Евразийское
Существую сам, а не по воле
исчисляемых часами дней.
А окрест — непаханое поле,
поле жизни прожитой моей.
Кое-как залеченная рана
неспокойных сумерек вдали.
Писк лисиц в улусе Чингисхана,
вспышки гроз над холками земли.
Кто-то вновь растерянных смущает
тем, что ждёт Россию впереди.
Кто-то мне по новой обещает
много-много музыки в груди.
Разгребал бы я костёр руками,
только дождь упорнее огня.
Воевал бы я с большевиками,
только червь воинственней меня.
Взятую когда-то для прокорма
нам тысячелетие спустя
языки стихающего шторма
возвращают гальку, шелестя.
А в степи, в солончаках всю зиму
не поймёшь средь копий и корзин:
то ль акын — соперник муэдзину,
то ль акыну вторит муэдзин.
Октябрь 2006
***
Добровольческий спелый
обречённый снежок.
Знать, у косточки белой
перед нами должок.
Потускнели медали
и потёрся погон,
но уносится ялик
прямиком на Афон.
Там на пастбищах юга
круглый год сенокос,
и светлее округа
от молитвенных слёз.
Там прощаются до ´лги.
Средь сокровищ иных
в тёмной ризнице — полки
с черепами святых.
…Нам чужого не надо,
мы пойдём прямиком
по следам продотряда
прямо в Иродов дом.
Покартавь с ходоками,
Ирод, как на духу.
Мы своими руками
из тебя требуху
. . . . . . . . . . . . . . . . .
В разорённые ясли
вифлеемской ночи
только иней на прясле
опускает лучи.
Надо пасть на колени,
чтоб к намоленной меди креста
где-нибудь на Мезени
примерзали уста.
1979, 1992
***
Некогда в Ла-Рошели ветер, проснувшись рано,
законопатил щели запахом океана.
Лучше любой закуски, памятной в самом деле,
тамошние моллюски; около цитадели
что-то, казалось, сильно серебряное вначале
чайки не поделили у буйков на причале.
Слышался в их синклите визг сладострастный или —
«Гадину раздавите!» 1 . Взяли и раздавили.
Вот и стоит пустою церковь, светла, стерильна,
перед грядущим сбоем мира, считай, бессильна.
О глухомань Вандеи! Жирная ежевика!
Как ни крупна малина — ей не равновелика.
…Крепкий старик мосластый жил через дом от нашей
хижины дачной, часто виделись мы с папашей.
Что-то в его оснастке, выправке — не отсюда:
словно, страшась огласки, исподволь ищет чуда.
Ярость ли стала кротче, кротость ли разъярилась,
жизнь ли на просьбе «Отче…» как-то остановилась?
Ёжик седой на тощем черепе загорелом;
иль под одеждой мощи в русском исподнем белом?
Нёс он лангуста в сетке крупного и гордился.
Жаль, что перед отъездом только разговорился
с ним, за столом покатым выпив вина, вестимо,
сумрачным тем солдатом, врангелевцем из Крыма.
1996
1 Наказ Вольтера.
Памяти Валерия Агафонова
Открытого космоса сгустки
и тусклый распыл —
за стенами нашей кутузки,
которую он подсинил.
В опорках затёкшую ногу
заносишь порой за порог
и грудью торишь понемногу
несущийся встречно поток.
Как много всего за плечами
у нас: и начало конца,
и барский дурдом со свечами,
где машут и машут с крыльца.
Недаром с дыханьем неровным
подальше от этих миров
свою Паранойю Петровну
на воды возил Гончаров.
…То вдруг осыпается сверху
мерцающий пепел комет,
то юркнет в пруду водомерка,
оставив серебряный след.
То сердце заимообразно
обвально застыло в груди
всего-то в вершке от соблазна —
какого? — разведай поди.
1999
Кишмиш
За соснами в алых лианах
осенняя волглая тишь.
Туда с пустотою в карманах
приедешь, верней, прилетишь.
В присутствии бунинской тени
его героине опять
начнёшь, задыхаясь, колени
сквозь толстую ткань целовать.
И шепчешь, попрёков не слыша,
одними губами: «Прости,
подвяленной кистью кишмиша
потом в темноте угости.
Пусть таинство нашего брака
с моей неизбывной виной
счастливцу поможет, однако,
в окопах войны мировой.
И в смуту, когда изменили
нам хляби родимой земли,
прости, что в поту отступили,
живыми за море ушли.
В сивашском предательском иле,
в степи под сожжённой травой
и в сентженевьевской могиле
я больше, чем кажется, — твой».
1999
***
Как услышу волну, увижу волну,
от её тотчас задыхаюсь дыма,
словно тем беру на себя вину
за исход поверженных с рейдов Крыма.
Бесцветье глаз, смуглота висков.
Неутихающий скрип мостков.
Но приходит, видимо, мой черёд
искать не ветра в открытом поле,
а ровным счётом наоборот:
преемника в потаённой доле
наследовать мне — беречь
волн и трапов двойную речь.
2006
***
Над островным клочком Атлантики,
где русских сроду не бывало,
в зазывной глубине галактики
ещё отчетливее стала
видна безвестная горошина,
на чьей периферии дальней
зимою хвоя припорошена,
как у Георгия с Натальей.
И там с верховий льды сплавляются
с шуршащей бахромою талой,
а чайки даже не пытаются
расстаться с родиною малой.
Не перечесть миров заброшенных,
но есть ведь и ещё другая
солнцелюбивая горошина,
в подвижной пелене седая.
Есть знание целебней брения
и соловьиного коленца,
что ближнего после успения
не след считать за отщепенца.
2010
Поздние стансы
С землёй теперь не поспоришь —
с тех самых десятилетий
как лёг в неё первый кореш,
а следом — другой и третий.
Но она опустилась
во вред соловью и пенке,
да так, как, поди, не снилось
какому-нибудь Лысенке.
Выбрал бы жизнь другую:
того, кто проснувшись рано,
лил себе ледяную
на мозжечок из крана,
или того, кто долго
любил поваляться с книжкой,
или того, кто чёлкой
тряс, как последней фишкой.
Но оборвались сроки,
не доисполнясь даже,
спортсменов и лежебоки.
В новом эоне я же,
траченный болью, солью,
видя, как ты красива,
начал смиряться с ролью
частного детектива.
Правда, ещё остались
нетронутые глубины,
куда мы уйти пытались
и вынырнуть, выгнув спины.
Да разве кому-то с нашим
дыхательным аппаратом
в лазоревой толще станешь
товарищем или братом?
Всё-таки только небу
сегодня я доверяюсь,
единому на потребу
робеючи, приобщаюсь.
Как будто после пробежки
голову задираю
и будущих странствий вешки
заранее расставляю.
Сентябрь 2011
Опубликовано в Лёд и пламень №1, 2013
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!