(Отрывок из книги «Метаморфоза»)
В первых числах марта тётя Женя позвонила моим родителям и попросила срочно приехать. Её беспокоило, что с момента второго непоступления в ВУЗ, за учебники я так и не садилась, тратя всё своё свободное время, а заодно и часть зарплаты, на Алексея. Мама приехала одна. Предугадывая тему разговора, я заранее ощетинилась, приготовив для обороны наполненные ядом колючки. Вскоре меня позвали на веранду. Тётя Женя грузно сидела на стуле у стола, мама прижалась к шкафу у входа, словно старалась спрятаться в нём от сложного разговора, а я с вызовом подпёрла дверной косяк, демонстративно скрестив руки на груди. Ехидно улыбнувшись, вполоборота посмотрела на весь этот «цирк», мысленно представив себя в непроницаемом коконе, от которого все адресованные мне слова отскакивают, словно от стены горох. Как я и предполагала, родственников беспокоили моё фанатичное увлечение Алексеем, мои религиозные искания, моё стремление жить именно так, как я жила. Когда наступала моя очередь отвечать, я, словно заевшая грампластинка, повторяла одну и ту же фразу о том, что со мной всё в полном порядке, что я не пью, не курю, наркотики не употребляю, а то, с кем я встречаюсь, — моё личное дело, и вмешиваться в свою жизнь никому не позволю. Запоздалое юношеское бунтарство, подавляемое прежде родителями, нашло наконец выход наружу, выплеснувшись, словно перезревший прыщ, застаревшим гноем. Свой ответ на вопрос: «Тварь ли я дрожащая или право имею?»[1] моё окрепшее «Я» уже нашло, только, в отличие от героя Достоевского, мой внутренний Раскольников противопоставлял себя не высшим мира сего, имеющим иные, нежели обычные люди, права в обществе, а собственным родителям, точно так же наделённым правами «необыкновенных» по отношению к собственному ребёнку). И если в детстве фраза отца: «Пока ты ешь мой хлеб / живёшь в моём доме — будешь делать то, что я тебе сказал» помогала родителям удерживать контроль над ребенком, ловко манипулируя и контролируя его «Я», но как только ребёнок обретает самостоятельность, он первым делом избавляется от родительской воли. Чем сильнее ребёнок ощущал подавление личности в детстве, тем радикальнее может оказаться его реакция в будущем, вплоть до стремления совершать поступки, противоположные тому, чему учили родители. Вот и теперь вместо тихой, послушной, ласковой девочки на веранде стояло чудовище, выпускающее ядовитые колючки в собственную мать.
Мама плакала. Всхлипывая, она всё повторяла, что не чужой мне человек и хочет только добра. Её плечи вздрагивали, голос дрожал. В следующий момент её нервная система дала сбой — мама начала задыхаться и схватилась за грудь. Я оставалась безучастной. Ни одна эмоция не пробилась сквозь каменную маску на моём лице, хотя сердце сочилось жалостью. Я любила маму, любила так, как любит дитя мать. Но, как взрослый человек, я видела, что мама опять не на моей стороне. Я вспомнила, как в детском саду нашла на площадке золотое кольцо и воспитательница его у меня украла, сказав маме, что я всё придумала. Вспомнила, что мама поверила ей, а не мне, вспомнила, как, схватившись за подол маминого платья, я теребила его, пытаясь найти у неё поддержку, но она уже рассматривала мою аппликацию. Вспомнила детское чувство обиды и несправедливости, поселившееся тогда в моём сердце и ожившее здесь, на веранде: самый родной человек снова был не на моей стороне. Я так нуждалась в её поддержке! Мне так хотелось услышать, что я имею право сделать собственный выбор, и неважно какой, главное, что он мой, но этого не произошло. Выступив объединённым фронтом с тётей Женей, мама, несомненно, хотела своему ребёнку добра, только мне надо было не это: как и в детстве, мне нужна была её поддержка и любовь. Вылив свою желчь и злобу, я убежала в комнату и, громко хлопнув дверью, уткнулась в подушку. Я рыдала от обиды, от жалости к себе, и в тот самый момент поняла, что никому, кроме Алексея, в этом мире я не нужна. Слышно было, как заохала тётя Женя, как потом побежала на кухню за водой и в доме запахло валерианой. Она что-то говорила маме, махала на неё газетой, успокаивала, но мама, похоже, была в крайне сложном состоянии. Придя в себя, она молча оделась и тихо ушла.
