Владимир Ярош. КРЁСТНЫЙ ОТЕЦ

Солнца было слишком много. Умноженное отражением от сияющих сопок и белых высоток набережной, оно кипело в водоворотах вскрывшейся реки. До времени пробудившиеся бабочки растерянно порхали над голубыми, как стекло, торосами.
Но солнечное это буйство лишь раздражало прохожего в расстёгнутом длинном пальто, из-под которого мелькали белые кроссовки и расклешённые джинсы, обшарпанные снизу до бахромы. Он щурился до слёз и отводил от встречных воспалённые, отвыкшие от солнца глаза, будто что-то лежало на его совести. Ветер принёс с сопок запах тайги, который закружил ему голову.
На пешеходном мосту он поморщился от приступа головной боли, вызванного звонким детским смехом. «Почему они не в школе? Ах да, каникулы начались»,— и поспешно прогнал нахлынувшие было вспоминания.
Разминувшаяся с ним пара с коляской оглянулась вслед. Не то чтобы он им не понравился, но весь вид его, особенно чёрные круги под глазами, вызывал тревогу.
На середине моста человек приник к перилам, заворожённо глядя в бурлящий вокруг опор поток.
Ледоход прошёл в выходные. Когда весь город шумно приветствовал чудо природы, он лежал на кровати в тишине своей квартиры, нарушаемой безучастным тиканьем часов.
Банка у изголовья была полна окурков. В дверь долго стучали (звонок он вырвал с корнем), а потом в щель просунулась записка.
«Приходи,— прочёл он,— я нажарила беляшей. С тебя шампусик».
Скомканная бумажка отскочила от банки и запрыгала по полу.
Одни и те же мысли роились в его воспалённом мозгу по сотому кругу. Ни никотин, ни водка не могли остановить дьявольскую карусель. В калейдоскоп рефлексий органично вплетались видения, порождённые больным воображением, самокопанием и ревностью.
Он устал с ними бороться: бред, явь — какая разница? Всё условно и относительно. Иногда, в минуты просветления, отбросив эмоции, он пытался трезво проанализировать ситуацию, убедив себя, что все его маленькие трагедии не стоят таких терзаний. «Полюби себя»,— вникал он в учение великого гуру. Другой гуру внушал:
«Не зацикливайся на себе, растворись в окружающем мире». Все их книги в итоге, трепыхаясь, летели в угол. Страшно хотелось спать, но уснуть не получалось.
Бутылки на ночь не хватило. Пришлось спуститься в ларёк. Летняя ночь на Севере — понятие условное.
— Знаешь, мне так плохо, пойдём ко мне, а? — позвал он заспанную, всё повидавшую продавщицу.
— А кому сейчас легко? — зевнула она в амбразуру.— Минет семьсот, секс полторы.
— Мне зажигалку.
— Полтос.
И снова растерзанная постель. Четыре утра. Погружение в долгожданный липкий дурман нарушил стук. «Достала!» — подумал он на соседку, с содроганием вспомнив её целлюлитные бёдра. Но звук был иной, скорей царапанье. На цыпочках подошёл к двери и заглянул через глазок в пустое вогнутое пространство. Никого. Только грохот дверей лифта в пустынном подъезде. Презирая себя за любопытство, поспешил к наглухо закупоренному окну и отодвинул край шторы. Зажмурился от света и чихнул. Во дворе уже началась — или ещё не окончилась — вчерашняя движуха, люди устали от одиночества длинной зимы. Из его подъезда вышла девочка. «Надо же. Адрес запомнила!»
Он забыл, где нашёл её. Помнил, как плёл ей спьяну про синхрофазотроны и кривые пространства, а очнувшись ночью, увидел перед собой круглые, как у куклы, блестящие глаза. «Саша,— таинственно прошептала она,— а какого цвета атом?» Тронутый святой простотой, он опустился на пол и поцеловал ей колени. «Н-не надо, н-ну что ты.
Иди лучше к-ко мне…» — по-детски заикаясь, тянула она его за руку.
— Н-ну что ты. Иди лучше к-ко мне,— повторил он её интонации, а когда она обернулась, обводя взглядом окна, трусливо отпрянул и задёрнул штору.
