Владислав Наумов. ТОНКИЕ НИТИ

Рассказ

Выходя из подъезда, мама взяла меня за руку, а я обвил её кисть своей рукой, заботливо упакованной в варежки на резинке. В левой я держал трёхметровый поводок, на который была пристёгнута маленькая собачка.
Пса звали Фокс, за рыжую шёрстку и внешнее сходство с лисой. Он был не выше двадцати сантиметров. Ему только исполнилось полгода. Выбежав на улицу, Фокс тут же рванулся куда-то в темноту.
— Держи крепче, пойдём, — сказала мама и повела меня в сторону школы, на большом футбольном поле которой жители окрестных домов обычно выгуливали собак.
На улице было морозно. Снежинки отражали свет фонарей и блестели осколками стекла. И на асфальте тоже было словно стекло. Оно поблёскивало и хрустело под ногами.
Подходя к школьному двору, до нас уже доносился собачий лай.
Фокс тоже его слышал и сильнее рвался с поводка, то подбегая ко мне и поскуливая, словно упрашивая отпустить, то силой пытаясь вырваться.
— Ну ладно, отпусти его, пусть побегает, — сказала мама.
Я подозвал Фокса и пока нагибался и расстегивал ошейник, Фокс неугомонно вертелся на месте, радостно поскуливая.
На школьном дворе было четыре собаки. Пока животные купались в снегу и игриво покусывали друг друга, хозяева о чём-то разговаривали в сторонке. Мама поздоровалась с собачниками, я тоже, хотя не знал их по имени, только немного помнил лица. Мама сказала, что я могу пойти погулять, и отпустила мою руку. В сторонке играли дети других собачников. Правда, они были немного постарше, лет 11–12. Они привязывали санки к большому псу неизвестной мне породы и катались.
Меня они тоже взяли с собой. Фокс в это время носился из стороны в сторону, иногда с размаху влетая в сугробы, купаясь в них, вылетая обратно. Иногда он подбегал ко мне или маме, словно спрашивая, можно ли ещё побегать или уже пора возвращаться.
Скоро и вправду стало пора. Мама подозвала меня, я побежал к ней и на бегу звал Фокса. Тот лениво, нехотя брел в нашу сторону. Мы посадили его на поводок, мама отряхнула меня от снега, и мы пошли домой.
Фокс иногда порывался убежать куда-то в темноту, но не так активно, словно устало.
Ближе к дому за нами увязалась маленькая собачонка. Она шла немного в стороне, но не спереди и не сзади, а параллельно нам. Небольшая, с висячими ушками, чёрно-коричневого окраса, как немецкая овчарка.
Она бежала и как-то жалостливо сверкала маленькими глазками, понурая, худая. Я показал на неё маме.
— Потерялась, наверно… — сказала она, потом, вглядевшись внимательнее продолжила: — А нет, ошейника нет, и такая худенькая. Наверно, дворняжка.
— Мы можем её взять?
— Ну… — мама засомневалась. — У нас же уже есть Фокс, им будет тесно вдвоём.
— Не будет — Саш.
— Ну мам, ей же холодно. А если она умрёт?
— Дворняжки знаешь какие хитрые?
— Мам, — я остановился и начал причмокиваниями подзывать собачку.
Фокс насторожился, поглядывал на неё, но не лаял. Да и поглядывал скорее с интересом, чем со злобой. Она аккуратно подходила, но очень медленно.
— Саш, так нельзя, мы не можем её брать, а ты ей сейчас подаришь надежду, а потом отнимешь. Это не правильно.
Собачка чуть смелее подошла ко мне, и я понял, что она совсем ещё щеночек. Я начал гладить её по голове, которую она смиренно склонила вниз и чуть пригнула лапы.
— Мам, смотри какая хорошая.
По маминому лицу было видно, что она сомневается и о чём-то размышляет.
— Надо спросить у папы.
— Пойдём, я спрошу, он же любит собак, он разрешит.
— Ладно, пойдём, — сдалась она. С этого момента мы начали идти быстрее, а я так вообще чуть не бежал.
— Саш, ну стой, не беги так.
