или «сто десять». И это будет, хотя и современная, но классическая музыка по всем приметам: в ней нет ни ударной установки с тарелками и барабанами, ни электрогитар. Скрипки, флейты… Теперь представьте, что так же можно вырабатывать физические теории и подтверждать их экспериментом. Не только исходя из «музыки сфер», или, что чаще бывает, из принципа симметрии Вселенной (если есть «минус», то должен быть «плюс», и наоборот), – но и исходя из представлений о современном обществе и о том, как люди соприкасаются в нём. Например, кварки, то есть кирпичики, из которых состоят части атома: протоны и нейтроны. Кварки стали популярны в 60–70-е годы хх века и остаются необходимой частью субатомной физики сегодня, хотя уже давным-давно ваш физик Виталий Гинзбург, лауреат Нобелевской премии, написал о кварках так…
Кен Поплауски зачитал цитату из переведённой на английский работы Гинзбурга, стараясь как можно чётче и яснее произносить слова:
– «В наличии кварков вообще можно усомниться, так как в свободном состоянии они находиться не могут, однако после 1964 года… (Кстати, что случилось в 1964 году в Советском Союзе? – Кен прервал цитату. – я точно не помню, но что-то произошло. Однако не будем отвлекаться.) После 1964 года кварковая теория продолжала развиваться… Кварковая модель не только не была оставлена, но, как уже упоминалось выше, укрепила свои позиции и пока торжествует одну победу за другой». Так писал ваш физик Виталий Гинзбург во время побед социализма во Вьетнаме, в Анголе и Эфиопии… Могу сказать, что и в Америке сегодня социалистические идеи наступают развёрнутым фронтом, и ваш покорный слуга тоже исследует, в том числе, кварки – а что остаётся делать?
…Кену показалось, что до сих пор его лекцию понимали все – плохо ли или хорошо они владели языком. И он решил сделать следующий нырок: объяснить им, без упрощений, над чем ломают головы сегодняшние физики и чем отличаются термины в России и Америке.
– Поговорим о терминах. Адроны: от греческого hadros, толстый или тяжёлый.
Адроны это разновидность частиц, подверженных сильному взаимодействию, они состоят из разных сочетаний кварков. Например, к ним относятся барионы, сформированные тремя кварками, мезоны, состоящие из кварка и антикварка.
Сразу же: чем сильное взаимодействие отличается от слабого? Сильное взаимодействие ещё называют «цветовым»: чувствуете намёк на расовые проблемы?
Этот второй смысл весьма очевиден, изобрели даже и особое название: квантовая хромодинамика (то есть «цветная динамика»). Сильное взаимодействие связывает кварки и глюоны внутри адронов, оно же привязывает друг к другу протоны и нейтроны внутри атомного ядра. Если вы, произнося термин «глюон», представите себе мулата или метиса, это больших проблем не создаст. Это всё касалось сильного взаимодействия. Теперь обратимся к слабому: оно и названо так потому, что слабее электромагнитного и сильного. Слабое взаимодействие влияет на кварки и лептоны и может менять аромат кварков и лептонов, например, превратить верхний кварк в нижний, а электрон в электронное нейтрино.
Тут уж вы сами догадывайтесь, кто сверху, а кто снизу… Фундаментальность слабого взаимодействия впервые была доказана с помощью бета-радиоактивного распада. Переносчики слабого взаимодействия – частицы W и Z. Слабое взаимодействие объединено с электромагнитным в квантовой теории поля Стивеном Вайнбергом и Абдусом Саламом ещё в 1967–68 годах…
Постепенно в аудитории нарастал шум: студенты ёрзали, переговаривались, кто-то записывал в тетрадке, а кто-то смотрел на Кеннета осоловелыми глазами – силились его понять, но были неспособны сделать это.
Между тем в аудиторию с преувеличенно осторожными движениями человека, желающего не помешать, вошёл Юрий Файнберг, организовавший Кеннету эту лекцию, за ним – мужчина и женщина средних лет. Все трое сели в заднем ряду, а Кеннет ещё немного помучил аудиторию терминами: что такое «спин», «фермион», «фотон», «тёмная материя», что такое «прелестный кварк», по-английски «бьюти-кварк», «боттом-кварк» или «b-кварк».
…Слушатели уже явно устали и не понимали его, и он остановился:
– Задавайте, пожалуйста, вопросы.
