Владислав Окороков. ЗДРАВСТВУЙ, ПЕШЕХОДНАЯ СОВЕТСКАЯ!

I
Первым, что я увидел в то утро, был снег. Фонари ещё не погасили, и я мог видеть отражение их света в каждой снежинке, пролетающей в чёрном квадрате окна. Я встал с кровати и пошёл на кухню, даже не пытаясь найти выключатель. Там я на ощупь зажёг плиту, поставил турку с кофе на огонь и при тусклом свете конфорки воткнул вилку телевизора в розетку. Он закряхтел, и с холодного кинескопа слетело облако пыли. По всем каналам ещё шла профилактика — на часах было двадцать минут пятого. Забыв о кофе, я начал собираться на работу. Я взял плеер, нашёл новые батарейки и зарядил кассету Агаты Кристи «Опиум». Для прогулки по зимнему Оренбургу самая подходящая музыка. Одевшись, я вышел из дома. На улице потеплело благодаря выпавшему снегу, и было так красиво, что я впервые пожалел, что мне так недалеко идти. Я включил плеер и пошёл в депо. Из темноты на меня взглянул заснеженный скелет будущей библиотеки Политеха.
Дорога была пуста, и я перешёл в самом широком месте, около водонапорной башни, оставляя первые следы на побелевшем за ночь асфальте. На проходной был один только вахтёр Валерич, пытавшийся поймать «Маяк» на своём маленьком приёмничке.
— Здорово, Валерич! — сказал я, отряхивая сапоги от снега.
— О, заходи, Ян! Ты, как всегда, первый! — ответил вахтёр, не отрывая уха от шипящего динамика. Я не знал, что ответить, и просто улыбнулся.
Он нахмурился.
— А правда, что маршрут твой закрывают?
— Тебе кто такую чушь сказал? — поинтересовался я, всеми силами сохраняя спокойный голос.
— Да вот, вчера тебя не было, а мужики вечером шли и говорили, мол, приказ сверху, хотят Советскую вообще закрыть для движения. Любка та вообще вся светилась, она уже давно на «тройку» хочет!
— Впервые слышу. Ладно, разберёмся, я пойду машину готовить.
Я вышел во внутренний двор депо и пошёл к своему троллейбусу.
Он стоял в самом дальнем углу, у забора, будто съежившись от холода.
Я смахнул перчаткой снег с фар и шильдика «ЗиУ» и заглянул в лобовое стекло. Тихо, темно и печально. Сзади послышался скрип шагов, и я обернулся. Лёха из второго депо.
— А ты чего здесь-то забыл? — сказал я, проигнорировав его приветственную улыбку.
— И тебе привет,— потускнев, сказал он. — Вот, своего красавца сюда вчера загнал, а то на нашей ветке электричество кончилось ночью, а я как раз последний заезжал.
Лёха махнул рукой в сторону угрюмого ржавого троллейбуса — гармошки самого тоскливого оттенка серого цвета.
— А что, «ЗИЛом» подтянуть не судьба была?
— Просто я как раз вчера на тринадцатом был, с маршрута к вам сразу.
Или тебе места жалко?
— Да хоть всё депо своими гармошками заставь, главное угол мой не трогай.
— А чё, говорят, кончается единичка?
— Понятия не имею и иметь не хочу.
— Ну, если что, готов уступить свой тринадцатый, будешь каждый день в Азию ездить.
— Лёх, иди куда шёл, работы по горло.
— Какая работа в пять утра? Сиди да жди рейса. Ты во сколько вылетаешь?
— По графику через полчаса, но я диспетчера дождусь, и тут же, неохота стоять тут, жопу морозить.
Лёха наконец отстал и я смог спокойно взять щётку, чтоб почистить кузов.