Я притормаживал на несколько секунд, а потом снова набирал скорость. Собачка всё это время бежала возле нас. Дойдя до подъезда, я развернулся и сказал:
— Жди нас тут и никуда не уходи, я за тобой приду.
Мы зашли в дом и поехали на девятый этаж. Папы ещё не было дома.
Войдя в квартиру, я снял куртку и обувь и уселся на диван в свой комнате.
— Ну и что ты не раздеваешься? — ласково спросила мама.
— Папу жду.
— Ну шапку хоть сними, — она подошла ко мне, стянула шапку и ушла на кухню. А я уже выбирал имя той, уличной собаке. Мне хотелось назвать его Рексом. Я представлял, как они с Фоксом вместе будут катать меня на санках, играть друг с другом. Спать на моей кровати, рядышком.
Когда раздался стук в дверь, я сразу же подскочил и ломанулся в прихожую. Папа ещё не успел войти, как я уже пролепетал:
— Папа! Мы нашли щенка! Можно взять его домой!
— Какого ещё щенка? — спросил он улыбаясь.
— Маленького такого, — я показал руками, — он там, возле подъезда.
— Там никого не было.
— Миш, — вмешалась мама, — возвращались с прогулки, встретился нам щеночек, на немецкую овчарку очень похож. Маленький, месяца два-три. Шёл за нами до самого дома.
— Без ошейника? Не потеряшка?
— Ошейника не было, худой, но с виду прямо немец, — папа любил собак. У него была немецкая овчарка — Рекс. Я его совсем не помнил, но по рассказам знал, что мог спокойно лазить по нему, считать зубы, и он стоически это выдерживал и никогда даже не рычал на меня. Он погиб, повредив во время прогулки палочкой горло. Мама тоже собачница — у неё была колли по имени Гелона. Они с папой и познакомились на площадке для собак.
— А гулять с ним кто будет, если возьмём? — спросил папа, строго взглянув на меня.
— Я буду.
— Не обманываешь?
— Нет, — ответил я как-то по небывалому твёрдо.
— Пошли, заберём его тогда.
Я радостно оделся, и мы с папой вышли на улицу. Возле подъезда никого не было.
— И где он?
— Сейчас найду! — я побежал в сторону дворика, попутно причмокивая.
Её нигде не было. Я оббежал вокруг дома, папа еле поспевал за мной, но собаки там не оказалось. Я вернулся разбитый и подавленный, чувствовал себя преданным. Мне даже показалось, что мама и папа словно вздохнули с облегчением. За ужином я даже почти не ел, а ночью чуть ли не плакал.
Фокс, чувствуя это, подкрался ко мне и улёгся рядышком.
Утром я пошёл в школу и до последнего надеялся встретить этого щеночка по дороге, но его нигде не было. И когда я шёл обратно — тоже. Вечером мы с мамой пошли гулять с Фоксом, и вот тогда, снова на обратном пути, мы увидели его.
— Рекс! Рекс! Пойдём домой, — прокричал я и побежал за собачонкой, она немного отскочила, но потом направилась в мою сторону. Когда мы встретились, я начал ласково трепать её по шерсти, чесать за ушком так, словно давно знакомы, и это наша собака, которую мы потеряли. Мама стояла в сторонке и улыбалась, а Фокс недоумевающе за этим наблюдал.
Домой мы зашли уже вчетвером.
— Она с улицы, нужно помыть, — сказала мама.
— Хорошо! Рекс, в ванну, в ванну, — скомандовал я и повёл собаку за собой.
— Ну какой же это Рекс…— проговорила мама, потом подошла к нам, рассмотрела собаку поближе и сказала: — Это же девочка. Это Найда — мы же её нашли. Найденыш, значит. Найда.
— Найда…Найда. В ванну! — продолжил я.
Вечером, когда папа вернулся с работы, он осмотрел Найду и кряхтя проговорил:
— Ну какой же это немец, Марин, дворняжка это. Обычная дворняжка.
Я с волнением ждал, что папа скажет дальше.
— Ну ладно, не выбрасывать же тебя обратно. Пойдём, как тебя, Найда?
Я тебя осмотрю.
Так у меня появились собаки. Фокс, которого мне подарили на день рождения. И Найда, которая, я уверен, пришла к нам сама.

