Зинаида Кузнецова. ГОРБУШКА РЖАНОГО

До отхода поезда оставалось минут сорок, и Валентина пожалела, что так рано приехали на вокзал. Лучше бы с братом подольше пообщались, за неделю так и не наговорились. Не виделись тридцать три года, жизнь разбросала по разным городам и весям. Хорошо хоть на её, Валентины, юбилей смог приехать. Радость встречи омрачалась их общей старостью — расставались довольно ещё молодыми людьми, а теперь вот с трудом узнали друг друга. Восемьдесят — это не сорок, не пятьдесят и даже не шестьдесят, когда ещё ощущаешь себя сильным, здоровым, всё умеющим и понимающим в жизни и даже привлекательным, что немаловажно для женщины. И когда ещё много чего впереди.

Неделя прошла в юбилейных хлопотах, в застольях, в бесконечных звонках: к удивлению Василия, у сестры оказалось много друзей и знакомых, и все они стремились поздравить её, сказать добрые слова и пожелания.

Он был рад за сестру, что она и в таком преклонном возрасте востребована, не одинока. Но побыть наедине, поговорить, повспоминать толком не удалось. Было ощущение, что многое не успели сказать друг другу, но сейчас, в шуме и гаме зала ожидания, говорить по душам было бесполезно. А доведётся ли ещё когда повидаться — неизвестно.

Скорее всего, вряд ли. Брат младше её на четыре года, тоже уже под восемьдесят. Живут в разных концах страны, добраться из-под Москвы в Сибирь и раньше было непросто, а что уж говорить сейчас…

Валентина тихонько поглаживала руку брата, неотрывно смотрела на него, словно старалась запомнить каждую морщинку на его лице. Она понимала, что, скорее всего, видит брата в последний раз.

Хотелось плакать, но она сдерживала себя.

Василий высвободил свою руку и поднялся: «Пойду подышу свежим воздухом, а то уж очень душно». Он направился к выходу, и к нему тотчас же подбежал цыганёнок, стал дёргать за куртку, что-то выпрашивая. Брат полез в карман, достал кошелёк, и тут же его окружили несколько чумазых ребятишек, загалдели, кто-то даже пытался выхватить кошелёк из его рук. Он дал им какие-то деньги, но они не отставали, так и выскочили всей гурьбой за ним на улицу.

Валентина с неприязнью смотрела им вслед. Маленькие, а такие наглые, бессовестные, не отцепишься от них. Она не любила и боялась цыган и старалась избегать их где бы то ни было. Встретив на улице одетых в разноцветные юбки, галдящих, крикливых цыганок, она всегда старалась перейти на другую сторону. И хоть была женщиной доброй, всех жалела и всем помогала, цыганам никогда не подавала милостыни и грубо отшивала пытающихся погадать ей.

В детстве они с братом до дрожи боялись цыган. Ходили страшные слухи, что цыгане крадут детей, потом варят из них мыло и продают на базаре. И когда за околицей их деревни вырастали шатры и кибитки, они старались из дома не выходить. Цыганки в сопровождении чумазых, в лохмотьях, ребятишек ходили по деревне, выпрашивая хлеба, молока, любых продуктов. То и дело между ними и селянами возникали скандалы: то у одного, то у другого пропадали куры, гуси,— в общем, от них всегда ждали каких-нибудь пакостей. Они появлялись обычно в начале зимы, жили в деревне до наступления весны, и как только сходил снег, снимались с места и уезжали в неизвестном направлении. С наступлением холодов опять за деревней стояли их шатры и кибитки, горели костры, по улицам ходили страшные, худые, оборванные цыганки. Сердобольные деревенские женщины давали им что-то из своих скудных запасов, некоторые пускали погреться, но в основном все боялись и не любили непрошеных гостей.

Бабушка Дарья, у которой жили Валюха с Васильком, жалела несчастных, но дать им было нечего, сами едва сводили концы с концами. От предложения погадать всегда отказывалась. Узнать о сыне, пропавшем без вести на войне, хотелось, но боялась услышать страшную правду, так хоть надежда жила, что он объявится. Сын пропал в сорок первом, и с тех пор никакой весточки от него, ничего.

Жена его, мать Вали и Васи, погибла под бомбёжкой в Ленинграде, а ребятишек, еле живых, вывезли через Ладогу.