> > >

Когда я выезжал из депо на маршрут, высекая искры из обледеневших проводов, было уже совершенно ясно, что нам с моим бело-синим товарищем осталось недолго. Диспетчер сказала, что Советскую решили сделать пешеходной, поэтому летом провода снимут, и «единички» больше не будет. Я держался за руль, будто у меня его в любую секунду могут вырвать из рук. Кондуктор дремала в салоне. Троллейбус тоскливо лязгал проржавевшими дверями и отстукивал печальный монотонный бит хиреющим компрессором. Дороги всё ещё были пусты, и рассвет был не близок, поэтому я разогнался так сильно, как мог. Но на перекрёстке с Володарского меня сильно занесло, я забыл про стрелку, и штанги слетели к чёртовой матери. Я в сердцах стукнул руками по рулю и опустил на него голову. Пронеслась крамольная мысль: «А не переучиться ли на автобус?». Я отмел её и пошёл играть в перетягивание каната. «Рога» меня побеждали минут пятнадцать, а трос всё норовил выскользнуть из рук, но в итоге я зацепил всё на место и поехал на бульвар.
Там уже стояла «двойка» из второго депо. Длинная, ржавая и противная. Вокруг неё пританцовывала Светка, которая вместе со мной училась водить троллейбус в Свердловске, а теперь вместе со мной любила оренбургских «рогатых» всей душой.
— Что, Свет, недолго нам осталось?
— Ты о чём, Ян? — ответила она так, будто не в курсе всех событий.
— Закрывают мой маршрут. И твой, видимо, тоже. Советская же пешеходная будет.
— А, это я знаю. Только мой не закроют. Обещают как-то по-другому пустить, вроде как по Выставочной. Мы же с Маяка одни едем, там толком транспорта и нет другого. Один двадцать второй да тридцать второй, да только кто на них ездит?
— Ты так спокойно об этом говоришь.
— Чего нервничать? Мне-то какая разница, где ехать. Тем более, что 403 до самого бульвара мало кто едет, пустая езжу. А на Выставочной хоть какие-то люди будут.
Я хотел возразить что-то очень пафосное и философское, но с Советской плавно выехала Люба на своём «башкире» с рыжими стёклами, и стало не до разговоров. Пора ехать. Я открыл двери для единственного пассажира, которому вздумалось в такую рань отправиться на вокзал, и двинулся. Улица была ещё пустая, никого не было, и я просто плавно шуршал вперёд, не тормозя на остановках, при этом жадно глядя по сторонам. Вот магазин «Океан». Когда я был маленьким, мы жили неподалёку, на Челюскинцев, и я с мамой ходил сюда за минтаем. До сих пор его ненавижу. А вот маленький Ленин и моя тридцатая школа напротив.
В середине восьмидесятых, учась классе во втором, я смотрел такой же снежной зимой в окно на уроках, вглядывался в мчащиеся троллейбусы и мечтал, что однажды мне не нужно будет ходить в школу, и я сам буду за рулём «единички» рассекать по Советской, и все девочки будут на меня смотреть, как я ловко управляюсь со штангами и каким мужественным голосом объявляю остановки. Рядом музыкальная школа, где я долгими вечерами ломал пальцы, пытаясь выучить очередную пьесу на кларнете. Окончил я её, конечно, с хорошими оценками, но за инструмент с тех пор не брался, хоть он и перекочевал даже в мою новую квартиру на антресоль. Вот кукольный театр, напротив которого всю жизнь стоит местный дурачок Олег и поёт песни. Причём делает это неплохо, и уже лет двадцать не прекращает этим заниматься, хотя морщины уже выдают годы. Сегодня пока не вышел. А здесь магазин на углу с Кирова.
Каждый день бегали сюда из школы за пирожными на большой перемене. Таких вкусных не делают больше нигде в мире, наверное. Хотя в школе с голодухи всё вкусно. А вот чёртов недострой, который стоит тут уже чёрт знает сколько и просто разрушает всё настроение. Даже когда едешь радостный, в солнечный день, стоит поднять на него глаза, и сразу всё портится. Наверное, его и через пятнадцать лет не достроят.
И не снесут.
Сзади послышался гудок. Я посмотрел в зеркало и увидел, что за мной мчится Света на своей развалюхе с дымящейся папиросой в зубах. Она была абсолютно счастливым человеком. Ей удалось вырваться из своего грустного Бузулука, получить работу по душе и комнату в общежитии.