> > >

Я вышел из вокзала, бросил сумку на землю и закурил, оглядываясь по сторонам. Каждый раз, когда я приезжал домой, я пытался найти в городе какие-то изменения и не находил. Я уехал отсюда семь лет назад, а город словно законсервировали, только вывески и баннеры менялись от выборов к выборам, от акции к акции. Я вызвал такси и поехал домой.
Из квартиры мы переехали в частный дом на окраине, когда я ещё учился в школе. Поэтому по дороге от вокзала мы проезжали чуть ли не весь наш уральский промышленный городок.
Вечерело, на домах как-то бледно светились новогодние украшения.
В некоторых окнах мерцали гирлянды. От вокзала до дома было минут сорок езды. Мне попался молчаливый таксист, который за всю дорогу заговорил только один раз — когда мы уже въезжали в посёлок, он спросил, как лучше проехать.
В окнах дома свет не горел, но было слышно, как работает пила.
Я отошёл от калитки и постучался кулаком в металлическую дверь мастерской. Звук станка постепенно притих, дверь лязгнула, и я увидел отца.
— О! Привет! Я думал, ты только завтра приедешь, — сказал он улыбаясь и отходя с прохода, впуская меня внутрь.
— Сюрприз! — ответил я, заходя. Мы обнялись. Отец как-то сильно постарел. На тёмных волосах и щетине проступала седина, лицо немного осунулось.
— Давай сумку, пойдём в дом.
— Да я донесу.
— Как доехал?
— Хорошо. Чем ты тут занимаешься?
— Выпиливаю разделочные доски к праздникам, дарить будем. Вот, смотри, буковые, а здесь резьба, чтобы вставлять тарелку, — папа показывал мне лежащие на верстаке большие красивые доски.
Мы вышли из мастерской, и к нам тут же прибежала Найда. Она вилась вокруг нас, а потом встала на задние лапы и словно попыталась меня обнять. Я погладил её и почесал за ухом. Она довольно скулила.
Дома было холодно. Когда мы вошли, отец сразу подошёл к отопительному котлу и что-то нажал.
— Сейчас согреется. Я сейчас только первый этаж отапливаю, чтоб просто так тепло не тратить, но дом быстро согреется. Ладно, раздевайся, чай, кофе помнишь где, в холодильнике есть сыр и колбаса, перекуси.
Я сейчас немного доделаю и вернусь.
— Да, хорошо, — отец вышел, а ко мне с лестницы спустился большой рыжий кот. Когда я был тут последний раз, полгода назад, он помещался в мои ладони, и папа хотел его куда-нибудь пристроить — он подобрал Рыжика на улице.
Я поднялся на второй этаж. Он целиком был обшит деревом — для отца-столяра это не было проблемой. В моей комнате всё как будто осталось прежним, ничего не изменилось. Даже пустая пачка из-под сигарет так и лежала на полке шкафа. Я положил сумку у деревянной кровати, разделся и вышел из комнаты, всего их на втором этаже было три. Моя большая проходная комната, и ещё одна, ничейная. Когда строили дом, она предназначалась бабушке, но вселиться в неё она так и не смогла. Сейчас там стояли деревянный диван, стол и два шкафа, забитых книгами.
Я спустился вниз и поставил чайник. Пол уже начал согреваться, но в доме ещё было прохладно. Это странно диссонировало — всё в доме было деревянным либо обшито деревом. Потолок был из дерева, деревянная мебель, двери из тёмного дерева. То есть везде были тёплые цвета, но дома было холодно. Я вошёл в комнату отца, и на меня ещё сильнее повеяло прохладой. Посреди комнаты стояла двуспальная кровать, а у дальней стены большой, во всю стену, шкаф без дверец. Я подошёл к нему, на одной из полок была фотография двенадцатилетней давности.
На ней летом, в каком-то лесу стояли я с Фоксом на руках, мама и папа, держащий Найду.
Мама умерла три года назад от рака. Фокса шесть лет назад, во время собачьих свадеб, до смерти загрызли какие-то дворняги. Помню, когда мама сказала мне об этом по телефону, я отчего-то так сильно заплакал, что даже не смог продолжать разговор.
В соседней комнате засвистел чайник. Только я его выключил и собрался налить кофе, как в дом зашёл папа:
— Ты сейчас не наедайся, я закончил, давай поужинаем.