Утром я проснулась от толчка в плечо и знакомого голоса: «Чтобы в выходные была в Каневе!» Открыв глаза, я увидела, как тато выходит из моей комнаты. Я бросилась следом, хотела что-то объяснить, но он исчез за калиткой. Ничего хорошего предстоящий разговор с родителями не обещал, и три с половиной часа в одну сторону ради одной лишь фразы просто так не делают.
Приехав в Канев, я стала обычной девочкой — тихой, разумной, сговорчивой. Возможно, на меня так действовала привычная атмосфера родительского дома, а может, я чувствовала за собой вину и пыталась её загладить. Увидев меня, мама заплакала. Сильный нервный срыв на веранде разбалансировал её внутреннее состояние и едва не привёл к страшным последствиям. Впечатлительная и легкоранимая, после разговора на веранде она словно находилась в состоянии аффекта, не помнила, как добралась на Подольский автовокзал, как приехала домой, говорила только, что какие-то люди посадили её на автобус в Канев, а потом кто-то из знакомых её узнал и привёл домой. Всю дорогу она плакала, а потом две ночи вместо сна смотрела в темноту, погружённая в тяжкие раздумья.
Поцеловав маму, я попросила у неё прощения. Нет таких слов, чтобы залечить душевную рану матери, вызванную собственным ребёнком. Возможно, именно этот нервный срыв оказался для неё роковым, запустив внутренний метроном обратного отсчёта жизни.
Как я и предполагала, разговор оказался непростым. Я пыталась убедить родителей, что у нас с Алексеем всё серьёзно, что он мне нужен, но они оставались непреклонны. Им казалось, что я загублю свою жизнь, если останусь с этим человеком, и они не хотели примириться с моим выбором: слишком резким оказался контраст между юношескими планами на жизнь и захлестнувшей действительностью. Ведь всего два года назад я мечтала достичь больших высот, сделать что-то очень важное для своей страны, чтобы потом гордиться собой; мечтала о другой жизни, отличной от той, что видела вокруг, и свою жизнь я хотела прожить так, «чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы», как говорил Павка Корчагин — мой кумир, герой романа Николая Островского «Как закалялась сталь». Родители видели, что Алексей не только далёк от образа моего кумира, но и в принципе не сможет содержать семью, а с рождением ребёнка всё аккуратно ляжет на плечи бабушек и дедушек. До меня пытались донести, что проблема не в том, что Алексей молод и на данном этапе взросления ещё личностно незрелый, а в том, что в этом состоянии он останется и в будущем. Если в юности мужчина ничего от жизни не хочет и живёт в свое удовольствие за счёт мамы, то какой бы он хороший, эрудированный, интеллигентный, приятный в общении ни был — играть свою социальную роль и свой долг по отношению к своей семье он никогда не будет. Трутни были во все времена. Умом я всё понимала и даже в чём-то соглашалась, но отказаться от него не могла. Слишком сильной стала за эти полтора года наша с ним физическая связь. Секс затмил мой разум. Мне казалось, что если нам хорошо в постели, то и всё остальное приложится, наладится, само собой образуется, и всё у нас будет хорошо. Я любила Алексея, и, если бы он позвал меня замуж — согласилась бы не раздумывая. Это было моё решение, мой выбор, и я очень серьёзно попросила родителей не вмешиваться в мою жизнь. «Делай как знаешь, только потом жаловаться не приходи», — подавленно и как-то неожиданно безразлично сказал тато и ушёл в другую комнату. Эта фраза щёлкнула, словно у меня в голове сняли стояночный тормоз. Я поняла, что победила. Я отстояла право на собственный выбор.
Было ли дело только в праве на собственный выбор, или эта связь давала мне что-то ещё — то, что понять я тогда не могла? В детстве я дружила с детьми младше меня и по праву старшей всегда верховодила. Ровесников и старших ребят всегда избегала, боясь насмешек над круглым лицом и такой же круглой фигурой, а моя неспособность поддержать разговоры на популярные темы и резко отрицательное отношение к сигаретам, выпивке и подобным подростковым атрибутам взрослости делали меня для них чужой. В компании друзей младшего возраста уже я была лидером, примером для подражания, объектом почитания и уважения. Именно я задавала темы разговоров, определяла маршрут прогулки и решала, играем ли мы в казаков-разбойников или в города. Отношения с Алексеем строились по привычной для меня модели поведения, в которой мне было всё понятно и комфортно. И хотя образ моего сказочного принца на белом коне обладал чертами, присущими сильным и независимым мужчинам, в реальности я выбрала человека, вписывающегося в привычную и безопасную для меня схему взаимоотношений.