Бабушка была уже старенькая, в колхозе не могла работать, никакой пенсии, никакого пособия на детей не получала, так что перебивались с хлеба на квас. Да и хлеба-то никогда вдоволь не ели. Изредка бывая в райцентре, она приносила оттуда внукам гостинец — буханку чёрного ржаного хлеба. «Лисичка на дороге встретилась, дала хлебушек, говорит, отнеси ребятишкам, уж очень хорошие, послушные у тебя внуки»,— рассказывала бабушка. Хлеб был холодный с мороза, пахучий и необыкновенно вкусный, никогда больше Валентина не пробовала такого. В основном питались картошкой, если уродится.

Шёл третий год после окончания войны, случился неурожай, всюду свирепствовал голод. Многие старики в деревне поумирали от голода, отдавая последний кусок детям или внукам. Бабушка ходила по деревне, побиралась, но чаще всего возвращалась домой с пустыми руками. Дети, опухшие от голода, всё больше лежали на печке, на чуть тёплых кирпичах, укрывшись разным тряпьём. Хорошо, что летом заготовили много кизяков, а то, может быть, и замёрзли бы — морозы стояли небывалые, а дров вообще не было, многие топили соломой, а от неё какое тепло? В избе было темно, на стёклах толстый слой инея. Дети дышали на стёкла, пытаясь сделать проталинки и выглянуть через них на улицу, но не получалось, сколько ни дыши. Утром соскабливали ножом намёрзший за ночь снег, а к вечеру окна снова были мохнатыми от инея.

Бабушка в очередной раз отправилась по деревне, строго-настрого наказав ребятишкам сидеть тихо и никому не открывать. А то, не дай Бог, придут цыганки, заберут с собой и — на мыло… Бабушка ушла, ребята, несмотря на запрет, слезли с печки в надежде найти что-нибудь съестное. Обшарили все шкафы, кухонный стол, но не нашли даже хлебной крошки. Животы сводило от голода; чтобы заглушить его, они отламывали кусочки льда с оконных стёкол и сосали их.

Бабушка вернулась довольная: у кладовщика Романа, толстого, хромого мужика по прозвищу Ерой, что означало «герой», удалось выпросить краюху хлеба, взаймы или отработать потом — прополоть огород, или побелить весной избу, или ещё что. Ероя в деревне не любили. В начале тридцатых годов, во главе кучки таких же оборванцев и бездельников, он выселял зажиточных крестьян — кулаков. Многие помнят, как он ходил по деревне, без спроса брал любую понравившуюся ему вещь, отбирал одежду, продукты, обрекая несчастных на смерть, ведь их отправляли на север. Его не раз били, устраивали «тёмную», но узнать, кто это делал, не удавалось. Перед войной его поставили кладовщиком. Многие мужики и парни не вернулись с войны, а этот остался цел и невредим — когда-то по пьянке отморозил пальцы на ногах и по этой причине избежал отправки на фронт.

В кладовой чувствовал себя хозяином, распоряжался по своему усмотрению; если даже председатель колхоза выписывал кому-нибудь особо нуждающемуся или вдове с выводком ребятишек полпуда муки или зерна, Ерой долго мурыжил людей, заставляя унижаться перед ним. Бабушке он дал горбушку чёрствого, как камень, хлеба и горстку пшена — расщедрился. В настроении, наверное, был.

Бабушка затопила печку, поставила на медленно нагревающуюся плиту чугунок с водой, замёрзшую горбушку положила на кирпичи — пусть оттаивает — и ушла. Воды надо принести из колодца, фляга из-под питьевой воды пустая. Ребятишки, глотая слюну, следили, как над чугунком появился парок, потянуло хлебным духом.

Бабушки долго не было, колодец далеко, нести два ведра тяжело. Валя, натянув старое одеяло на голову, немножко согрелась и незаметно для себя задремала.

Скрипнула дверь. Валя, высунув голову, увидела на пороге старую страшную цыганку. Та, оглядевшись по сторонам, подошла к плите и, протянув руки над чугунком с кипящей водой, тихонько застонала и что-то зашептала. Оцепенев от ужаса, Валя смотрела на её красные, с распухшими пальцами руки, и ей показалось, что цыганка что-то бросила в чугунок. «Отравить нас хочет! — мелькнула мысль, и она чуть не закричала.— А может, порчу наводит!» Она снова спряталась под одеяло и лежала ни жива ни мертва. Васёк, видимо, спал. В избе становилось тепло, запах хлеба щекотал ноздри.