— Да, давай.
Мы сварили картошки, накрыли на стол и сели. Папа принёс из комнаты бутылку можжевеловой настойки и разлил.
— Ну что? Давай за встречу, — он улыбался. Мы выпили. Пока ели, папа расспрашивал меня о работе, постоянно предлагая то хлеб, то колбасу, то сало, то ещё что-нибудь. Всё это стояло на огромном деревянном столе, который папа сам сделал, только переехав в новый дом. Для одного человека такой стол был явно великоват, и, видимо, папа и заставлял его всякими тарелочками и вазочками, чтобы тот не казался таким пустым.
Когда он отводил взгляд, я вглядывался в его лицо. Мама могла бы сказать мне, что скучала, и я бы ей ответил тем же. Но с папой я, почему-то, такого сказать не мог, как и он. И, несмотря на то что он особо ничего не рассказывал, а если и начинал, то больше о работе, о том, какое закупил дерево и какие есть заказы, было видно, что он очень скучал.

> > >

На небе не было ни единого облачка. Солнце светило ярко, но не особо жарко. Иногда со стороны реки дул прохладный ветер. Миша возился с бутылкой пива и зажигалкой, безуспешно пытаясь открыть, но потом сдался и открыл зубами.
— Похеришь всю челюсть.
— Да не открывается ни хрена.
Мы сидели на больших бетонных трубах диаметром в полтора метра.
Они появились здесь, когда окраину города вдруг начали активно застраивать. На месте этих труб раньше была обширная лесопосадка, которую вырубили под застройку. Однако сильно город разрастись так и не смог. Трубы и овраг возле них так и остались здесь, как символ неудачной попытки этого города выйти за свои границы. Мы нашли это место, когда ещё учились в школе и активно катались на великах.
Мы ездили сюда, чтобы тайком курить и пить блейзер. Один наш одноклассник как-то раз перебрал, и стоя на этих трубах показывал голую жопу проезжающим вдали тракторам, а потом полез в овраг за бутылкой блейзера, но не удержался и рухнул в воду. В общем, трубы были в какой-то степени легендарным местом, которое мы особо никому не показывали.
— Ты работу-то нашёл? — спросил я.
Миша отхлебнул из бутылки и сказал:
— Да нет ещё. На завод не хочу, а так ничего интересного нет. Я хотел в Газпром, но туда сложно. Такие дела. Зато кандидат наук.
— А чё, в вузе не останешься?
— Скучно, мало платят, много головной боли.
— Зато студентки.
— Тупые, ты не представляешь. Невозможно преподавать и не брать взятки. Потому что они сами не сдадут, ну почти все. Сюда же едут из деревень с красными аттестатами, всё такое. Башкир очень много, они на своём вперемешку с русским разговаривают. Трэш, короче.
— Да ты прям расист.
— Не, просто бесят.
— А чё ты не уедешь-то? В Екатеринбург куда-нибудь, Самару?
— А нах…р? Не хочу.
— Ну возможности там, работа.
— Не, не хочу, и тут норм.
— А кто ещё из наших здесь?
— Ну Димас здесь, ещё Юлька, по-моему. Димас точно, я его встретил как-то, он в КБ работает. А Юлька вроде в Сбербанке. Но мы как-то не общаемся.
Вдалеке гудели машины. Солнце понемногу припекало. Я допил пиво, спрыгнул с трубы и пошёл в овраг за второй бутылкой.
— Возьми мне тоже! — прокричал Миша вслед.
Миша жил в двухкомнатной квартире вместе с мамой. В прошлом году он защитил кандидатскую по какой-то теме, связанной с промышленными машинами. Он пытался уезжать из города, но через пару месяцев вернулся.
Мне всегда казалось, что он не уезжает из-за матери, но напрямую я у Миши этого никогда не спрашивал.
Я вернулся на трубы, Миша копался в телефоне.
— Что нового-то у тебя?
— Вот, айфон купил, — он повертел телефон в руках, — правда только пятерку. Новый мак у нас открылся. А так, что тут будет то, все по-старому. У тебя чё?
— Да ничего, всё так же.
— Когда уезжаешь?