После некоторого замешательства встала та самая девушка, которая говорила, что жила в Англии и СшА, поблагодарила Кеннета за доклад и попросила рассказать, что именно он изучает в России и как сейчас происходит научное сотрудничество.
– Отличный вопрос, и я должен был только об этом и говорить: ведь вы не физики, а дипломаты скорее… Но я это и докладывал: вся эта тарабарщина, мезоны и бозоны, и есть то, чем мы занимаемся и что я изучаю. я не боюсь обвинений, что я продался русским… У нас в Америке сегодня русофобия достигает такого накала, что любого могут объявить «русским шпионом» и пособником «русской экспансии». И это не шутки: он потеряет работу! я тоже осуждаю захват Россией Крыма и военное вторжение на восток Украины… – Тут студенты загудели, и Кен поскорее миновал опасную тему: – я вне политики, просто потому, что я на ней не зарабатываю. У меня первый в моей жизни “sabbatical”, это оплачиваемый годовой отпуск, который имеют штатные преподаватели американских вузов, а я работаю в Университете Калифорнии. Исследования по собственной программе, написание книги, путешествия – вот на что тратят этот отпуск преподаватели, а я трачу часть его на жизнь в России. Конкретно за пребывание в России мне никто денег не платит, потому я и говорю, что я – вне политики и лицо не заинтересованное. Мне важно почувствовать настроение русских учёных, и не только физиков, но и гуманитариев, поэтому я у вас…
Вопросов было много, и по-английски, действительно, некоторые говорили неплохо, поэтому Юрию Файнбергу пришлось объявить, что время истекло.
И он подвёл к Кеннету супружескую пару, которая пришла вместе с ним: оказалось, что это родная сестра Юрия Мария и её муж Владимир Кадимкин, представившийся как «русский мусульманин».
– Русский мусульманин? – удивился Кеннет, которому Владимир скорее показался похожим на еврея. Да и что могло быть естественнее: ведь Файнберги – той же национальности, что и он, Кеннет Поплауски.
Владимир-Али Кадимкин был тёмно-русый, лысеющий, нервный человек с какой-то наполовину выщипанной бородкой. Затравленно озираясь, он переминался с ноги на ногу, но при этом Кеннету постоянно казалось, что Владимир то ли набросится на него, то ли снизу кулаком ударит под дых. Словом, типичный «неадекват», из каковых и вербуются исламские террористы.
Присмотревшись к его жене Марии, тоже можно было заметить кое-что…
Лёгкий неприятный запах, неопрятность, не такую запущенную, как у её мужа, и всё же. Она говорила на приличном английском… О чём речь вообще, что они хотят? – Кен не понимал. Выяснилось: показать город Москву, быть его гидами.
– О, нет-нет, спасибо, только не это! – решительно ответил Кен. – я не люблю эти туры с гидами… хотя… почему бы и нет? – Он вдруг улыбнулся. – Я согласен!
И конец разговора уже почти не воспринимал, так его поразила собственная управляемость. Эти люди, которых он совершенно не знал, вдруг заставляют его согласиться поехать с ними уже завтра по Москве, ведут куда-то, уже поправляют, если он что-то не то, по их мнению, сказал…
Механически отвечая, спрашивая, объясняя, с кем-то прощаясь, Кен Поплауски был четой Кадимкиных выведен из института, подведён к машине, и только тут он пришёл в себя.
– Нет, подвозить меня не надо. Завтра, как договорились, в пять вечера вас буду ждать, но сегодня я хочу пройтись!
И он буквально вырвал из рук Марии свою руку и поспешил по проспекту в ту сторону, где – он знал – находился вход в московскую подземку. холодный сентябрьский ветер остужал разгорячённую голову.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Маша Файнберг была, конечно, обыкновенная русская женщина, хотя слово «жидовка» она слышала не раз – чаще всего обращённое куда-то «по касательной». То есть относящееся не к ней, но произнесённое так, чтобы она услыхала.
Или обозначающее её, но сказанное кем-то в разговоре между собой, а она – получилось – подслушивала.
Поняла с детства Маша и разницу между отцом и мамой, а также то, что папина родня многочисленнее. Были дядя и тётка, и двоюродные братья Файнберги, и даже двоюродные дед с бабкой, а перезванивался отец с родственниками не только в трёх республиках (Украина, Азербайджан, Белоруссия), но и в Израиле и в Америке.
