Юлия Рубинштейн. ОТСРОЧКА

Тепло лилось сверху и сбоку. Из неяркой синевы, где за белыми пушинами, похожими на куропачьи, угадывался его исток – круглое пятно света и жизни. От него было так приятно, что даже легче стало бежать по тропке, на которой холод, приходящий вместе с темнотой, оставил колючие, блестящие песчинки и сростки их, что больно царапали и впивались. Давно темнота отступила перед светом, а они всё так же усеивали тропку. значит, ещё раз-другой сменится свет на тьму и тьма на свет – и уже нельзя будет напиться на привычном месте, там, где ветка, покрытая белой корой, шелестит листвой у самой воды. Она как раз такой толщины, чтобы удобно охватить её лапой, когтями. На ней не бывает блестящих, холодных, жалящих песчинок.
Но скоро воды под этой веткой будет не найти. Вода уступит место прозрачной тверди, которая может стать острой, если расколется.
И ранить нос, губы или лапу.
А потом её будет не пробить. И придётся вместо того, чтобы пить чистую текучую воду, есть белое, холодное, которое становится водой лишь в тёплой пасти. Его будут целые бугры. Вместо песка, травы и мха.
В недлинной ласочьей жизни так уже было один раз.
Тропка вилась между высоких, тихо шуршавших стеблей. Теперь они стали серо-жёлтыми. Как опавшая хвоя, что устилает землю между стволами деревьев сплошным ковром.
Посерели и кисти, качающиеся наверху, в бледной синеве. И листья этой травы – длинные ленты, тянущиеся вдоль по ветерку – сменили зелёный цвет на жёлтый. Жёлтый подходит для жизни больше, чем зелёный – с ним можно слиться неразличимо. Ведь добычи становилось тоже всё меньше. Те, кто кормил, пока было тепло, пока от темноты до темноты проходила целая необозримая жизнь, полная охоты и насыщения, отдыха и чистой воды, пряного, острого вкуса красных круглых капель, выраставших на побегах травы – инстинкт звал разгрызать их, упиваться тем, как они лопаются на зубах, истекая кислым соком и мякотью – те выросли. Научились прятаться, а то и взлетать, уходя туда, откуда лилось тепло. Стали быстрыми и сильными. И было всё труднее подстерегать, догонять и загрызать их.
Те, что умели летать, теперь исчезли. Сначала ещё доносились сверху голоса взрослых крылатых – пока было много света и тепла, возле каждого такого пёстрого чудовища, способного убить одним ударом клюва, копошился целый выводок добычи. Сколько раз удавалось выбрать момент – прыжок, и в пасти уже трепещет живое. Бьёт по щекам кургузыми торчками, которые у него там, где у взрослых крылья. Да куда там! Почти не достаёт.
Сучит ногами- соломинами, пытаясь ткнуть ими в брюхо. На этих соломинах тоже когти, но ещё мягкие, неокрепшие. Негодные для борьбы за жизнь. зубы впиваются в горло, и жизнь добычи переходит в жизнь охотника вместе с тёплой, насыщающей кровью. Конец трепыханьям, можно всласть поесть мяса.
Как велит безобманный инстинкт, начиная с того места, где кожа всего тоньше. С брюха, с самых лакомых потрохов. И – долгая сытость, когда так хорошо дремать, или бродить по тропам, или точить когти о твёрдого детёныша деревьев, похожего на каплю величиной с голову, который так весело вертится под лапами.
А потом маленькие стали большими.
Не отличить бывшей добычи от грозных защитников. Покричали сверху и исчезли.
Те и другие.
Большими стали и те, что умеют только бегать. Сколько нор их разрыто и разорено!
Приходилось немало поработать, отбрасывая лапами мягкую почву и травяную труху, прислушиваясь к писку, идущему из-под земли, чтобы не сбиться с нужного направления.
Но усилия неизменно завершались находкой.