— Через неделю.
— Как отец?
— Работает, уволился с завода, теперь только мебелью занимается.
Кстати, заезжай к нам в четверг, мы тут думали шашлык сделать.
— Да, давай. — Миша бросил себе под ноги пустую бутылку, взял новую и после нескольких неудачных попыток открыть её зажигалкой, снова открыл зубами.
— Вот пох…ишь же челюсть.
— Да бесит, них…а не открывается.

> > >

В канун Нового года мы с отцом пытались решить, как будем его встречать. Нас пригласили в гости дальние родственники и папин друг. Сошлись на родственниках, потому что их я хотя бы немного знал и смутно помнил их детей, которых выдел последний раз лет десять назад.
Мы не стали особо готовить на двух человек. На скорую руку нарезали колбасу и сыр, открыли оливки. Оливье ни я, ни отец особо не любили, поэтому обошлись крабовым. Мы решили встретить Новый год дома, и потом пойти. Это была плохая идея. Уже в девять часов стало скучновато.
— А что по телеку? — спросил отец, закончив возиться с котом.
— Сейчас полистаю, — я взял пульт и начал переключать каналы.
— «Голубой огонёк» с Авериным — На фиг.
— Ещё один «голубой огонёк» с Басковым, какой-то фильм про войну по звезде.
— Какой?
— Не знаю, нафиг. Может, камеди клаб?
— Не люблю их.
— Ну тогда особо вариантов нет.
— Одну х…ню показывают.
Мы поставили фоном «голубой огонёк» и сели играть в шахматы.
О том, что скоро наступит Новый год, напоминали только еловые веточки в вазе и скудный дождик на них. Ни я, ни отец особо не горели созданием новогоднего настроения.
Доиграв в шахматы, у меня начало страшно урчать в животе, и мы сели есть. Можжевеловый самогон вместе со «швепсом» вполне походил за джин-тоник. Время медленно подползало к полуночи. На улице чаще и чаще под вой собак начали взрываться салюты.
— Я пойду, впущу Найду, а то она боится салютов, — сказал отец и пошёл в прихожую. Найда уже караулила его снаружи у двери, потому что как только он её открыл, та сразу же просочилась в дом.
— А ну иди сюда, иди сюда! — рявкнул строго отец, Найда подошла к нему и села.
— Вот так, — папа взял тряпку и аккуратно вытер ей каждую лапу. — Эта дурочка, — сказал он мне, — пару месяцев назад я её запер в вольере, ко мне заказчики приходили, так она все лапки ободрала об сетку, пришлось забинтовывать, да, Дуська? Ну всё, беги.
Собака радостно прискакала в комнату, подбежала к Рыжику, тот игриво постучал её лапой по морде. Потом Найда кинулась под стол и вилась в моих ногах.
— Что ты делаешь, собака? — нежно сказал папа. Найда, услышав, прибежала к нему. Она уже давно была не моей, а его собакой. А он, словно не имея рядом людей, расходовал всю свою заботу и нежность на собаке, коте и дереве, вечно что-то выпиливая, шлифуя, крася, доводя до совершенства.
Папа в честь Нового года угостил Найду колёсиком копчёной колбасы. Увидев это, к нему подбежал и Рыжик. В это время на экране показался Путин, который пафосно начал говорить про сложные для страны времена. Папа подошёл к холодильнику, достал шампанское, открыл и разлил по бокалам. Когда забили куранты, мы встали из-за стола и чокнулись.
— Ну, с Новым годом! — сказал папа.
— И тебя! — мы выпили.
— Вкусное шампанское.
— Да, мне тоже понравилось, хотя стоит недорого, я у соседки в магазине купил.
— Подожди, я сейчас, — я вышел из-за стола и пошёл в свою комнату.
— Ты куда?
— Сейчас вернусь.
В комнате я достал из шкафа бумажный пакет с большим шерстяным шарфом и бутылкой хорошего коньяка с двумя бокалами. Раньше, если я хотел попробовать дорогой алкоголь, я всегда покупал его в подарок отцу, зная, что без меня пить его он всё равно не станет. Сейчас такого желания у меня уже нет, но традиция дарить ему спиртное всё равно осталась. Спустившись вниз, я снова встал за стол и раскрыл пакет. Возле папы, на диване, тоже лежал сверток в новогодней упаковке.