Наверное, именно поэтому её не волновало закрытие троллейбусного движения на Советской. Её радовало всё, что не было связано с возвращением в Бузулук, и на Оренбург ей было в основном плевать. К тому же она настолько любила троллейбусы, что ей было безразлично, где ездить, лишь бы что-нибудь гудело над головой. Поэтому она ездила на самой убитой «гармошке» из всех, что были во втором депо. Ей просто было в кайф возиться со всеми этими ржавыми железками, оторванными проводками и разбитыми стёклами. Моя машина тоже дышала на ладан, но для меня в этом всём была другая романтика. Я наслаждался тем, что я в своём городе езжу по практически родной улице на лучшем виде транспорта из всех. Мне доставляло неимоверное удовольствие смотреть через лобовое стекло троллейбуса на прекрасные старые дома, на деревья, на людей, на небо, да вообще на всё. Потому что это мой любимый город, а, работая водителем, я занимался только тем, что смотрел на него целыми днями, любовался им. И я делал это из года в год практически каждый день — и это не могло никак мне надоесть. И не надоело бы никогда. Но, увы, проводам на Советской оставалось каких-то полгода, а мысль ездить на другом маршруте казалась мне страшным вздором. Как можно ездить в Южный, когда в городе есть Бульвар?!

II
Первым, что я увидел в то утро, было солнце. Оно издевательски светило мне в лицо своими наивно радостными лучами. Это был первый день в моей троллейбусной жизни, когда я не хотел на работу. Я невероятно долго поднимался с ровати, невероятно долго заваривал кофе и ещё дольше крутил ручку гетеродина на телевизоре, чтоб он мне хоть что-то показал. В этот раз моя антенна решила, что с меня хватит только дециметровых каналов, и пришлось смотреть какой-то всеми забытый фильм на «НТВ», из тех, что показывают только с полуночи до шести утра, когда все нормальные люди спят. Под окном прогремел мусоровоз, и я подумал, что было бы здорово стать его водителем — потребность в такой работе у людей явно никогда не отпадёт. В отличие от троллейбусов.
Кофе сварился, я потягивал его, сидя на полу перед телевизором и щёлкая каналы плоскогубцами. За счастье было даже посмотреть профилактику, только бы не ехать в последний рейс. В итоге я остановился на «7ТВ», где шёл турнир по дартсу, и начал, наконец, собираться, параллельно слушая, кто из двух игроков выбил утроение двадцати. Меньше всего меня радовало то, что заключительный выход на первый маршрут придётся сделать не на своём любимом «ЗиУ», а на новомодном «БТЗ», потому что мой старичок засел в ремонтном боксе и не планировал оттуда выходить. Я вставил в плеер новую кассету Земфиры «Четырнадцать недель тишины» и, не торопясь, пошёл в депо. На торчащий гнилой зуб будущей библиотеки Политеха хотелось плюнуть, но у меня не хватило бы слюны, чтоб выразить всё своё презрение к этой стройке. Переходя дорогу по привычке у водонапорки, я шёл медленно, наступая всей стопой, чтоб сильнее ощутить прохладу асфальта через тонкие подошвы кедов. На проходной всё так же сидел Валерич, разгадывал кроссворды и пил чай из стакана в железнодорожном подстаканнике.
— Здорово, Валерич! — привычно бросил я.
— О, Ян, привет! Чаю хочешь?
— Нет, я на кофе. Что, все уже пришли?
— Да, Любка нарядная ходит, хорохорится. Всё, последний…
Я не дослушал его, вышел во двор и первым делом пошёл к цеху. Из открытых дверей торчал зад моего «ЗиУ» и выглядел он неважно. Заметив меня, с крыши по лесенке слез седеющий инженер — электрик Толя и подбежал, протирая руки ветошью.
— Здорово, Яник. Короче, ничего хорошего сказать не могу, я пытаюсь, конечно, но уже дело плохо. Электрика проживёт ещё совсем немного, а кузов же сыпется, сука такая, тут уже ничего не поделаешь.
— Толь, он ездить будет или нет? — я был непреклонен, и мне нужен был прямой ответ. Инженер потёр своей широченной коричневой ладонью макушку и тяжело вздохнул.
— Не думаю. Да чего ты так печёшься об этом сарае? Он же почти десять лет ездит, всё, срок подошёл! Не сегодня-завтра новых «башкир» закупят, да катайся себе барином!
Я многозначительно промолчал и ушёл к своему временному другу, который никак не хотел со мной дружить. На таком ездила Любка, и его рыжие стёкла напоминали мне её волосы. Я буквально чувствовал, будто еду внутри неё. Так себе ощущение. А уж завести его была целая эпопея — ещё одна аналогия с Любой. Сама она стояла рядом, курила и отмахивала дым от своих волос путёвкой.