Мама же – Нина Николаевна – у своих родителей Фомичёвых была единственной дочерью и говорила о них с каким-то смущением, и на кладбище брала Машу считаные разы. Русская она была, её мама, и как будто сама этого стеснялась, а однажды в школе дошло до анекдота: Машу ткнули в нос русскостью её мамы – и кто именно? Одноклассница по фамилии Большакова, но она, видишь ли, была еврейка по матери.
Так Маша впервые столкнулась с явлением по имени самозаточка группы.
Оказывается, в определённых сообществах нельзя просто «числиться», а нужно самоутверждаться, иначе либо общность распадётся, либо тебя из неё вытолкнут.
Сегодня, в начале третьего десятилетия двадцать первого века, это хорошо было видно во всей России (а может быть, Мария Файнберг, дожив до сорока лет, научилась это видеть). Наспех сляпанные группы весьма сомнительного состава громко кричали о чём-то – и все вдруг начинали в них верить. Таковыми были отчасти правозащитники, которые в последнее десятилетие стали настоящей Машиной семьёй, и всё же она не могла не признать правоту одного своего знакомого, который назвал их «обществом псевдо-левшей». Представим себе, – говорил он, – «Ассоциацию за права левшей», в которой настоящих левшей – два-три на сотню, а все остальные говорят, что либо они «переученные левши», либо «покойная бабушка была левшой», либо просто они «сочувствуют борьбе».
Но движение при этом настолько боевито… Попробуй скажи что-нибудь против.
Маша закончила факультет журналистики МГУ и лет до тридцати пяти работала журналисткой, в последнее время перешла в правозащиту, три года уже работала пиар-директором фонда «Голос». Знакома была со всеми корифеями, включая Льва Пономарёва и Ларису Алексееву – с ней, уже очень старенькой, однажды хорошо поговорила. Знала и более молодых: Навального, Ксению Собчак, людей мусульманского поля. Последние были не столь узнаваемы, но и среди них попадались герои, например, совсем молоденький Расул Наиров, сотрудник северо-московского бюро «Анти-фа». Недавно избитый националистами, он всё же не отдал им телефон, на который их заснял. Видео выложил в сеть и представил следствию в качестве улики.
Это было уже не первым нападением на мусульман в парке Северное Тушино, и в дело это глубоко погрузился её муж Владимир, который тоже десять лет назад работал в «Анти-фа», потом перешёл в исламский фонд «Карамат».
У Маши с мужем, кстати, и должности назывались одинаково – «ответственный за связи с прессой», и в день лекции Кена Поплауски они вместе съездили в Северный московский округ, чтобы проведать Расула, а заодно снять побои с ещё одной пострадавшей… Вообще вокруг лесопарка Северное Тушино заваривалось горячее дело: там задумали строить православный храм, а ведь это был один из немногих зелёных участков севера Москвы. Его бы сохранить…
– …Куда, извиняюсь, ни плюнь – всюду поп! – Владимир, возмущаясь, на большой скорости автомобиля хлопал по верху руля то одной рукой, то даже двумя, от этого Маша вздрагивала…
Навозмущавшись одним, Владимир вспоминал новое, а Маша глядела на розовые лучи сентябрьского солнца и думала: как это странно, что он не видит противоречия… В том же парке Северное Тушино мусульмане начали строить мечеть, и Владимир не находил это посягательством на зелёные насаждения, а вот стройку православного храма считал таковым.
***
…съездили в травму, где девушке наложили шов на пробитую голову и выдали справку, причём врач сказала, что для тюремного срока мужу этого хватит:
«средняя тяжесть». Заехали и к Расулу, тому, который не отдал свой телефон в драке, потом встретились с адвокатом. С ним говорили, вернувшись в квартиру Адили, он взялся помочь написать заявление, которое сам сдаст в полицию.
А там – надо было уже торопиться в МГИМО, хотя Маше расхотелось ехать.
– Зачем это МГИМО вообще? Американец этот… – Мария размышляла вслух. – Отец, по-моему, свихнулся на американцах… хотя и мы с ними сотрудничаем, но у нас-то есть повод.
– Вы сотрудничаете, а вот мы – нет, – заметил Владимир. – Так что я ищу любой контакт… Поехали, прошу тебя!
Маша чуть не поссорилась с мужем, потом вспомнила, что она без машины: как будет выбираться из этого Тушина?
– Поехали, чёрт с ним!
Продолжение следует.
1 ОТО – Общая теория относительности, над которой работал Эйнштейн.
Опубликовано в Новая Немига литературная №1, 2023