— Это тебе, чтобы не мёрз, — сказал я, отдавая шарф, — а это так, отдыхать вечерами, — я улыбнулся.
— Спасибо! — он как-то неловко улыбнулся. — Очень… мягкий шарфик.
Вот, это тебе, — он протянул мне коробочку.
Я развернул, там оказалась электронная книга. 397 — Ух ты, спасибо большое.
— Я знаю, что ты любишь читать, вот решил, что тебе пригодится.
— Правильно решил, — мы обнялись. Мне стало неловко, что я подарил ему что-то не очень полезное, а он, в отличие от меня, всегда умел угадывать подарки.
— Ну что, пойдём? — за окном уже вовсю громыхали салюты. Найда от страха забилась под стол. Папа потрепал её за ухом.
— Да, пошли, — мы начали одеваться. Отец, видимо, чтобы порадовать меня, повязал горло моим шарфом. Мы вышли на улицу и закурили. Я начал курить ещё в школе, в старших классах отец это узнал, но курить с ним вместе я не могу. Он при мне тоже старался не курить, особенно до моего совершеннолетия. Один мой знакомый утверждал, что только когда вернулся с армии, начал без стеснения курить с отцом вместе, якобы завоевав таким образом его доверие и показав свою самостоятельность. Но у меня этот фокус не сработал, всё равно какое-то глупое, странное стеснение мешало мне это делать.
Даже когда мы сидели за общим столом, сначала курить выходил отец, потом он возвращался, и шёл я. Впервые мы с ним закурили вместе, когда умерла мама. Видимо только общее горе объединяет как-то по-особенному.

> > >

Начало нового года мы провели у друзей, каких-то родственников и соседей. Папины разделочные доски расходились на ура. Вечерами мы иногда играли в шахматы или карты либо смотрели телек. Папа иногда поглядывал на ютубе блоги по изготовлению шахматных досок, художественной резьбе и другим столярным хитростям. Я показал ему, как подписываться на каналы и искать станки на алиэкспресс.
Четвертого января марафон походов кончился, и я решил съездить к Мише в гости. Проснувшись, я подошёл к форточке покурить, но сразу же передумал — стоял страшный мороз. Одевшись, я спустился вниз согреть чайник. Когда я сидел за столом в комнату зашёл папа и какая-то женщина, у обоих руки были в крови.
— Вот там ванна, мыло на раковине, полотенце сейчас принесу, — сказал отец, указывая на открытую дверь. Сам он быстро сполоснул руки и отнёс полотенце.
— А что с вами? — спросил я.
— Найду стерилизовали.
— Зачем? — удивился я.
— Да у неё опять течка. Она уже в какой раз щенится, хотя вроде старая собака. А я не знаю, куда девать щенков, а топить не могу.
— Вы уже закончили?
— Да, почти. Она под наркозом, всё прошло нормально.
— Помощь нужна?
— Нет, нет.
— Ну ладно.
— Ты сегодня дома?
— Нет, я сейчас к Мише съезжу.
— Ну хорошо, давай.
Проводив ветеринара, отец ушёл в мастерскую, а я уехал к Мише. По дороге я разглядывал город, который потихоньку оживал после праздников. Недовольные лица водителей, усталые взрослые с радостными детьми.

> > >

На следующий день никаких планов у меня не было. Я поздно проснулся, отца дома уже не было. После завтрака я вышел во двор, покурил и пошёл в мастерскую. Отец стоял у верстака и что-то обтачивал.
— Привет, что делаешь? — сказал я.
— Привет, ножку на лестницу на заказ. Вон, смотри, почти готова уже, — папа кивнул на стоящую винтовую лестницу с резными балясинами.
— Как Найда? — я подошёл к ней, она, свернувшись калачиком лежала на брошенных на пол фуфайках. Я потрепал её за ушком, она не вставая посмотрела на меня своим отточенным с самого детства жалобным взглядом — видимо, специфическая черта дворняжек.
— Получше, она поела, не совсем ещё отошла от наркоза, но ей лучше.
— Дуська, — я погладил её по морде.
— Тебе что-нибудь сделать может, ты когда уезжаешь?
