Юрий Казарин. “СЫНА И ДУХА, ЛЮБВИ И ОТЦА…”

* * *
Сына и духа, любви и отца
слух открывается в скорой охладе:
шелест ничтожный страниц в снегопаде,
чтение света и тьмы до конца,
прямо до корки небес, до рубца
зренья иного на глади
озера, поля, дороги, лица –
чтение мальчика, зверя, слепца,
пьяницы, сада, весенней синицы –
до переплета, где слиплись ресницы
времени, бога, чтеца.

* * *
Взгляды с небес прогибают сугроб,
речку целуют и в лед, и в лоб,
очи воде открывают
и полынью на груди разрывают.

Лопнула в поле рубаха. Зима
лезет по швам, по тропинкам
волчьим. Собачьим инстинктом
тянет из снега дома.

Ранние руки весны
не тяжелы и напрасны.

Бревна листвянки от горя черны.
Бревна листвянки от счастья красны
и прекрасны.

* * *
Жидкое зеркало неба во рту:
звуки согласные ходят сугробом,
чтобы продлились воздушным ознобом
гласные, знающие высоту.

Дымом табачным дохнет пустота:
о, поцелуя ожог и сожженье,
плача и песни объятье, суженье,
звезд продолженье, скольженье, вторженье
в жидкое зеркало неба, в уста.

* * *
Инеем музыки небо и нёбо
тронуты – в стуже мерцают кусты,
полнится прикосновенье озноба
дрожью чужой высоты.
Горлом округа в ведре серебрится,
крепнут кристаллы воды и труда
смерти, когда ледяная ресница
взор твой, как нить, отведет от стыда
быть у костра, обниматься со снегом
и замерзать без неволи, в бегах –
инеем музыки, медленным бегом,
таяньем жизни в снегах…

* * *
Трава не выдаст. Сад не съест.
И небо к перемене мест
твоих в себе уже готово:
скольженьем звезд, движеньем звезд –
звезду полярную на шест
оно поставило, как крест,
и потемнело в сердце слово,
произнесенное во сне
в невероятной тишине
устами времени иного.
И смерть, стоявшая в окне
и над душой твоей – во мне,
была, как дерево в огне,
светлее снежного покрова.

* * *
Голоса высота,
дрожи во рту верста,
выросшая из воя,
знает скворечник рта:
горе твое живое,
встречное, ножевое –
птичье, не хоровое,
снег и твои уста,
слух и поверх конвоя
зеркальце слез кривое –
звездная пустота.

* * *
Капля света снует в стекле
там, где трещинка пробежала.
Свет прижимает себя к земле,
чтоб от любви дрожала.
Чтобы дерево возвести –
выстроить дерево выше света,
нужно долго нести в горсти
с юга чужое лето…

Моря горсточку доплеснешь
до зимы – как живую дрожь,
шерстку неба, кошачьи очи –
синей вечности дни и ночи.

* * *
Смерть набивает рот
жизнью, когда поет,
освобождая от
смерти, золы и дыма
все, что в тебе незримо,
вечно, темно, любимо, –
прямо на свет идет
и пролетает мимо.

* * *
Мало остается. Слишком мало.
В зарослях незримой пустоты
долго в глину одевался ты.
Мало остается, слишком мало.
Древо одинокое пылало
в зеркале незримой пустоты.

* * *
Бездну влекут из бездны
встречные очи. Здесь
взгляды твои отвесны:
мыслящей боли взвесь
вспыхивает от взгляда
смерти, любви и сада.

* * *
Прежде чем превратиться в ничто,
ты поверишь последнему чуду
быть всегда, никогда и повсюду
и нигде: в деревянном пальто
пить цикаду звезды и цикуту –
память света и тьмы решето.

Опубликовано в Крещатик №2, 2021