В норе бывало по нескольку слепых голых малышей. Мягкими, нежными были тёплые тельца, упоительно хрустели на зубах мельчайшие косточки. Норы часто попадались по многу рядом, в одном месте. И если они не уходили слишком глубоко, удавалось даже запасаться едой. Перетащить и спрятать там, где не доберутся ни лиса, ни сова, ни другие соперники по извечному состязанию охотника и добычи – тоже труд, но он надолго продлевал сытость. Сытый – сильный, нипочём ему напасти природы, непогода и тьма, он сильнее грозящих сверху и сзади, только и поджидающих, пока сильный ослабеет – и горе тогда всякой живой твари.
А теперь жители нор, главная добыча, не подпускают к себе. Убегают. Догнать или выкопать удаётся разве что изредка.
Иногда выручали буро-зелёные, пятнистые, с глазами на макушке. У них ни шерсти, ни пуха, загрызть такую легче лёгкого. Когда стало холоднее, они и удирать перестали, сделались сонными и малоподвижными. Там, где красной сыплющейся комками стеной уходил вверх берег реки, напротив жила зелёная тина, волновалась под ветром пряно, головокружительно пахнувшая водяная трава.
Под корнями её и надо было копать. Чавкало, сразу наполняясь водой, лезла в нос жидкая грязь – но удавалось ухватить неуклюжую, шлёпающую перепончатыми лапами добычу.
И – сытость на день, а повезёт – и запас.
Вот уже слышно переливчатое журчание реки. Тропка нырнула вниз, по камням, покрытым зеленовато- седыми, нежелтеющими шершавыми пятнами, дающими опору лапам в дождь, когда камни делаются скользкими.
Ветка, покрытая белой корой, так же, как и прежде, трепетала листвой у самой воды, иногда окуная в неё отдельные листочки.
Упруго сплетались струи, будто ветви деревьев над головой. Каждая ветка течения видима толсто и отдельно. Неровной от этого делалась гладь воды, дробилась в ней на осколки синева свода, стоявшего над головой, искажались белые охапки пуха, плывшие в вышине.
Блики дрожали и перескакивали со струи на струю, с камня на камень. И виднелась уже тонкая кромка твёрдого и прозрачного у самого берега.
Но ласка не прыгнула на ветку берёзы, как всегда делала, чтобы напиться. Она замерла на границе пожелтелых зарослей вейника, где её буровато- рыжий мех не заметить было стоящему ниже или выше по течению.
Чуткие уши уловили, кроме плеска воды, шелеста трав и деревьев, посторонний звук.
Топот: бух, бух, бух, бух. Не лось: у того походка дробная, пунктирная – топ-топ, топ-топ. И цоканье копыта, если нога заденет камень. Или уж вскачь, напролом, сотрясая землю, треща кустами. Конечно уж, не волк и не медведь: у тех поступь тяжела, но мягка, нет копыт, нечем топотать. А кто?
Гибкое, длинное тело скользнуло между соломин вейника. Между кочек- подушек, дающих начало десяткам стеблей враз. Ближе, ближе туда, где бухает. Чем ближе, тем больше звуков. Донеслось ещё и негромкое позвякиванье. Такого ласка не слыхивала никогда в жизни. И наконец, глазам её предстала фигура в куртке-«энцефалитке» цвета хаки, в таких же брюках, в тяжёлых высоких сапогах, с ярким, из синих и оранжевых лоскутьев рюкзаком за плечами. На поясе пришельца висело много диковинных предметов.
Они и издавали странный, небывалый звук.
А пахло от него самым разным: сильней всего дымом, как от самой большой беды – пожара, но и много чем непонятным, и среди всего этого был запах пищи.
Словно рыжая пружина сжалась и разжалась, рыжая молния мелькнула – и ласка очутилась у воды. Напившись, она последовала за путником, бухавшим сапогами вниз по течению.
Он шёл и шёл без остановки. Без дороги – здесь были только лосиные, медвежьи или волчьи тропы. Первой ногой человека, ступившей сюда, была его нога. Первым жильём в этих краях – его палатка. Рюкзак отощал за десять дней пути. Там оставалось несколько банок консервов и крошево галет.
Не считая палатки и спальника. Место пухлой поклажи вроде хлеба или пакетов с супом заняли камни. Места они занимали меньше, но весили едва ли не больше. Он предпочитал называть их – образцы. Ибо был геологом.