— Восьмого поеду.
— Три дня, успею, если не сильно сложное.
Мне очень хотелось что-то попросить у папы, и я старательно перебирал в уме, что мне может понадобиться. По его лицу я понимал, что он тоже очень хочет что-то сделать, как-то помочь, проявить участие и заботу. А я думал, думал и всё никак не мог найти хоть что-то, что можно было бы попросить.
— Мне бы шкаф или стол, но я боюсь, что не смогу увезти их, — попытался отшутиться я. Папа немного расстроился.
— Ну ладно, но если вдруг надумаешь — то говори, не сейчас, так к следующему приезду сделаю. Досочку, кстати, забери, готовишь же.
Ещё у меня лопаточки есть для готовки, тоже возьми.
— Хорошо, спасибо, — папа продолжил работать и водил по дереву наждачкой, зажимая её в худых, жилистых руках с мощно проступающими венами.
Я вышел из мастерской и решил прогуляться в огород. Открыв калитку, я по сугробам пошёл в деревянную беседку. Тропинку давно и накрепко замело снегом, который местами уже отвердел настолько, что ноги даже не проваливались. Внутри беседки царили запустение и бардак одновременно. Пепельница со старыми окурками, ведро под лавочкой, пыльный столик. Вокруг неё мы несколько лет назад высаживали ели, сосны и лиственницы, сейчас они выросли в уже достаточно большие деревья и словно скрывали беседку из виду, как будто небольшой лесной оазис посреди снежной пустыни. Сам огород хаотично зарос вишней и малиной.

> > >

Вечером я валялся на диване и смотрел «Гарри Поттера», когда зазвонил телефон. Звонил отец. Я взял трубку. Он запыхающимся голосом чуть ли не прокричал:
— Бери аптечку, она на холодильнике, и беги в мастерскую.
— Бегу.
Я вскочил, схватил аптечку и, накинув галоши, выбежал на улицу, забыв даже про одежду. Я не знал, что произошло, и подумал, что отец как-то поранился станком, но когда я вбежал в мастерскую, я увидел совсем другое.
Прямо у дверей на полу лежала Найда, а папа, скрестив руки в замок, делал ей массаж сердца.
— Ищи там глицерин. 399 Я рылся в аптечке, но руки потрясывало, и поэтому я постоянно всё ронял и нашёл таблетки только спустя пару минут.
— Сколько?
— Одну.
Я достал таблетку и засунул её в горло Найде. Папа продолжал рывок за рывком ритмично давить ей на ребра:
— Давай же, Найдочка, давай же, — бормотал он себе под нос, еле слышно, сильно сжав губы. Так продолжалось ещё около минуты.
— Есть адреналин? — спросил я.
— Нет, — выдохнул отец и убрал руки.
— Давай ещё, — я до последнего надеялся, что сейчас она заскулит, задышит, но отец тихо прошептал:
— Всё.
Он уперся руками в колени и опустил голову.
— Надо было сердечные дать. Знал же, знал же, б…ь.
Потом мы замолчали и просидели так несколько минут. Папа поднял голову, посмотрел на собаку и начал гладить её рукой.
— Дуська…— её глаза всё ещё были открыты. Заметив это, папа провёл рукой по её мордашке, закрыл их и продолжил гладить уже двумя руками, повторяя её имя. Я в это время сидел рядом, смотрел на неё и словно впал в ступор. Ничего не мог ни сделать, ни сказать. Даже погладить её не мог. Я словно очень хотел погладить её в последний раз, но до мёртвой дотронуться не мог, что-то внутри мешало и не давало мне это сделать.
Папа скупо заплакал. Я видел, как по его лицу прокатилась слеза, а грудь подрагивала. Просидев так ещё какое-то время, он встал и пошёл к груде пустых холщовых мешков.
— Надо её отвезти.
— Тебе помочь? — выдавил я, понимая, что на самом деле не готов.
— Не надо, не надо, иди в дом.
— Хорошо.