И тут же почувствовал, как остро ему не хватает воздуха.
Вместо того чтобы раскрыть окно, бросился к телефону на полу и принялся торопливо скручивать провода, который сам же и вырвал на днях. Пальцы тряслись, диск заедал, а он сбивался, путая код города из которого сбежал. Сбежал от проблем, но все они притащились следом. Если раньше он хоть как-то мог с ними бороться, теперь от него ничего не зависело. Душило одиночество. Ну кому в чужом городе нужен депрессивный психопат?
Вот наконец-то гудки. Торопя их, сердце отдавалось в висках.
— Алло! — раздался грассирующий мужской голос.— Аллё-о, я слушаю!
— Сука…— прикусил он до крови губы с белым налётом.
От удара в стену телефон, как последняя связь с прошлым, разлетелся на куски. А сам он рухнул на койку и жадно затянулся сигаретой, до фильтра. Прикурил от бычка другую.
Остановились ходики. Стало тихо, как в гробу. И спокойно. Теперь он точно знал, что делать. Решительно поднялся, умылся, побрился.
Всё как-то сразу встало на свои места. Зачёсывая за уши отросшие волосы, усмехнулся над своим отражением в зеркале и подмигнул ему на прощанье:
— Пора. Растворимся в окружающем мире.
Надел чистую белую рубаху, ветровку. Подумал и сменил её на пальто.
Смотреть на воду можно бесконечно, но у него было дело поважней.
Он окончательно поверил в то, что вот это он точно сможет. Тем более вода уже манила. «Тварь я дрожащая или человек?» Без позы и прощаний он поставил ногу на чугунное литьё, нащупывая опору понадёжней, как вдруг различил пронзительные детские крики.
Посетовав, что помешали, он повернулся в сторону ребятишек, игравших на торосах, и увидел, как от них медленно относит по воде жёлтый шарик. Девочку в нём держала на плаву вздувшаяся пузырём синтетическая курточка.
Вначале всё это выглядело довольно безобидно, тем более что один из рыбаков, бывалый на вид, решительно разделся до трусов и зашёл по колено в воду. Окунул ладони, помочил татуированную грудь и выскочил, подпрыгивая от обжигающего холода. Жёлтый шарик, подхваченный течением, между тем набирал скорость.
— Давай, «синий», давай! — торопил он в сердцах «спасателя».
Тот сделал ещё попытку, но, увидев, что ребёнка выносит на стремнину, забегал по берегу и стал звать на помощь.
Человек на мосту не заметил, как оказался на перилах в одной белой рубахе; взмахнул руками, толкнулся и, ласточкой описав дугу, почти без брызг вошёл в воду. Вынырнув, встряхнул волосы и, разглядев через плёнку воды на глазах размытый жёлтый шарик, бросился вдогонку. С хрипом, через два взмаха на третий, вдыхая воздух вместе с брызгами, он чувствовал, как расправляются его скукоженые прокуренные лёгкие и наливаются силой атрофированные мышцы.
Куртка выдохлась, и над водой торчала только розовая вязаная шап – ка со смешным помпоном. Испугавшись, что не успеет, он подключил ноги и плыл, взрезая грудью волну. Поймал её уже под водой. Когда приподнял, девочка беззвучно, как рыба, глотнула воздух, ещё, ещё раз и, выходя из паралича, вдруг начала кричать и биться в его руках.
— Ну что ты, миленькая, теперь уже всё, маковка моя, теперь не надо плакать, я отнесу тебя к маме. Вон мама, видишь, на берегу?
Поплыли к ней. Обними меня и не маши так ручками, всё же хорошо!
Ощущая её тельце, он почувствовал, как израненная душа его переполняется елеем нежности. Девочка, всхлипывая, прижалась к нему; она поверила, что дядя спасёт. Только теперь, в безопасности, она почувствовала холод и застучала зубками:
— Дяд-денька, быстрей плыви, сильно холодно…
А он грёб одной рукой что было сил, чтобы не застудить жизнь в этом маленьком человечке, и не услышал звука моторной лодки, которая перегнала их и, развернувшись против течения, приблизилась. Сразу несколько рук выхватили у него ребёнка и подняли на борт мокрый комочек.