И пришёл сюда, чтобы быть первым, но никак не единственным. Чтобы следом за ним пришли другие.
И застонет земля, в грудь которой вгрызутся машины, и пойдут вглубь, и пролягут дороги, как рубцы на её теле, и уйдут исконные жители – сосны, брусника, куропатки, лоси, ласки… А придёт дым, шум, мусор и прочая экономика.
Солнце достигло высшей точки своего дневного пути – почти что верхушек невысоких приболотных сосен, выше ему в сентябре под здешней широтой не подняться, геолог это знал. забереги в реке растаяли. Пора было делать привал. Он скинул рюкзак, натаскал хвороста, развёл костёр, повесил над огнём кан – плоский котелок из тонкой жести. Чай поспел скоро. Геолог подошёл к рюкзаку и сунул туда руку – за консервами и галетами.
— Ах, т‘ыть т-твою!
Крик разнёсся в тишине, эхом отдался от невысокого сосняка, стена которого щетинилась в сотне шагов. Геолог выдернул руку из рюкзака. На запястье висела ласка, впившись в руку как раз там, где бьётся пульс, где проходят сосуды. Верный инстинкт и тонкий слух подсказали ей, где надо прокусить кожу, чтобы досыта напиться тёплой крови. Он дёргал кистью, прыгая от боли и растерянности перед столь дерзким нападением. Стряхнуть нахалку не удавалось. Наконец хватанул за хвост свободной рукой – два маленьких, но острейших клыка прочертили на коже запястья глубокие царапины. Упав наземь, налётчица тут же исчезла среди жёлтой ряби доцветавшей пижмы.
Кровь текла двумя струйками из двух прокусов и капала круглыми каплями – круглые жёлтые рябины пижмы, кругляши красной крови… В глазах ходили круги. Аптечки, разумеется, не было. Кто ж потащит в двухнедельный маршрут лишний груз.
К ое-как замотал запястье, отхватив складным ножом полосу от майки снизу, подложив носовой платок. Отдышался. Отпился чаю.
Круги перед глазами исчезли.
Рюкзак был прогрызен – аккуратная круглая дырка. В такую способна пролезть разве что мышь. Мешочек с остатками галет вскрыт тем же способом. Крошево высыпалось в рюкзак. Остался практически без хлеба. Или перебирать весь рюкзак, выколупывать по крошке.
— Ах, т‘ыть т-твою кором- мыслом…
До базы оставалось два дня. Резкими злыми движениями он завязал шнурки рюкзака, застегнул пряжки. затоптал и залил костёр.
Двинулся в путь насколько мог быстрым шагом.
К вечеру запястье распухло, разбить палатку удалось не без труда. А поутру он проснулся никакой. Изнутри по черепу словно дубасили колотушкой, руку разнесло почти до локтя, пальцы торчали в разные стороны, как у резиновой перчатки, испытываемой наливом воды на герметичность. Никуда не годились пальцы, ничего ими было не взять.
И краснота пошла нехорошая – полосами.
Вдобавок мёрз, как лютой зимой. А аптечки как не было, так и неоткуда было ей взяться.
И до базы ещё день, ещё ночёвка и ещё полдня верных.
Старался идти как можно быстрее.
На дневном привале вынул из рюкзака часть поклажи, примерялся – не бросить ли палатку, а может, что-нибудь ещё. Разделил образцы на две части, завернул половину в чехол от палатки и закопал рядом с кострищем, чтоб был хоть какой-то знак. Озноб не проходил, в голове продолжало стучать, каждая травина и каждая кочка словно цеплялись за сапоги. Вдобавок встали часы – забыл завести их с утра.
Рука распухала всё сильнее. Хотелось пить. Пил и пил воду из реки. К вечеру она перестала уже утолять жажду, вызывала только тошноту. И не пить не мог – как только начинал идти, во рту сразу пересыхало до барабанного стука.