Цыганка ещё немного постояла возле плиты, потом, тяжело вздохнув, ушла. Вернулась бабушка, долго гремела вёдрами, кряхтела и охала. Валя с нетерпением ждала, когда бабушка позовёт их ужинать, от голода аж затошнило. Сон снова сморил её.

«А где хлеб? — голос бабушки вывел её из дрёмы.— Дети, где хлеб-то? Вы что, съели, что ли? Да я вас, ироды этакие, запорю!»

Ребятишки, свесив головы, с испугом смотрели на неё: нет, они хлеб не трогали. «Куда же он мог деться? — бушевала бабушка.— Без ножа меня режете, оглоеды, сидите теперь голодные!» Ребятишки притихли, они не могли понять, куда делся хлеб. «Цыганка! — вдруг пронзило Валю.— Это она! Точно, это она украла их хлеб!»

Бабушка, услышав о цыганке, пришла в неистовство. Хотела тут же бежать, догнать воровку, но на улице было уже совсем темно: где её искать? Погоревав и немного успокоившись, она сварила жиденький суп из пшена, накормила детей, сама, по обыкновению, осталась без ужина.

Наутро она отправилась в правление колхоза. Валюха увязалась за ней. Ваську не взяли; он ревел, размазывая сопли и слёзы, но пришлось остаться, валенки у них были одни на двоих. Председатель, выслушав жалобу, послал сторожа к цыганам: пусть их барон, или как его там, немедленно явится в правление. Барон, мужик лет пятидесяти, до глаз заросший чёрной кудрявой бородой, явился, когда в правлении собралось уже полсела. Стоял шум и гам, громче всех разорялся Ерой: гнать надо цыганское отродье из деревни, пока беды не случилось. Сожгут село, а то и убьют кого-нибудь. Вон как глазищами зыркает, бандюга!

Цыган стоял молча, только в глазах сверкали молнии. «Какие претензии к нам, начальник? — раздувая ноздри горбатого носа, наконец заговорил он.— Мы никого не трогаем, ни в чём не виноваты. Зачем звал?» — «Воруете. Жалуются на вас. Вот вчера у Дарьи хлеб одна из ваших украла. А у неё двое ребятишек-сирот. Чем кормить прикажешь?» — «Я разберусь,— барон говорил, хмуро глядя на собравшихся.— Виноватых накажу».— «Ну, смотри,— председатель махнул рукой, отпуская его,— а то выдворим вас в двадцать четыре часа, и весь разговор».

«Да что ты с ним цацкаешься?! — Ерой вскочил как ужаленный.Гнать их из села, и всё тут! Ворюги! Недавно у моей Клавдии из магазина три буханки хлеба украли, а кто ж, кроме ихних, это мог сделать? Того и гляди подожгут что-нибудь! Гнать в три шеи!» — орал он, всё больше распаляясь. Толстая рожа его покраснела; казалось, ещё чуть — и лопнет. «Гнать, гнать,— встряла его жена, продавщица сельпо,— а то так и шныряют, так и шныряют, а ты потом отчитывайся за недостачу!» — «Да ты сама поменьше воруй»,— крикнул кто-то из задних рядов, и по залу прошёл шумок: все знали, что Клавдия нечиста на руку. Бессовестно обвешивала и обсчитывала покупателей, сама ходила по деревне в крепдешиновом платье даже в будний день.

А ночью загорелась лавка сельпо. Была уже глубокая ночь, люди спали. Пока кто-то увидел, пока разбудили пожарных, деревянное строение сгорело дотла. Клавдия бегала вокруг пожарища, голосила, заламывала руки. «Я же говорила, я говорила, что добром не кончится,— кричала она на всю деревню.— Это они подожгли, цыгане!»

Приехал следователь, побродил по пожарищу, опросил свидетелей, Клавдию. «Цыгане это,— твердила она.— Это они подожгли!» Следователь в сопровождении председателя, Ероя, его супруги и нескольких колхозников направился к табору. Улики нашлись сразу: в одной из повозок под ворохом сена лежали часы, хорошо известные каждому жителю деревни,— огромные, в деревянном футляре, с кукушкой в резном окошке, они много лет висели в магазине, но их так никто и не купил — шибко дорогие, да и в крестьянском хозяйстве такие без надобности. Под телегой висело цинковое ведро, тоже из магазина, недавно только завезли несколько штук, не успели распродать.