— Тебя подвезти? — более чем буднично спросили его.
— Ребёнком займитесь,— таким же тоном ответил он.
Выпустил изо рта фонтанчик воды, ухмыльнулся и поплыл сажёнками.
Унесло его прилично: выбрался на набережную он в самом центре города. Перелез через парапет и пошлёпал босиком, в одних трусах и прозрачной от воды сорочке, по тротуару.
Был час пик. Автобусы один за другим выгружали из себя рабочих и конторских градообразующего предприятия.
— Смотри, морж, что ли? Или бухой? — услышал он за своей спиной и улыбнулся.
И солнце, перед тем как скрыться за кварталом высоток, подмигнуло ему. Апрельскую синь, как в детстве, стремительно прорезала белая стрела реактивного самолёта. Кошка вскарабкалась на дерево и, распушив хвост, зашипела на голого, который вдруг задрал вверх руки и засмеялся впрямь как городской сумасшедший, оттого что снова увидел мир вокруг, а не только внутри себя. Будто телевизор переключили с чёрно-серого регистра на цветной.
— Да нет, какой морж? Просто долбанутый.
Услышав это, он рассмеялся ещё громче, чувствуя, как тает в душе огромный кусок льда.
С полкилометра, чтобы согреться, он шёл вприпрыжку, размахивая руками, по набережной, самой красивой улице города. Люди, завидев его, крутили пальцем у виска, а он говорил им: «Здравствуйте!»
Какая-то собачонка с тявканьем увязалась за ним и всё норовила хватить за пятки.
Одевшись на мосту, он вдруг почувствовал дикий голод и возле дома заглянул в родной ларёк. Продавщица сменилась.
— Любовью торгуете? — ещё не выйдя из эйфории, попробовал он пошутить и получил в ответ:
— Чё?! Озабоченный?
— А поесть?
— Чипсы, сникерсы, фисташки,— ответила она басом.
— Дайте-ка мне шампусик. Картой можно рассчитаться?
В лифте он нажал кнопку этажом выше своего.
А на следующий день, завершив затянувшийся отпуск без содержания, вышел на работу. В обед услышал в коридоре голос незнакомой женщины. «Заказчица? Поесть не дадут»,— подумал он, второпях запивая холодный беляш кока-колой под музыку из компа. Вдруг возле своей корзинки для бумаг он увидел маленькую девочку, уставившуюся на него синими глазищами.
— Мама! Вот он! — закричала она, показывая пальцем.
Решив, что поймали педофила, с выпученными глазами и канцелярскими ножницами в руках к нему уже неслись конторские тётки.
Но мама девочки подоспела первой:
— Как мне вас отблагодарить? Вы спасли мою дочь!
Он подкинул девочку на руки:
— Как тебя зовут?
— Маша.
— Это она меня спасла. Правда, Маша? — потёрся он носом о её атласную щёчку:
— Да,— серьёзно ответила девочка и для убедительности кивнула головой.
Обед ещё не кончился, и он пошёл их проводить.
— Я давно собиралась окрестить Маню и чуть не опоздала. Больше не хочу откладывать. Можно, вы будете её крёстным?
— Это серьёзно. Вы меня совсем не знаете.
— Мне кажется, я вас очень хорошо знаю… Понимаю, это неожиданно, тем более что так, на ходу. Но вот такая блажь.
— А что делает крёстный?
— У вас он есть?
— Да вроде в детстве что-то слышал, про дядю Толю.
— Он много чего вам делает?
— Не помню что-то.
— Ну и вот. Если хотите, зайдите вечером,— она назвала адрес.— Всё обсудим.
Возвращаясь по коридору, услышал, что рабочий зал вибрирует от хохота.
— Петровна, а чё ты ему собралась ножницами-то резать?!
— А бахрому на штанах. Ходит тут, как этот,— задумалась Петровна и вдруг вспомнила слово из своей юности,— хиппарь. Точно, и космы вон отпустил. Инженер называется.