Было ясно, что к вечеру до знака, которым сам и отметил переправу через реку, не дойти. Уже стемнело, а вокруг было всё то же мелколесье, болотца. знак – была затесь на могучей сосне. Переправу окружали сосны и ели в два обхвата. здесь таких просто не водилось. Когда совсем черно сделалось кругом, расстегнул рюкзак, помогая себе зубами – владел только одной рукой. Расстелил палатку, не ставя её. К ое-как залез в мешок и поверх него завернулся в палатку. Есть не мог, костра не разводил.
Утром было ещё хуже вчерашнего. Встать кое-как сумел, но перед глазами сходились и расходились красные зигзаги. Бросил палатку и спальник. Всё равно не получилось бы упаковать их в рюкзак. Вырубил палку из первой попавшейся жердины. Топор бросать было нельзя, предстояла переправа.
Побрёл, опираясь на палку.
Погода портилась. Небо было уже не синее, а оловянно- белёсое, и оловянной пуговицей катился по дневной дуге безлучистый кружок солнца. Впрочем, геологу это было даже на руку: солнечный свет и блики от речной воды нестерпимо, как осколки стекла, резали глаза. Несияющее солнце помогало – указывало направление ходьбы, когда всё вокруг мутилось, перемешивалось, и ноги поворачивали не туда. А потом, словно кот на заборе, уселось на острия зазубренной полосы впереди. Она была спасением – крупным бором, окружавшим место переправы.
К полудню геолог был возле своей затеси.
Удача не совсем ещё отвернулась от него: потеряно полдня, зато плотик из трёх брёвен, сколоченный им же на пути сюда, лежит там, где был оставлен. Под берегом, под красноглиняным обрывом.
Ноги дрожали и подгибались, но палка помогла спуститься с обрыва. Сверзился в туче глиняных комьев и трухи, но приземлился на четвереньки. здесь река была не такая, как в двух днях пути выше. Не прозрачные переплетающиеся струи, а мутный поток, грохотавший по камням. Сосны поднебесного роста на том берегу казались маленькими, как спички. Течение волокло валуны размером с голову, стук перекатываемых булыжников о мокрые спины вечных, как кости самой земли, равных ей по возрасту гранитных глыб сливался с плеском волн и заглушал все остальные звуки природы – музыку ветра, плавный шум взмахов вершин елей, лепет листьев осин, как хлопки бесчисленных маленьких ладошек.
Вода была серой, потому что серым было небо. Только над горизонтом, над дальним берегом разливалось расплавленным оловом сияние чего-то, что напоминало: не весь мир состоит из воды и холода, есть в нём и огонь.
И тепло, и пристанище.
Помогая себе палкой, задыхаясь, геолог сдвинул плот в воду. Он изнемогал от одышки, на губах его выступила пена.
Плот ожил, стал поворачиваться по течению. Геолог ступил на него. Стал отталкиваться палкой. Течение понесло его наискось, вниз и на середину. Он правил к острову, лежавшему ниже и окружённому большой галечной отмелью с оторочкой из пены волн.
Где отталкиваясь, где садясь на мель, соскакивая в воду, толкая плот по мокрым гладким камням, он добрался до стремнины.
Подхватило, закрутило и бешено швырнуло в белую шипящую ярость. Всё вокруг встало дыбом, плотик заметался, как гибнущий зверь. Раз, другой геологу ещё удалось устоять на подламывающихся ногах. Но из пены вынырнуло покатое, тр-р-рах! – жалкий, немощный древесный треск, взлетели и упали щепки, и среди них – тело. Град булыжников обрушила вода равно на остатки брёвен и останки плоти, исполинская гранитная шаровая мельница молола хрупкую органику – дерево и кости.
Рюкзаку суждена была та же судьба: быть размолотым в клочья и разбросать по дну реки то, чему предназначалось стать человеческим знанием о земных недрах края.
Сезон полевых работ заканчивался, а это означало, что другой геолог отправится в этот же маршрут только в будущем сезоне. Ласка защищала себя и не знала, что благодаря её отваге вся природа родного края получила отсрочку – на ещё один прирост сосен и елей, ещё один буйный весенний разлив трав и цветов, ещё одного телёнка лосихи.
На год жизни.