— Что, подруга, уже едешь?
— Ну ты сходи, путёвку возьми, да вместе рванём, не хочу одна на бульваре стоять. Я обошёл свой троллейбус и увидел кривую трафаретную надпись «Здравствуй, пешеходная Советская!» во весь левый борт.
— Люб, а это что за порнография?
— А это мы вроде как радуемся, что на один маршрут меньше стало.
Суки, скажи, а?
— Ого! Все ж говорят, что тебе осточертела «единичка». А ты вроде даже расстроена, нет?
— Да знаешь, Ян,— ответила Люба, затушив хабарик о фару своего троллейбуса, — в последние месяцы начала понимать, что всё-таки здорово это. Маршрут короткий, график хороший, торопиться некуда, едешь — отдыхаешь. Ещё и деньги платят. А в какую-нибудь «четвёрку» влезешь — и вот давай огородами через всё село кататься. Напряжно как-то. А у нас тут ни пробок, ничего такого вообще. Да и красиво, блин, Советская же, вокзал, центр. Явно лучше, чем на Комсомолке гусей сшибать.
— Люб, вот ты пятнадцать лет на «единице» ездила и только сейчас это поняла? — Да сама знаю, что дура. Ну, теперь придётся новые маршруты учить, а то ещё в Южный придётся ездить.
— Учи, студент, — сказал я и поплёлся к диспетчеру за путёвкой.
Когда я выезжал из депо на маршрут, меня охватила иррациональная радость от причастности к чему-то великому. Когда-то этим маршрутом открывался весь оренбургский троллейбус, теперь мне предстояло пройти по нему последним. Хотя в душе ещё теплилась надежда, что наверху передумают строить ещё одну хрень в центре города и со временем вернут провода. Но и эта надежда ускользала из меня тем дальше, чем ближе я подъезжал к бульвару. Там уже, как всегда, стояла и смолила Светка, опершись спиной о борт своей «двойки». За прошедшие полгода она, видимо, сделала внушение ремонтникам второго депо, и её «гармошка» стала выглядеть более или менее приемлемо.
— Чего, Ян, не радуешься? Не приветствуешь пешеходную Советскую? — спросила Света, будучи в приподнятом настроении. Впрочем, в другом она и не бывала.
— Да ну тебя к чёрту. Без тебя тошно, — огрызнулся я.
— Ладно тебе, не нуди,— ответила она, подошла к моему окну, и встала на колесо, чтоб поцеловать меня в щёку через окно. В этот момент я впервые увидел в ней девушку, а не коллегу, сотрудника, водителя троллейбуса, друга, в конце концов. Я на секунду замер, вглядевшись, как солнечные лучи путаются в её пепельных кудрях, как нежно растекаются её губы по лицу, улыбаясь, как её цвета варёной сгущёнки глаза пристально смотрят прямо в мои… Но часы в башне пробили шесть, и я моментально отрезвел.
— Вот ты тут нежничаешь, а кто Донковцева домой в погреб повезёт?
Мы посмеялись, она ушла в свою ЮМЗ-шку, а я подумал, что никогда в жизни не стал бы с ней иметь никаких отношений. Задохнулся бы к чёрту от её папирос.
Вошло несколько человек, я закрыл двери и тронулся. Глядя через оранжевый фильтр стёкол на Советскую, я не получал никакого удовольствия от езды. Мне не хотелось смотреть по сторонам, потому что всё выглядело как в каком-то сне из далёкого детства, немного размыто и с искажёнными цветами, как на передержанной плёнке, а реальная наружность этих домов и магазинов меня привлекала куда больше, чем такая.
Этот новый троллейбус работал так тихо, что я и без традиционного гудка в спину услышал, как сзади громыхает Светка. Посмотрев в зеркало, я увидел облачко дыма, несущееся рядом с её окошком. Стало даже ещё тоскливее, чем до этого, потому что я привык видеть её торчащую папиросу, слышать её сигналы и прощаться на развилке Цвиллинга и Паркового. Дело даже не в самой Свете, а в том, что это всё было, а теперь у меня это всё отбирали. При том, что больше в моей жизни не было абсолютно ничего, кроме этих маленьких ритуалов, да и не хотелось ничего больше. Даже если бы я вернулся в свой родной милый троллейбус, который был со мной с самого начала моей рабочей жизни и был моим самым настоящим и единственным товарищем, большинство вещей бесследно исчезли бы из моей жизни. Все эти разговоры на бульваре перед рейсом, серая громадина в зеркале заднего вида, магазин «Океан» и даже Олег. Ведь где-нибудь на Карагандинской его не увидишь.