В начале апреля Алексей снова куда-то исчез. Ни Аза Степановна, ни Таня с Игорем ничего о нём не знали и даже предположить не могли, когда он объявится. Я не находила себе места. В голове носились табуны страшных мыслей, но что-то мне подсказывало, что с ним всё в порядке. Как и в прошлый раз, ничего никому не сказав, он просто взял и уехал. Сотни раз он клялся мне в любви, говорил, что жить без меня не может, а на деле мог легко оставить и уехать в неизвестном направлении. Как можно одновременно любить человека и так с ним поступать, я не понимала. Это не только не совпадало с моим пониманием любви, но даже не укладывалось в человеческие нормы того, что такое хорошо и что такое плохо. Когда я любила — я растворялась в человеке, я готова была ради него на всё, даже отдать свою жизнь, и такую же любовь ожидала в ответ. Но вместо этого получала странные исчезновения, без звонков и приветов.
Прошло две недели. Родственники Алексея вели себя как-то выдержанно-спокойно и, как мне показалось, даже странно: заявление в милицию об исчезновении человека никто не подавал, встреч со мной старались избегать, а если и случалось пересечься на веранде, то отводили глаза, словно знали то, о чём не знала я. Неведение меня высасывало. Оставшись наедине со своими чувствами, я так измучилась, что тётя Женя даже несколько раз спрашивала, может ли она мне помочь. Первоначальное волнение сменилось злостью на Алексея и жалостью к себе. Сотни раз я прокручивала в голове нашу предстоящую встречу, придумывала обвинительные тирады и даже репетировала у зеркала гордое выражение лица и холодный взгляд, которым его встречу, прекрасно зная при этом, что стоит мне его увидеть, прижаться к нему и обнять — как все мои обвинительные речи в одночасье рассыплются.
Однажды ко мне в комнату постучал Игорь, сказав, что есть разговор.
— Слушай, тут такое дело, — осторожно начал он. — Несколько дней назад дома объявился Алексей с какой-то девицей. Перед этим он звонил из Ленинграда маме и просил прислать денег на обратный билет. Похоже, что эту девицу он привёз оттуда. Теперь она живёт у него в комнате, а Таня очень нервничает, так как её беспокоит чистоплотность этой барышни.
— Спасибо, что сказал, — только и смогла ответить я.
Стоя в центре комнаты, я смотрела на закрывшуюся за Игорем дверь, не принимая услышанное. Шок накрыл мой разум, сковав тело в оцепенении.
«Алексей вернулся. Барышня… Какая барышня? При чём здесь Ленинград?» — фрагменты фраз Игоря отрывочно проявлялись у меня в сознании, пока наконец не сложились в единую мозаику. Мне хотелось на крыльях полететь к Алексею и услышать, что всё это неправда, что он любит только меня, но неизбежность уже накатывала.
«Он меня не любит. Он предал меня. Он мне изменил!» — вопило моё сердце, захлёбываясь болью. Уткнувшись в подушку, я наконец дала волю чувствам. Человек, которому я доверилась, которого считала частью себя, которого выбрала, — предал! Я спрашивала себя, почему он это сделал, что такого он нашёл в этой барышне, но ответа не было. Я плавилась от жалости к себе.
«Он меня предал» — непрестанно пульсировало в голове, пока, наконец, обессиленная, я не уснула. Несколько раз ко мне заглядывала тётя Женя, приносила попить, а я всхлипывала, хватая пересохшими губами воздух и воду, и вновь засыпала.
Дребезжание металлического будильника безжалостно ворвалось в мой сон. Голова была тяжёлая, но ясная. Обида сменилась твёрдым намерением покончить со всем этим раз и навсегда. Взглянув в зеркало, я увидела опухшие веки, красные от полопавшихся сосудов глаза и искусанные до крови губы, но всё это казалось уже не важным — впервые в жизни я увидела себя: решительную и непреклонную. Агония смертельно раненной любви накрывала волнами боли, хотелось выть, стучать кулаками в стену, кричать от удушающей неизбежности, но власти надо мной она уже не имела.
1 Цитата из романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание».
Опубликовано в Литературный портал: Восток – Запад №12, 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!