Я взял аптечку и вышел. Стоя на улице, я почувствовал мороз, иголками прокатившийся по коже. Я медленно зашёл домой. Я накинул куртку, вышел на улице и закурил. Найда была моей собакой. Собакой моего детства. Моей юности. Я думал, что я заплачу, но почему-то в этот раз слёз не было, но было паршиво. Невыносимо паршиво. Ушло нечто важное, нечто символическое. Не просто смерть собаки, а Смерть с большой буквы, вязкая, тяжёлая и такая холодная, обезоруживающая. Я закончил курить, только когда почувствовал, что меня сейчас вырвет. Поднявшись на второй этаж, я лёг на диван в ничейной комнате. Ко мне пришёл Рыжик и запрыгнул на грудь, словно чувствуя. Я начал гладить его, но через какое-то время прогнал, потому что становилось только хуже.
Я на какое-то время начал винить отца в том, что он вообще затеял эту операцию, она же старенькая, ей нельзя так напрягаться. Но потом я отбросил эти мысли. Он ни в чём не виноват. Он не мог знать, что так выйдет. Всё было хорошо, она шла на поправку, она перенесла наркоз.
Я лежал и смотрел в потолок, но даже и мыслей толком не было, только какая-то грусть, странная, тягучая, заполняющая всё вокруг меня.
Раздался звук раскрывшейся двери. Папа вернулся. Через несколько минут он зашёл в мою комнату, потом зашёл в ту, где был я. Он не сказал ни слова, только подошёл и сел рядом со мной на диван. Под его красными глазами были видны мешки. Я приподнялся, он крепко обнял меня, я тоже. Я чувствовал, как дрожит его тело. Но мы молчали. Потом он отпустил меня, потрепал за волосы и ушёл, так ничего и не сказав.
Я подумал, что его это ранило сильнее, чем меня.
Вечером, уже за столом, ели мы тоже молча. Папа достал бутылку и разлил:
— За Найду, хорошая была собачка.
Я молчал. Мы выпили. После еды я пожелал ему спокойной ночи и поскорее пошёл спать, но полночи вспоминал детство, Найду, Фокса, бабушку, маму. Всё это оборвалось, как струны. Осталась совсем одна.
> > > Пора было уезжать. Я спустил вниз сумки, окинул взглядом свою комнату, а затем и весь второй этаж слишком большого и слишком пустого дома.
— Ну что, нам пора? — спросил папа.
— Да, чай попьём и едем.
— Всё взял, ничего не забыл?
— Да вроде бы всё.
— Ну хорошо.
Попив чай, мы вышли и сели в старенькую «семёрку». Пока машина разогревалась, папа оглянулся и посмотрел на дом:
— Вот на что мне такой большой? — спросил он, грустно улыбаясь. — Я даже думал продать его и переехать поближе, куда-нибудь в Подмосковье.
— Не надо, отличный дом, зачем ты будешь…
— Ага… Ладно, поехали.
Раньше он всегда спрашивал, попрощался ли я с собакой. По его мимике — он немного сморщился, я понял, что и сейчас он чуть было не спросил. Мы выехали. На улице потеплело, небо было уже не серым, а голубым. Шёл снег. Он поблёскивал осколками битого стекла. Пока мы ехали, я безумно хотел о чём-нибудь заговорить, но не знал, о чём и как начать разговор. Поэтому мы ехали молча, думая о своём, но, скорее всего, об одном и том же.
На вокзале, незадолго до посадки, папа спросил:
— Можно, я к тебе в мае приеду?
— Конечно можно, зачем спрашивать, — я усмехнулся.
— Ну вдруг.
Мы покурили. Объявили посадку.
— Ну всё, пора.
— Ну давай, тогда в мае я приеду. А ты как доберёшься — позвони.
— Конечно, позвоню.
Мы обнялись.
— Ну всё, пока!
— Пока!
Я дал проводнице билет и паспорт, она сделала пометку, и я вошёл.
Отец ещё стоял у вагона и искал меня в окнах, но у меня окно выходило в другую сторону, а на боковушке кто-то сидел. Я всё равно пробрался к окну, папа увидел меня, мы помахали друг другу руками, он как-то грустно улыбался. Поезд тронулся.
Впервые за последние три года мне было так паршиво уезжать.
И я опять подумал, что нити, которые связывают меня и это место, этот город, людей, обрываются год за годом. И сейчас осталась, в сущности, только одна такая нить. И она становится только тоньше.