Пока я размышлял над всем этим, на мой дряхлый «Ericsson» пришла sms-ка, но я решил не отвлекаться от рейса, чтобы сохранить его в своих воспоминаниях, пусть он и не так хорош, как мог бы быть на моём «ЗиУ».
И не так плох, как, наверное, на Светкиной колымаге. У меня хотя бы тишина в салоне, не считая мерного бормотания кондуктора с очередной знакомой пассажиркой, а там под каждым сидением ведро с болтами, видимо. Но за все эти годы Света так и не позволила сместить себя с этой машины — в ней от природы была страсть преодолевать трудности, даже если приходилось самостоятельно их создавать. Тут ей ещё и взбрело в голову зачем-то меня чмокнуть. Я так до сих пор и не понял, зачем она нам обоим напомнила о студенческих годах, когда мы суровой уральской зимой грели друг друга на съёмной квартире в Свердловске своими телами и цейлонским чаем, потому что, приехав в Оренбург, мы поклялись никому никогда об этом не рассказывать — кондукторы те ещё сплетники и о наших с ней шашнях очень быстро узнал бы весь город. А этого никто из нас не хотел. Мы почему-то всегда немного стеснялись друг друга.
И даже в тот день Света ни за что бы меня не поцеловала даже в щёку, если бы Любка в этот момент не подкуривала папиросу своему кондуктору и смотрела бы на нас. Но, признаться, эта мелочь меня волновала меньше всего. Приближалась конечная, вокзал. К две тысячи второму году привокзальная площадь превратилась в чёрт те что, и там было не протолкнуться от назойливых жёлтых «газелей», еле живых «икарусов» и полулегальных такси. Я развернулся и встал на остановке, раскрыв двери. Тут только я вспомнил об sms сообщении. Я взял телефон и открыл его. Писал Толя: «Ян твой сарай списали. Сейчас будем пилить. Тебя во второе хотят». Я попросил кондуктора присмотреть за моим плеером, побежал в табачный ларёк и купил «Приму». Всё кончено.

III
Первым, что я увидел в то утро, был затылок Светы. Я выплюнул клок её волос и приподнялся над кроватью. В окне чуть алели отблески апрельской зари. Теперь мне приходилось вставать ещё раньше, чтоб успевать вовремя на второе депо, куда меня перевели. Я легонько пихнул Свету, чтоб та тоже просыпалась, и побрёл на кухню. Она кинула вслед:
— Мелких разбуди!
Я нехотя открыл дверь в детскую. Егор и Яська уже проснулись, но сделали вид, что ещё спят.
— Бегом умываться, черти! — скомандовал я, и они пулей вылетели из-под одеял. Я прошёл через их комнату на балкон, открыл новую пачку «Примы» и вставил сигарету в мундштук.
К тому времени я уже водил некогда ненавистную мне «гармошку» и даже начинал к ней привыкать. Несмотря на то что мне уже нравился и шум, и неповоротливость, и все остальные прелести троллейбуса «ЮМЗ», на торпеде у меня был прилеплен шильдик «ЗиУ», который я попросил срезать с моего списанного друга.
На балкон зашла Света и тоже закурила.
— Постеснялась бы при детях.
— Пошёл к чёрту.
Дальше мы курили молча, настолько молча, что затихли даже мысли в моей голове. В дверь позвонили.
— Свет, звонок.
— Не слепая.
То пришла моя мама, которая подрядилась сидеть с детьми, пока не подойдёт очередь в садик. То есть лет до семи.
Света вернулась на балкон.
— У меня сегодня рейс позже стоит, может, ты сам дойдёшь, а я потом на автобусе как-нибудь?
— Моя жена настолько не хочет проводить со мной время?
— Твоя жена настолько не хочет выходить из дома в четыре утра и идти пешком на работу, чтоб там ещё несколько часов сидеть.