Следователь составил протокол, дал подписать свидетелям. «Ну, собирайся,— сказал он барону,— ты арестован». Цыган крикнул что-то на своём языке нескольким молодым цыганам, которые окружили селян, возбуждённо переговариваясь между собой, но они ещё теснее сгрудились вокруг, оттесняя пришедших от своего вожака. Следователь достал пистолет. «Разойдитесь, а то буду стрелять!» — крикнул он и поднял пистолет. Цыгане нехотя отступили. «Так, ты, ты и ты,— он указал на самых агрессивных,— арестованы». Поднялся невообразимый шум, женщины кричали, рвали на себе волосы, не давали увести арестованных. Кричали дети, висли на отцах — не оторвать.

На следующий день в сопровождении нескольких милиционеров из района приехал уполномоченный, собрали сход и постановили: выселить цыган в двадцать четыре часа. Арестованных за поджог и сопротивление властям будут судить.

Зима, мороз градусов пятнадцать. Цыгане грузили свои пожитки на летние повозки, лошади с трудом тянули их, колёса увязали в глубоком снегу. Полураздетые ребятишки, выбравшись из тепла, дрожали от холода, ревели. Несчастные матери прятали их в своих многочисленных юбках, но это мало спасало от холода.

Скоро на месте табора остались только следы от костров, конский навоз, обрывки парусины, бродили бездомные псы. Куда уехали цыгане, в общем-то, никого не интересовало. Может, нашли более гостеприимную деревню, может, замёрзли где-нибудь в степи.

Некоторое время в селе ещё ходили разговоры, что Клавдия с муженьком сами подожгли магазин, чтобы скрыть недостачу, а вещи подбросили, но и они постепенно утихли: у каждого свои заботы, своё горе — не до них. О цыганах скоро забыли.

«Ну что, Валюша,— голос брата вернул её из прошлого,— пора прощаться. Объявили посадку». Он поднял свою сумку, Валентина несла пакет с пирожками — напекла ему в дорогу. Народ засуетился, потянулся к выходу. В углу зала ожидания гомонило семейство цыган.

Молодой красивый парень зло кричал на старую цыганку, замахивался на неё кулаком, того и гляди ударит. Она не пыталась уклониться, только глубже втягивала голову в плечи. Толстые, с золотыми зубами цыганки, востроглазые девушки в цветастых юбках, подростки и детвора не вмешивались, молча наблюдали за происходящим. К ним, пробираясь сквозь толпу, направлялся полицейский.

На перроне, прощаясь, Валентина обняла брата и заплакала: она понимала, что, скорее всего, они больше не увидятся. «Валя,— голос брата дрогнул,— я должен тебе сказать… признаться кое в чём…»

Она непонимающе смотрела на него: что, что такое? «Валюша, ты помнишь, как цыганка украла у нас хлеб? Это не она… Это я тогда его съел…» Он хотел ещё что-то добавить, но поезд дёрнулся, сердитая проводница закричала, чтоб скорее заходили.

Перрон опустел, ветер гонял по бетону пустые пластиковые бутылки, обрывки газет и всякий другой мусор. У киоска с вывеской «Хлеб» разгружался пикапчик. В воздухе стоял вкусный запах горячего хлеба.

Опубликовано в Енисей №1, 2018

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Кузнецова Зинаида

Родилась в Воронежской области, в большой крестьянской семье. В Красноярск-45 (ныне Зеленогорск) приехала в 1966 году. Работала электромонтёром связи на Красноярской ГРЭС-2, в течение 37 лет была секретарём высших руководителей города. Литературным творчеством занимается с 25 лет. Автор поэтических сборников «Настроение», «Медовый август», «Ночной звонок», «Память сердца», «Облака», «Куст калины» (1-й том 2-томника), «Забытые острова», сборников рассказов «Райские яблоки», «Болеутоляющее средство», «Белый снег, дорожка чёрная...». Многочисленные публикации в газетах, в журналах «День и ночь», «Енисей», «Светлица», «Совершенно открыто», «Молодая гвардия», «Новый Енисейский литератор», в коллективных сборниках «Поэзия на Енисее», «Поэтессы Енисея», «Антология поэзии закрытых городов» и многих других. Руководитель литературного объединения «Родники» Зеленогорска, составитель и редактор коллективных и авторских сборников городских поэтов. Член Союза российских писателей, член правления Красноярской писательской организации.

Регистрация
Сбросить пароль