— Тогда я на велике домчу. Как раз кофе успею попить.
Пока я накачивал шины, мама со Светкой выпили по турке кофе и потеряли всякое желание варить ещё. Поэтому день обещал быть вялым.
Я выехал гаражами на Аксакова и помчал прямо посередине дороги.
Мой старый кассетник сломался. И теперь в пути я слышал только тихий голос бормочущего во сне Оренбурга.
Он не отвлекал меня от собственных мыслей, будто старался не перебивать, внимательно вслушиваясь в то, о чём я думаю. И эти редкие моменты единения с городом делали меня счастливее, были единственной отдушиной. За те три года, что прошли с моего прощания с родным маршрутом, в моей жизни появилось слишком много шума. Шумный троллейбус, шумная жена, шумные дети, шумная мама. Только город, уставший кричать за последние пятнадцать диких лет, начал стихать, обезлюдел и погрустнел.
Троллейбусов стало в два раза меньше, по улицам стали бешеными осадами носиться «газели», а рынки ряд за рядом уступали место чёрт те каким строениям.
Я добрался до депо и закатил велосипед на проходную. Вахтёрша зло покосилась на меня и уткнулась обратно в кроссворды.
— Доброго утра, Наталь Санна!— попытался быть приветливым я.
— Город в Польше, пять букв, последняя «ь».
— Лодзь, — хмуро ответил я и вышел во двор. Там меня уже ждал мой ржавый товарищ. Я погладил его по зеркалу.
— Что, Ян, привык уже? — окликнула меня сзади Любка. Я обернулся.
— Да что-то вроде того, — неуверенно ответил я.
— Отвыкай, — грустно сказала Люба.— Всё, накрылась наша работа.
— Что опять?
— Депо закрывают, маршруты почти все закрывают, «гармошки» в утиль. Денег нет.
— Твою ж мать. Какого чёрта опять? Они совсем хотят троллейбусы загнобить?
— Да комерсы охренели. Маршрутки летают, пассажиров разбирают, мы пустые, мы без денег. И никто им ничего сказать не может и не хочет.
— И что делать будем?
— Ждать. Может, дойдёт до кого.
— А может, и нет, Люб.
— А может, и нет, Ян. Дуй путёвку бери. Мы на «тройке» сегодня.
Я откатал целый день, стараясь не думать ни о чём таком. Меня заботило, когда дети пойдут в сад, когда мама переживёт и переварит смерть отца, когда «Агата Кристи» выпустят новый альбом, как долго «Прима» будет стоить шесть рублей за пачку. Но когда вечером мы со Светой сели в троллейбус развозки, звенящая тишина заставила меня выдавить слова досады.
— Ну и что думаешь обо всём этом?
Света молчала минут пять, не глядя на тлеющую в руке папиросу. Потом ответила:
— Тоска, Янчик.
До дома мы ехали молча. Уже перед самым входом в подъезд я спросил:
— И где мне теперь работать?
— А мне где, муж?
В квартире было темно и тихо. Мама уже спала на нашей кровати. Света сразу пошла курить на кухню, а я заглянул к детям.
— Папа, а что это такое?— раздался хриплый шепот из-под одеяла.
— Ты о чём, Ясюль?
Она высунулась и ткнула пальцем в пыльный кофр на столе. Я улыбнулся.
— Ерунда. Утром тебе покажу. А пока спи.
Поцеловал её и Егора в лоб, подхватил со стола кофр и вошёл на кухню, заполненную дымом и грустной Светой.
— Чё за хрень ты притащил?
— Дети нашли мой скелет в шкафу,— ответил я, открыл футляр и собрал кларнет. Света оторопела:
— Даже так? Ты не говорил.
— А я и не знал,— сказал я и заиграл первую пришедшую на пальцы пьесу. Это была ария Дон Жуана из «Фигаро» Моцарта. На самом верху у меня запала си-бемоль, и я притормозил. Из детской выглядывали две растрёпанные головы.
Света улыбнулась.
— И ты всю молодость хотел отдать рогатым развалюхам? Если да, то дурак.
— А ты вышла за дурака. Кофе будешь?
Следующим утром я сел на «двенадцатый» пассажиром. Света улыбнулась мне в зеркало заднего вида. Я помахал ей кларнетом.